Influenza. Лирика

Influenza

Лирика

Анатолий Жариков

© Анатолий Жариков, 2017

ISBN 978-5-4485-7444-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Температура тела

Человеческое, слишком человеческое.

Фридрих Ницше

Город. Музыка. Зима

Ждану

Насторожённый ворох слов,как мусор неуютных улиц;и с хваткою пришитых пуговиц —торговые ряды лотков.Отставленного локтя ближеприблизиться уже нельзяк непонимающим глазам,напоминающим о жизни.И злы, и молоды глазаапостолов серпа и молота.Аптека. Улица. Вокзал.Столовая родного города.Маэстро стынущей странев худой обувке на резинев подземке на одной струнеконцерт играет Паганини.И граждане от злобы днябегут домой по снегу талому,и тает музыка огняна кухне в запахе метана.А утро, трезвое как трусость,размажет в ширину холстаменя, приятеля, мента,аукнется похмельной Русью.Озябшему ещё пенятьна пошлый день в косую строчку.Жену, купеческую дочку,на валенки не поменять.Сними подземный переход,расклей последнюю афишу…И человек не подаёт,и Бог твой Реквием не слышит.День не годится жизни для,прокуренный и не согретый.И музыку уносят где-тоза край земного февраля.***Если и память залечатили перо подпилят,Боже, добей картечью,чтобы всю душу навылет.Кореш готовит лыжи,только без родины тесно,на кладбище под Парижемнету свободного места.Да и с годами не вышелни суетой, ни славой.Не отнимайте права —чувствовать, слышать.***Если б не взошедшая звезда,не четверг, не чётная неделя,карт расклад бы не да не судьба;насморк не да русские метели;если бы не карликовый рост;если бы не смрад и блуд в столице;если б не отвагой пьяный росс;если бы не ад Аустерлица;если бы не бабьи рогачи,если б не Давыдов со товарищи;если б не кривой пердун с печи,не Бородино, Москвы пожарище;если б не, как шторм, последний штурм,если б не уланов не жалея;если б на века не вздыбил шум,кто бы помнил этого пигмея.***Ресторан был раскрыт. Канун Рождества.Заказали бисквиты и крепкого чаю.Кто-то громко входил и бросал слова,и слова в переполненном зале дичали.Кто-то шумно вздыхал, кто-то резко вставал.Поднимались и падали длинные тени.Был январский вечер. Канун Рождества.Говорили, смеялись, пили и пели.Вы сидели напротив. Был канун Рождества.И шутили развязно, и пальцами нервнотеребили салфетку, роняли словаи топили их в мутном стакане с портвейном.Снова вверх поднимались и плыли слова,плыли тени, и плыли значенья на лицах.Был январский вечер. Канун Рождества.Наливалась вином и румянцем провинция.В сизом дыме тонули, как рыбы, слова.Плыли свечи, в подсвечниках таяло время.Был январский вечер. Канун Рождества.Шли волхвы. Восходила звезда в Вифлееме.***Круг друзей ограничен до здравствуй, привет, как дела?..Обессолнечен день, как в тридцатые храм обезглавлен.И раскроена жизнь, словно ножницами, пополам;Достоевского словно предзнающей книги заглавием.Обесценена жизнь, и в цене возрастает вина,и герой возмужал. И сомнения душу не гложут.На подрамник надев холщовый кусок полотна,снова чёрный квадрат на белом малюет художник.Жизни русской рулеткой отмерены нужность и срок,и весы правосудия богу иному вручили.И контрольную пулю, как учили, вгоняет в висок;и напарника следом надо мочить, как учили.***

Красные помидоры

кушайте без меня…

Б. Чичибабин

Нам ещё грызть арбузкрасный, как воспалённый глаз,с семечками миндалинами;есть ещё красных помидоров запасна воле у нас, правда, горьковатых на вкус,но которых давно не едали Вы.На ладонях моих лучитсяэта закусь, как угли, красная.В два стакана налью за почившихи живых, живущих не напрасно.На ладонях моих две судьбы,кривые линии.Выпьем горькую. Жили б Вы,повторили б мы.Почитали бы вслух строчки ненапечатанныеи пошли бы вдаль закоулками-задворками,друг поддерживая друга плечами иикая окончаниями и красными помидорами.***Земля охрипла в воздухе ночном,молчит ни звука не роняя.Во всю Украйну – ни конца, ни края —насупившийся чернозём.Оцепененье падающей тьмы,пустая, оглоушенная зга,как обезвоженные га,как невостребованные – мы.***Долгий вечер, дальний вечер.Тёплая, как солнце, пыль в горсти,тихий шёпот: «Господи, простичеловеку человечье…»***

Владимиру Баркову

Что ни случится, к лучшему;камни родятся с волнами.Так вереница случаеввыточится в гармонию.Сверху звезда светлая,снизу земля чёрная.Дуй за попутным ветромсразу во все стороны.Пулю венчали с песней,словно душу с решёткой.Если нечётное первое,значит второе чётное.Бесы с глазами детскими,кто вы под красным знаменем?Проза у Достоевскогосущее наказание.Вся-то история – тенисвета; и света сновасмерть, это спасениеот Богослова.С дерева голым свистомили закатишься денежкой,вымарают из списковживые, сам-то куда денешься…***Ты лучше жизни не перечьи смерть на завтра не пророчь,поскольку день ещё не ночьи жизнь ещё не стоит свеч.И воду в ступе не толочь,поскольку есть живая речь.И надо эту речь беречьи с нею что-то превозмочь.И надо эту жизнь беречь,поскольку день ещё, не ночь.И надо что-то превозмочь,поскольку жизнь не стоит свеч.***Такая даль, такая ширь, такая грусть.И не замечу, как однажды не вернусь.

Триптих

…Мы платили за всех, и не нужно сдачи.

И. Бродский

1.Мы и счастливы тем, что мы просто люди,что не знаем, что было, и не помним, что будет.И грешны лишь в том, что на этом светепосле тех двоих появился третий.И что дождь слепой, и что ветр порхатый,мы сегодня и в этом уже виноваты.Если б не было ада и райского сада,мы бы мудро придумали это сами.И чтоб небо с овчинку, а щель с баранкупоказались, избрали вождей и тиранов.Время выйдет, помрём и за кошт казённыйстанем частью земли, а потом чернозёмом.2.Мы построили сами костьми и стихамибеломорканалы, амуры и бамы.И теперь, назвав историю дурью,вспоминаем про это, когда закурим.И, чтоб наши вожди, дай бог, не проснулись,именами их называем улицы.Если уж ползуч, зачем ему крылья.Если мы в дороге, значит, будем пылью.Мы звенели словами, шумели медью,мы составили речи из междометий.А читая стихи и пия от скуки,мы не знаем, куда деть ненужные руки.3.Мы не любим кулак, что нам тыкают в морду;мы бедней индейца и богаче Форда.Мы смеёмся так, как гогочут гуси,мы не плачем, когда над нами смеются.Мы сначала посеем, потом запашем,всё, что после будет, будет нашим.И что после запашем и что посеем,отдадим попугаям и канареям.Мы б хотели жить, и как можно чаще,нам хватает ста капель для полного счастья.Наши кони храпят, горят наши трубы.Мы ещё научимся целовать в губы.***Деться б куда, да некуда деться,я уже чувствую сердце и сердцем.В грубых заплатах худая одёжа;новую шьют, не рано ли, Боже?Колеры вышли, и снова в два цветавечный узор вышиванки поэта.Сорок моих сороков подорожныхмиру явились. Боже, не поздно ль?Я не безгрешен, и ты уж не сетуй,если молитвы в словах моих нету.Плоть мою жалко: кости да кожа.Нас разделяет не слово твоё же?***Плохо писать не хочется,а хорошо не пишется.Жду, что моё одиночествостанет её величеством.Поздно, однако. В люлю, баи.Не снизойдёт высочество.Водки не пьёт, чай не хлебаеткровь голубая, белая косточка.***Уже воспоминанья тень —не часто, не отчётливо, не смело:свет глаз не ярче света тела.Был вечер. Было утро. Первый день.***

М.Х.

Нам тесно на своей земле,и пчёлы на цветы садятся.Не долго остывает след;нам тесно на своей земле,на красной глине, на золе.Песок не держится на пальцах.Нам тесно на чужой земле.И пчёлы на глаза садятся.***Путь проклят, истины щербаты,кровь на глазах и на руках.И поводырь – то дым, то прах,то грязь в ногах, то дух крылатый.Двенадцать с ружьями бредут,за ними пыль и дым столбами.И дети с выпуклыми лбами.И с рифмой рыночною шут.И пёс. И золотая цепь.И свет горбат. И жребий слеп.Венец опал, и розы смяты.Устал, плешивый и брюхатый.***Ещё не ясен приговор,мучителен процесс дознания.И жизнь взамен торгует ворна миг безумного признания.Из пропасти растущих глазвзошли ответы на прошение:и оправданье и прощение,и приглашение на казнь.***Что человек? Живуч веками,тысячелетья за спиной;когда должно быть с головой,есть, как и прежде, с кулаками.Есть страсть делить вино и хлебы,и грязь, и голубое небо.Но тень по-прежнему чистатого проклятого креста.И выше той горы святойни в сердце места,ни в искусстве.Невыносимо. Больно. Грустно.Но путь один. И место пусто.***Бог – свет,горящие лучи – мы,уходящие от света.Борис ПастернакСтолько лба, что местана Сенатской площади.И в зрачках судьба.И лицо породистой лошади.БатюшковИ между всяких прочихкаурых и гнедыхрождался дивный почеркроссийских пристяжных.День ставил ногу в стремя,рассказывал взахлёб,опережая время,переходя в галоп.День умирал нелепо,тянул и долго гас,уже при свете слепок,при подвиге рассказ.Невыносимый прочерк,не выявленный стих.Не явленных пророчествколокола живых.

Рубцов

Две родины в одну слились;погоста тень, мазута слизь.До звука смертного сопраноравнины даль и неба высь,щемящье, сучье слово жизнь.И органично и органно.***По лужам ласточкой раскрытою скользит,во взгляде влажный блеск, зовущая истома.В её руках парящий дождевик.Раздвоенный язык в раскатах грома.***И у виселицы последнее желание,и у зрителя великодушие ложное.И поэзия – крови переливаниеиз пустого в порожнее.***Всё прекрасно в ложном начале —вера, юность, отчаянье.И брусчатка, что вниз к рекекак зерно в хранилище сыплется,стёрла угол на каблуке.Время поло. Ничто не движется.Только взгляд ленивый скользит,не вникая в превратности зеркала,что растянутостью исковеркано,а не рожей. Поздний транзит.Та же улица, мршавость дома,под лопаткой удушья истома.И отсутствие матерных словна зашлёпанном краской заборе.Тот же сумрак и сырость углов,стоит лишь развести шторы.***И разговор о жизни точитсяо разговорец уже о здоровье;и за пазухой у подруги – бессонница,овощи и молоко коровье.А небо безмолвно, и, значит, безбожно,и, значит, не договориться;и, значит, проще: случиться не позжевчера, чтоб сегодня ничему не случиться.Так как время, теряя нить сюжета,кружит кругами вороньей стаи.И тело наполовину уже в предметах,отдающих тепло свет принимая.И венок желаний, дурную бесконечностькакого-то Дантова круга,разумней использовать в качестве подсвечниканочью, когда порвёт провода вьюга.***Зачав от ветреной погоды,как песня от воздуха птичьей свирели,поздняя осень, женщина после родов,обнищавшая в теле,уже равнодушна к ветрами холодна в постели.Хозяйка прямо с утраянтарную кровь в бутылиразливает. В штакетнике не хватает ребраещё со дня сотворения мирапослевоенного, с тех пор, когдарассветы в Киеве не бомбят в четырепо московскому. А слово дапроизносим сегодня, как бес без б,что так же грустно, как на трубегрустно Б, когда упало А.И окончательно впадая ужев подражательность, замечаю,что осень печальна без окончания,как слово Человек в именительном падеже.***И нищие и вдоль и поперёк,и скоморохов пудреные лица.Обвислый зад зажравшейся столицыщекочет запад, а потом восток.В провинциях, однако, всё как встарь:блины пекут, отцеживают брагу,расчёсывают новый календарьи рубят ясли новому варягу.***На талой башенке порталазвучит солёным солнцем медь.Одним лишь оком поглядеть —и видеть: небо опросталоглазницы мутные свои,чтоб видеть: прилетели птахи,и, отделясь от синевы,идёт видением рубахи.***На полдень солнце налепив,художник думал, что из светавернётся умершее летои моря жёлтого разлив.Зачем тогда он показалвнизу, в углу два быстрых слога?Глядите в жёлтые глазавчера ослепшего Ван Гога.

Март

Ветер колкий, но уже слабый,день морозца, день мерзкой хляби.Налились поволокой бабы.Март. Увлажнённая почвав предвкушении творчества.Немного тепла и большеничего не хочется.Упрощается до дыхания шум.Без желания не задуть свечу.Мир – один закопчённый чум.Ты, пока ещё видят глаза,интересен другим, но заперевалом глухим твоимни хрена не растёт. Даже дым.Вы, изысканного словцадевы, имели в руке творцабороду, а не что иное.Что укропом мой огород,в марте словом набряк народ.В слове память: кто мы такое.Март – глагол,ещё в состоянье покоя.***Нас не возьмут. Не вышли лбами,сошли с лица и потеряли следсегодняшних, за Христофором вслед,как банки, открывающих Багамы.Пусть утолит нас кисленький портвейн,залечат уши пошлыми словами.В сравненье с нашей закусью – всё тлен —откатанными в юность рукавами.И тяжелее стали двести грамм,и легче, пластиковые, стаканы.Страна, мы угощаем, падай к нам,давай на брудершафт, родная, с нами.Твоё дыханье тоже тяжелои речь пьяна. И мы уже усталииз сил последних вдовьими устамишептать: «Не первородно зло…»

В селе

Та, что темна своим древним именем,разбудит утро глазами синими.– Знаешь, милая, за окнами-ставнямиснег семь дней стоит нерастаянный.Я дорог пророк, ты любви пророчица,мы уже прочли сто лет одиночества.Мы уже забыли земные заповеди,на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».Мы уже сто лет как уже не болееми живём сверх срока, как вождь в мавзолее.Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,или «С лёгким паром» или что подсказывают.А когда метель закрывает ставни,зажигаем свечи или в снах летаем.

Пиано

Николаю Хижняку

Кипяток на горку чая в чашке,тёплые носки да чистая рубашка,луч в ловушке синего стекла,сигареты, вечер, свет и мгла.Убеганье, приближенье снова,колыханье, колебанье. Слово.Первые знакомые черты.Боже, я готов, готов ли Ты?

Из Вильгельма Лемана

И ранняя заря, и поздняя заряне остужают воздух сентября.Из пепла крылья бабочки. В началеот Бога Слово, после – от печали.Горсть чернослива, связка чеснока,ведро глубокой влаги. И века.***Плоды уже медвяно липкии вытекает жаль из груши,обшарив сад, нас обнаруживглазами не рождённой скрипки.И ветер паутины нитьнаходит и тревожит синие,дрожа на кончиках ресницчувствительными Паганини.***Неглиже от second hand,гвоздь советский из штиблет,чай, полпачки сигарет,гость вчерашний на обед.Вам, щетина, сколько лет?Сквозь газету тихий свет,вроде светит, вроде нет.***Не всё так близко, что слышится,не всё так хорошо, что пишется,не всякая икона светится,не каждая – в небо лестница.И слово, что на забореначертано, – не история.Не всякая птица – ворон.***Хозяин из меня совсем никудышный,ни молотка, ни гвоздя, ни отвёртки в доме,одни мышии ветер гоняют куски соломы.Город, в котором живу я, вымер,дома и улицы разбрелись по свету,и никто не помнит даже именистраны, которой у меня нету.

Босх

В конце зимы или веснызапахло рыбой, луком, салом,войдя в стихи со стороныплевков гремучего вокзала.И там, где оборвался звуки свет творившего концерта, —следы слипающихся рук,вылавливающих консервы,вычёсывающих из волос,выскабливающих из расщелин.Мне эту музыку принёспёс, пёсьей обглодав свирельюжелтея жуткостью луну,когда у вас скрипели перья,пыля заказом на дому.***Я рисовал бы Тайную Вечерю каждый день,крепкое тело Петра, тайное лико Иуды,хлеба нищие ломти, кровь винограда в сосудеи за окном неподвижную серую тень.Прах замочил и придумал бы светлого Бога,мне одного из шести хватило б усердного дня.И охранял бы Его от тоски и тревогитех, кто в тоске и тревоге придумал меня.***Тёплый чай, вино, сигаретаи не жмися – который час? —разумеешь, что времени нету,только место, роднящее нас,что по некоей формуле строгойокругляет в бокале янтарь.Пей глазами, пальцами трогай.Бьётся дым в потолочном зените,как моё глухое «Простите…»и неслышное Ваше «Жаль…»***Из сплетен круга, друга тыков,билетных сводок, газет между строк,затылков и взглядов, и чувств обрывков,да из того, что щедро отвалил Бог,судьбе нелёгкой, драконьей, сиповой,как обидную фигу выкрутил на бис,вышептал, выговорил, выхрипел из лёгких, изспешно бегущей крови нежным больное слово.Чтоб остаться, опрокинувшись в зрачке фотоаппарата,сидеть, положив на кота свою рыжую котячью лапу,и затем, сморгнув на Васильевский,на промятом диване залечьв отстранённой, чужой земле,где и в спальне чужая речь.***Он разум тешил байкой о пространстве,поскольку опасался темноты,что в храмине в углу, вечерней,но более стеснялся пустотыв стране, где не имели землив своём размахе тяги к измеренью,вернее, в упрощенье постоянства.Построил город на хребте холопа,и в то окно, что прорубил, Европатри века с изумленьем зритна лапти на ногах кариатид.Что поднялось, не опустив другое?На тёмной вере варварская Троязамешена и потому стоит.И ночью, разметав подушки,как пойманная рыба, через ротдышал дыханием болот.Купцы, бояре, хлопы, воровьё —не выпущу! – поскольку всё моё.Ум потеряет счёт подушный,когда историей стечёт.«Он держит жезл в одной руке, другойсгибает, как тарелки, мир дугой.В усах усмешка, что твоя гроза,рассеяны в далёкий день глаза.Какой-нибудь потомок мой на -невзнесёт его на бронзовом коне,коли не разворуют медь в стране».На дубе с потревоженной корой —глядела женщина – как распускались ветви, —глаза от солнца заслонив рукой.Лаптём хлебая щи, жуя намедни,зевал Евгений, и скучал Лаврентий.Снаряд, отпущенный рукою росса,рассёк простор, осматривает космос.***Весна. Полдня предложению суставы ломаю,правила синтаксиса вспоминая.Земное по дождю соскучилось наверняка,как по слезе щека.Молодые деревья не краше старых,тощи, как первые овощи на базарах.И как акварелью апрель ни прикрась,на большаке после дождя грязь.Так и при каждой новой властибудет неточной рифма «краще».***Повзрослел, оматерился, шершав и груб,слабо быть солистом водосточных труб,дорогой мой, и не заметил, как сапог фигнявысекла подковами физиономию дня.Лестница, что в небо, для тебя мала,как и гульфик, что Москвошеем шит,если б иных туда посылал,был бы не так знаменит.Сад твой зачах, идеал сдохещё до того, как услышал сам,ещё до того, как шестипалый догначал откусывать руки творцам.И покатилось по раздольной Русина трёх, на двух, на одной оси;вынь свинец, любого спроси —кто ночью подушку не грыз: «Спаси!»Впрочем, наша жизнь вертикаль,хорошо, что был ты, высокий враль,хорошо, что есть у тебя строкао том, как ходили в твоих штанах облака.***Там вёрсты кругом, ни души вокруг,снег не скрипит в ногах, слеза не тает.Как мячик теннисный, отпустишь звукв какие-то межзвёздные Алтаи.Ни телефона. Подперев плечомпричал, прошёптываешь: «Мать родная!..»И свет из глаз рассеется в ничём,уже ни в чьих других не повторяясь.***Две вещи, которых не тронет тлен,вызывающие ужас, уничтожающие страх:женщина, живущая на земле,Бог, обитающий на небесах.***Заверните меня в кожуру от слов,начертайте на камне: «Здесь был Иванов».Не ломайте речь, не курите дымов,успокоенный не любил «Дымок».Я возьму с собою краюху дня,посолите крупной солью меня,из кромешной мути той книги книгзачитайте вслед самый первый стих.Я уйду, себе пожелав «будь здоров»,выбивайте пыль из моих ковров.***Где-то в средине уже, замечаешь, в конце сентябряосень ушедшим сильна, как подагрой колени,небо открыто весёлой завесой дождя.Вся-то молитва – ветка мокрой сирени.***Листья жгут. И не жаль сентября.И тоска по чужим и родным.Там, где стелется съёжившись дым,это я без тебя.***Сбиратель слова светлого, плебей,орган из паутины лета,ты чьих крестов кладбищенских, кровейчьих? из какого светапришёл? и из какого мракаявился?Я не знаю. Сновав кусочек праха и в кусочек словахочу, как на луну собака.***Летел самолёт (информирует), разбился,погиб и пилот,но не было на борту ни одного украинца.Чума, холера, от города куча пепла,загрязнение, облысение, теракты.Мир потух к чёртовой матери.Но наших там не было (информирует) и в помине не было.***Как жизнь моя, зачитанный твой том;мой Гоголь-моголь, вот мы снова вместе,и чувства о поэтах на потом,и жизнь, как из ноздрей Ноздрёва, хлещет.Наш разговор до смеха невесом,наш бог латает знамена Господни.Нос ходит, бес летает, колесовращает мир, из почвы червь исходит.***Стихи начинались, возможно, тогда, когда(слава гомерам и гесиодам!)слово выстраивало городаи море распахивало, как огороды.И с обрызганных солнцем земель,ёжась и приноравливаясь к морозам,от которых выл и сибирский зверь,приходило к нашим дубам и берёзам.И рифмуя с кровью любовь,сердцем араповым угадывая начало,скатывало корявую с языка боль,от ногтей и до самого позвонка дышало.Русское слово тяжелей креста,ломающего плечи идущему в гору;из петли выткано, вылито из свинца,выдублено из сквозняка и простора.Знал Создатель: не резон отдаватьмеры не знающим и задароммерно текущие, как вода, слова,растащат по кабакам, чердакам, базарам.Ходят с посохом и сумой,с миру по буковке, отделяя от половы,сбирают, блаженные сердцем и головой:забери, Господи, своё Слово.***На полу, вымытом до нищеты видимой.В воздухе, заражённом йодом и валерианой.Под полоской света из щели оконной.На самом дне дня, развалившегося на два.И глядишь обалдело:навсегда совпавшее со своей тенью,ещё не вещь и уже не вещь, тело.

Стреноженное

1.Поэзии русской помойки гребать,выпрыгивать в окна и спать на чужбине,далёкий размах океана и нынеи присно да Парижская мать,да пражские стены, германские камни,камея Швейцарии, плоть корсиканкида Греции ветхие пни и горшки,помилуй мя, Боже, я – сука тоски,я – вой на луну, третий глаз Моны Лизы,не видим Тобою, не выжжен отчизной.2.По горсти отбирала у моря,чтоб глядеть, по глотку у простора,чтобы петь. Ни вины, ни укора.Ишь,в доме том вместо платья висишь,как ножом порезана тишь,по России по ком голосишь?***И вот тебе и дай и на,зимой дождём захлюпала страна,и грязи потекли по всей стране,и за ворот и за ворота. —Невыходи и не распахивай пальто,на улице февраль и воздух свежий,и люди – если встретишь, тов глаза надышат, то полжизни срежут.***Размозжена дорога, ветер злой,знобит поля и ни души одной,голодным хатам челюсти свело.– Брат город Каин, где твой брат село?***Дым в ноздре, дом без крыши,день в дугу.Завтра кто-то допишетху из ху.Худосочная жижа,рыбий жир на меху.Даже если хреново жизни,любопытно стиху.***Плывёт земля и облака над ней,и под спиною мощный аппликаториз щебня и стеблей; то слово Сартра,то сон Дали в далёкой вышине.То птица (хвост бы свой податьтуда, где звук не означает смыслауже). Парящим – благодатьи в бреющем без мыла.Что будем делать, Отче? Ни шишане отстоялось, но отшелестело.Ты видишь, мой невидимый, душауже гораздо тяжелее тела.***К вечеру службу несут операза город, где вода; и чайкипадают с неба, как якоря,или как «бля» с губ поэта нечаянно.Как дистрофика взбадривает доза кодеина,от дневного света лечит вечер.Век двадцатый отказался от свечек,как двадцать первый от карабина.С юга на север идут облака,собака на запах, как мотылёк на свечу, иза днём следует ночь, какза двадцать первым двадцать второе июня.***Жизнь кладу на Божьи весы:годы, годики, дни, часы…***Тень в ногах от большой птицыбеззвучна, до сорокапо Цельсию свихнулся август, литьсясловам лень. Тоскабесконечна, как сюжет Евангелия.Такое-то время, высокий свет,закладка в книге воспоминаний,или страница из книги, которой нет.***На сонную муху села сонная официантка.Расхотелось жевать. Осень напоминает фугу,повторяясь в дождях и франтах-листьях, уходящих по кругу.В осени гуще время, плотней пространство,шагая, только и слышишь свои шаги.Уходя в никуда, утешаешься всё-такинеутешительной континуума константой.Неуверенно просишь повторить, горлодышит севером, ответ на вопрос «сколько?»опускает осиянную головуна жалкую сдачу на плоскости столика.

Кабачок Франсуа Вийона

Здесь грызла кости маета метафортакая, что, упав на столик,официант, рванув рубаху, плакал,как алкоголик.Здесь сиживали Лермонтов и Блок,и стриженые женщины Бодлераим пели и плевали в потолоки в биосферу.Здесь, не поймав мыша, плясал чердак,и стены падали, и неуклюжесть Бахабыла сильней, чем тёмный кавардакБетховенского страха.Здесь правил африканский тамада,имея скулы древней пирамиды.И если кто-то суесловил, дабыл битым.Здесь чувства и огромные глазарасписывали Босх и Врубель,и опускалась чёрная звездасобаке в руку.Здесь было место для убогих всех;весна цвела, гниение отбросив,и жрал стихи в камине красный смех,обезголосев.***

Василю Стусу

Поколенью заплёванных улиц, стандартных домовпосвящаю победный свой хрип над судьбою; отрыжкувсех великих затей громадья и могил без гробоввозвращаю, как фраер фартовый, наличкойтой великой державе закрытых решётками глаз,наши спины ласкавшей когтистою лапой самицы,забывавшей про имя, крестившею цифрою нас,где друг дружке аукнуть, и было в лесу заблудиться;отрывая от локтя помятое дверью крыло,прижимая к губам, как бомжара с горилкой посуду,где метались солёные зубы меж выбитых слов,сохраняя в последнем сознанье «я всё-таки буду»,я, рождённый садовником быть, белых розвоспеватель, выхаркивал строчки о мрази;в новый век созидателей новых фантазийстарый город каштанов меня, разыскав, перенёс.***И день не заберёт, не даст,и ночи не дано её измерить,создать такое можно только раз,не зная самому, что с этим делать.***От жажды умирали над ручьёмтянули нескончаемую требу,кривили губы чёрные: «За що?»и не было руки делить семь хлебов.***Боже мой, я скажу, когда мне надоестподниматься по грязным ступенькам подъезда,долго звякать ключом, в дверь ввалившись, засесть,не раздевшись, в берлоге, в окопе, в насесте.Я скажу, когда горькою станет вода,кислым хлеб, когда муха за рамойстанет белой, а с неба ночная звезда,отгорев, упадёт на траву за оградой.Я шепну, когда длинная тень по угламперестанет метаться и станет короче,разговор, как ни кинь, начинается там,где кончается слово и ставится точка.Я откроюсь, что славил пустые углы,петлю куртки, а не обитателя оной,улыбался простою оттяжкой скулы,ждал не писем, скорее, шагов почтальона.Но я был приобщён и к иной красотев те минуты, когда и не думал об этом.Что скрывать мне в твоей неземной пустоте,когда стану невидимым в этой?***Шесть снопов собрал, вяжу седьмой,никому не нужный, будет мой.