Подробности. Книга стихотворений

Подробности

Книга стихотворений

Александр Александрович Петрушкин

© Александр Александрович Петрушкин, 2017

ISBN 978-5-4485-5276-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Метаморфоза, созерцающая себя

Андрей Тавров

Такое впечатление, что этой поэзии противопоказана точка. Строка тянется за строкой, словно не насыщаясь сама собой, гоня перед собой волну превращений, рождающих новые превращения. В принципе, их длина бесконечна и лишь условно прерывается графическим окончанием стихотворения, чтобы, вырвавшись на свободу и продолжение в начале следующего – продолжить бег метаморфоз.

Отношения между вещами и именами для такой поэзии важнее, чем сами предметы и вещи. Далеко не всем ясно, что мир состоит не из тех «имен» и «вещей», которыми пользуется обыденное сознание, в сущности, имея дело с фикциями, с социально-языковыми кодами, оплотневшими на узкой и мелеющей смыслами полоски социума в отрыве от луны, солнца и воздуха, как таковых, не говоря уже о человеке, воспринимаемом прежде как мир с морями, океанами, звездами и полетами ангелов, а ныне, как протезообразный объект воплощенный в три силы и покрытый сначала кожей, потом тканью, частично сросшийся с автомобилем и смартфоном.

В поэзии Александра мертвым (а для всех потребителей – главным) именам не удержаться, для этого у них просто нет времени и места. В мире нарастающей волны, в пространстве, где отношение первичней предметов, вступивших в него, словарные значения слов не удерживаются, а терминология теряет почву под ногами.

Читателю, привыкшему к той или иной устоявшейся форме прочтения, эти стихи читать нелегко, потому что сбивается планка, не за что зацепиться. Вот мелькнули несколько привычных предметов, фабрика, снег, рабочий (из стихотворения ΈΚΤΟΡΑΣ TYDYME, посвященного А. Пермякову) – сознание радостно расслабляется, но тут же теряет точку опоры, потому что фабрика и снег и рабочий окажутся не теми, что мы знаем по своему опыту и не теми, чье значение нам растолкует словарь – совсем другими, из незнакомого почти что мира.

И все же этот неведомый и беспокоящий нас мир – это тот самый мир, в котором мы живем, дышим, добиваемся своих целей, подстраивая смысл этого мира и его подсмыслы под свои задачи, достаточно жестко оформленные и конечные, тем самым формируя актуальный словарь омертвевших жестких и конечных слов-терминов… а тут эта бесконечная волна смыслов, чурающаяся точки и не находящая никаких жестких и конечных берегов с барами и автомобилями, где все так ясно.

Практика поэтического и философского приоритета отношения между вещами, а не самих вещей имеет древнее происхождение и восходит к древнекитайским философии и поэзии. Возможности такого подхода к миру, несвойственного европейской поэзии, были впервые опробованы поэтами модернистами в начале 20 века (Паунд, Уоллес Стивенс) и продолжаются по сию пору. Поэзии, чтобы стать современной, надо вернуться к своим древнейшим смыслам и с ними войти в мир тех декораций, которые на сегодня окружают человека. Войти, взламывая их и колебля, но не разрушая. Думаю, что это и есть актуальная поэзия, не утратившая собственного смысла.

Правда, следует заметить, что отношения между вещами у Александра не успевают стать пространством живой пустоты, в котором отстраненно, в духе у-вэй, могут ненасильственно встречаться смыслы. Отношения этой поэзии – вещественны, созданы одной вещью, перетекающей в другую. И здесь стоит вопрос – не слишком ли уплотнена такая поэзия, не стоит ли дать ей больше внутреннего изначального пространства, которое так хорошо знали, например, Рильке или Тракль…

И еще одна древнейшая практика, подступающая вплотную к нахождению такого пространства

Ты понимаешь это? – если да,тогда не двигайся, смотри – здесь всё не ладно:здесь женщина, в которой спит Орфей,не возвращается, поскольку не уходит,но вышивает лишь мужчину на себе,который [будто смерть] её не тронет,но станет продолжением её,дыханием её равносторонним.

Это из стихотворения « Орфей», цикла «Бестиарий», на мой взгляд, виртуозного и беспрецедентного в отношении интенсивной пластики метафор. Если вы прочитаете эти строки несколько раз, то обратите внимание, что смыслы «внутри» и «снаружи» этих стансов взаимозаменимы. То, что для нас «внутри» на самом деле оказывается наружи – Орфей спит в женщине, которая вышивает его на себе, его прорастающее бытие взаимообразно – и снаружи и внутри женщины. Только так он может быть, только так она может явить его миру и жизни. Вполне возможно, что в другой ситуации несвязанный с ней Орфей возникнет иначе, и пластика для его бытия окажется иной, но тут она такова и тут она безупречна.

«Как вверху, так и внизу», – говорит древнейший герметический корпус, – «как внутри, так и снаружи». Это так называемая «Изумрудная скрижаль», которой так широко начали пользоваться философы во времена европейского возрождения, когда внимание к небесно-земной пластике усилилось.

Мне всегда был неприятен авторский произвол. И все более увлекает анонимная пластика природы. Древние тексты, о которых я говорю, были отзывчивы к анонимной мудрости, как и народные песни. Поэтому, если я и упоминаю эти почти забытые тексты, то только в связи с ненарочитостью зрения Александра Петрушкина, с его парадоксальной, но не вымышленной оптикой.

А если говорить о более явной преемственности этой поэзии, то она восходит отчасти к русскому метареализму, развивая его головокружительную метафорику. Но если метафоры, например, А. Парщикова, стремились найти точные скрепы, способные зафиксировать неуправляемый и хрупкий мир, по крайней мере, в критических его точках с помощью горящих и уникальных по точности метафор (чтобы стекло мира не разлетелось на тысячу осколков), то метафора Александра Петрушкина, сама – мир, переливающийся из одной своей формы в другую и не подлежащий фиксации.

Такие метаморфозы словно бы организуются во внутренне подвижные и играющие формы-стихотворения, схожие с прозрачным стаканом, в котором растворяется, клубясь и фантазируя бесконечно длящиеся щупальца, кристалл марганца. Таковы невероятные «Кони Диомеда», стихотворение, равного которому по трагическому метафоризму и пластике, я не встречал.

[Конь] КОНИ ДИОМЕДА

Накормлен был он мясом человекастоит, как яма, посредине тенисвоей пятном, съедающим все тенив губах у мрака. Впрочем, всё равноон начинает скачку, приближаяськ её началу – вновь наполовину —почувствовав вину, длину и глину,которые поил своим вином.Как виноградная лоза несёт он выдохпроросший из войны, любви и праха,что остаются в скотской его гриве,что свита из лица, читай из страхамладенца, узнающего, что смертен,как этот конь, что пожирает яму,и яма из него на свет весь светити обнимает мiр, как Бога рану.

Перечитайте эти стихи еще раз, не торопясь, и вы поймете разговоры про «вещь в себе» не по Канту, а к ней прикоснувшись. Просто произнесите строку – «почувствовав вину, длину и глину» и ощутите, как гудит, тянется, строит и играет это эхообразное «у». Признаем, не боясь старых слов, что тут мы имеем дело с шедевром.

Я мог бы много написать об этой интереснейшей поэтике и, может быть, еще сделаю это, задержавшись, например, на влиянии русской иконы на организацию стихотворной пластики и вспомнив принципы «обратной перспективы», сформулированные Павлом Флоренским. Один из них – взгляд на предмет не с одной точки зрения, а сразу с нескольких. Такой взгляд способен двигать предмет в смысловом пространстве, распаковывая его в нелинейных полях зрения и смысла. Этот процесс мы также наблюдаем в стихах Александра Петрушкина.

Эта поэзия говорит о том, что мир не так однозначен, как о нем принято думать, что мир это то, что мы не созерцаем, а творим. И то, что сотворит каждый с этим гибким, податливым и серьезным, как жизнь и смерть, материалом идет в копилку общего творения будущей вселенной.

Та планка, которую берут стихи Александра – высока, они развиваются, у них огромный потенциал, и хочется пожелать этой замечательной поэзии в ее развитии сотрудничества с внутренним пространством стихотворения, тем самым, которое слова могут ощутить как пространство собственного возникновения, как бесконечный простор вдоха и выдоха, откуда вышли они сами.

Я понимаю, насколько высока цель. Но мне кажется, что книга стихотворений, которую мы только что прочитали, как раз и развернута к этой мало кому дающейся задаче, как к далекому, но уже обозначившему стороны света маяку.

О символах любви и смерти

Чаадаев

Предвестник рыбный появленья чаек,мальков сих возвращающих воде,где крошево ржаное прорастает,как осы у Протея в бороде,почуешь кислород и эту тяжестьот жестяного, словно смерть, ведра,которое – в своем снегу пернатом —за клёкотом куда-то жизнь несла.Куда? – не видишь – Только едем, едемсредь чаек тонких, разводных мальков,что изнутри следов звездою светят,как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.Так едем, сумасшедший Чаадаев,туда, где ангелы придумали нам кров:свободы нет – поскольку угадаеммы не предел, но утишенье слов.И по краям у тишины и чёрных чаексидит и греется такая темнота,что если рот случайно размыкаешьто светятся твои [уже] уста.

«В полубреду болезни детской…»

В полубреду болезни детскойи оспинах ночи дурной,что в табунах на небо влезлаи там сияет глубинойсвоей высокой, как держава,мотая головой на сон —нет, речь меня не удержала,но выгнала на стужу вон —в полубреду болезни детской —и аутичной, и слепой —как слог ребёнка неизвестна —сгущает звук над головойкобыльей, что моё излечит,косноязычие и с ним,как выдох, холод покалечити – с бабочкою – отлетит.

«Я пережил здесь смерть…»

Я пережил здесь смертьсвою, как эта дева,лежащая в садах,касающихся чревавсех насекомых божьих,живущих у огня…О, родина, как смерть,не покидай меня!

«Окажется воздух кессонным…»

Окажется воздух кессонным,прошитым, как жабры стрижей,сшивающих нашу природус разрывом, мерцающим в ней.И, слушая наших качелей иголку,на входе в золу, надеюсь,что голос негромкийсвой вынесу, коль не спасу.

Пророк

И в – кувшинов разбитых – чадумаслянистом, как речь фарисея,т. е. книжника, т. е. найдуто, к чему до-коснуться не смеюгорлом. В страхе животном труда,будто выдох с тревогой пожатыйв лабиринт – где не глина горитяко ангел слепой. Из палатыон несёт своё око в руке,свой язык, что удвоен пустынейкоридорной – как будто бы светодиноким случился и – длинным.Горловина сужается, яоставляю тебе своё мясои смеркается тонкий народ,говоря в животах у Миасса.

Водомерка

Евгению Туренко

Не будет прошлого – посмотришь и не будет —как птаху непрозрачную нас сдуетсквозняк, иголка, что в слепой руке —ты переходишь небо по реке.И вдоль растут то люди, то не люди,а отпечатки их на дне посудин,их эхо ромбовидное – плывиподсудный, утерявший любой вид.Никто не вспомнит нас лет через двадцать —так водомерка может оторватьсяот отражения слепого своегооставив лапки – только и всего.

«Щебечет чашка воробья…»

Щебечет чашка воробья,кофейный дух в себе лелея,где наша злая эмпиреяоднажды выпилит меня,и по дороге насыпной,в нутре подводы Сугомака,свезёт поленом на костёр,в котором ты невиновата.О, чашка воробья в окне,ты в месте затрещишь, где был я,не человеком, а скворцом —пока отпиливали крылья.Найдись, свобода или смерть,в холодном чуде пробужденьякогда не глаз – а сна порезты носишь, будто воскресенье,в расколотом своём лице,во всём, что спрятано снаружи —иди-свищи себя, как зверь,запаянный в медь местной стужи.

Георгий Иванов

На переломе дерева пророс —как будто от экватора отчалилна чайке, что плывёт песком в Бангкок —на зрении своём, в чужой печаличитает вслух Бог наши имена,планируя за щепкою, как выдохи ловит соловьёв, кладёт в карманогня – и взрезав горло – этот выходвставляет в шрамы им – и жестянойтягучий звук, на цып войны слетаясь,всё пахнет розами, как тёплый перегной,где женщина стоит, не раздеваясь.

«Подробны льдина и пчела…»

Подробны льдина и пчела,как горечь ветки тополиной,что гул внутри у фонаря,что ток, в котором ты повинен,Бегут и льдина, и печаль,и ток речей сих лошадиных,и известь, что меня смелав февраль которым я так длинен,в котором [как рыбак] сто ваттхрустят, свои перебираякостяшки, если дым идетв четыре стороны от края,вдоль этой порванной пчелыи чётной половины нашей,где мы остатки колеи.Замедленное небо пашутподробно льдина и пчела —февральские на дне укуса —и чернозём жуёт мороз,лишённый и лица, и вкуса.

«Здравствуй, милый, милый дом …»

Здравствуй, милый, милый дом —неужели мы умрём?неужели всё увидимс посторонних нам сторон?Неужели, заходя,Бог оставил нам не зрязреющий [как сердцевинаяблока у сентября]этот дом, своих детей,предоставленных себе,пересматривать картинкив цапках спелых снегирей,где сухие, как сосна,ангелы стоят и «ма…»извлекают, словно «мурку»из лабальщика зима,где прозрачна не вода,но чужие голоса,что лелеют нашу смертность —хоть она не холосаи [как хворост] тьму сверлит —ту, которой говорит —неприличный собеседник,что в изнанке слов жужжит.Здравствуй, милый-милый дом,пробуй язвы языком,ощущая, как из мясавызревает нежный ком.В клине кошек и старух,я стою [уже без рук]обнимая ртом скользящимстарый, как мерцанье, звук.

«Под райским деревом земля обнажена…»

Под райским деревом земля обнажена,вода бежит невидимая или —три мёртвых лебедя лежали под землёй —гляди, гляди! – они уже ожили,и вот – бегут прозрачные в метельтри лебедя три лошади три хляби,и март [в глазах сухих совсем сухой]простит меня – ни для чего ни радипод райским деревом прозрачным [ни мертва]вода кружит, как женщина и лебедь —как яблоко и апельсин права,смущенья и судьбы своей не стоит.И женщина – невидима, как блядь,прекрасна и обуглена от мужа,и отражается у дерева в глазах,как лошадь, что блестит как будто лужа.

«Папиросный свет из трясогузки…»

Папиросный свет из трясогузкии низинной крови водяной,что во мне ты снова в дым попуталпод своею долгою губой?На губе и на земле чайковской,как чифир произрастая вновь,просыпаюсь каждым тёмным утром,засыпаю в белый перегной,что меня звериными очамиплачет и выдавливает в светкак пернатое [еще недо-созданье]из одних особенных примет.Я тебя в кармане убаюкал —ты лежишь и тянешь из меняутро не похожее на утро,свет квадратный – русский, как словарь.

Исеть

как на рыжеющем и мужеском пируя эту чашу внове повторю —как будто набирая из Исетихолодных уток что попали в сетисветающего снега языкапрохожего как будто с ИТКон возвращается в спрессованный как ветерКатеринбург и сломан свысокаего мотив что повторяют детикогда вокруг его течёт рекаи иссекает ликив мокром свете

«Над преисподней – лёд, бумажный лёд…»

Над преисподней – лёд, бумажный лёдхрустит и говорит ночь напролёт,ночь напролёт – из всяческих затей,растет из человеческих костей.Всё слишком человечное в аду —что вероятно = я сюда сойду,и лёд бумажный разгрызёт мой рот,где конопля насквозь меня растёт.Похоже слово наше – тоже ложь,его не подобрать – попробуй шови кетгут, и крючки на вкус прожив,ты попытаешься лёд этот перейти,перерубить кайлом, хайлом, собойи бабочкою с мёртвой головой,ветеринаром на одной ноге[с вороной и свободой в бороде].Опишем всё исподнее как рай,где кислород сочится через крайчерез вмороженный в бумагу синий лёдкоторым только кровь от нас плывёт,подобно кровле, Питеру во тьме,что с Китежем войну ведёт на днекозлиный дом проходит через дым —что сделаем мы с ним, таким живым?Куда мы поведём свои стада,которые, не ведая стыда,растут в садах овечьих и летятсреди пархатых этих медвежатна улицу по имени меня —одну из версий белых тупика,ложатся вдоль огня, в бумажный лёд,ощупывая тень свою, как ход?Стада идут здесь, голые стада,в подмену рая, слова, в имена —на их знамёнах белые скворцы,и двери, что скрипят на тельце их,возможны, как за дверью пустотакоторая [как лёд] сомкнёт устабумажные, в которых смерть течётнадёжна и густа – как донник в мёд.Пусть пастухи моих живых костейв ночи шумят, в резине тополей,и льются сквозь пергамент твёрдый снов —пока подложный рай мой не готовпока хрустит над преисподней лёдмой псоголовый, будто милый кров.я буду здесь в своих родных садах,где прячет дерево в самом себе тесак.

Гектор в Тыдыме

Андрею Пермякову

В лодке фабрики усталой —тает снег, шагает правойвдоль по досточке рабочиймежду ледяных отточий.Перед ним, в лице синицы,горит атом серебристый,и сучит ногой дитя,ожидая сентября.А за лодкой ходит некто —будто убиенный Гекторнаконец пришёл в Тыдым,где конечно все сгорим.Загорелой своей кожейсемафоря рыбаку,нас олень из тьмы тревожит.Из солёного Бакув лодку фабрики, что тает,широко шагает снег,и идёт, как алкогольный,

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.