ЯблоPad. Сборник рассказов

– Я ее отмывать брал. Грязная была.

«Тебе бы самому баня не помешала, по-черному», – подумал живописец и прибавил ходу.

Когда он пришел к себе в мастерскую и вынул Марину на свет (он и сам уже ее стал так называть), в глаза бросились зримые перемены.

Алая пунцовость губ потускнела, глаза прежней лазури не источали, на конечностях белилами проступал первородный красящий слой, возле груди виднелся след от сигареты, а в уголках распахнутого рта, казалось, появились морщины. В довершение всех бед от девушки исходил стойкий запах жженой резины. В целом в звезде Изьяровой инсталляции нельзя было узнать ту скромную девочку, с невинных губ которой того и гляди сорвется крик «Я голая-я-я!», Нет, глядя на нее сейчас, кто-либо из видевших перфоманс Изьяза с уверенностью мог бы воскликнуть – да ведь это прожженная потаскуха!

Когда же Яша попытался надуть девушку, то неожиданно, одновременно изо рта и из-под черной ее латексной юбки стало что-то вытекать.

И тогда у Яши возникли смутные подозрения, что Марину использовали по прямому назначению.

Художник был брезглив. В первый момент он даже отбросил девушку от себя. Не возникало желания прикасаться к потерявшей невинность кукле. Но позже, когда осознал, что Марина стала жертвой ремонтника, его мерзкого обмана, то поднял куклу и потащил под кран очищать от шиномонтажной скверны.

По завершении банной процедуры, Яша с упоением, долго, тщательно обтирал свою подопечную. Дезинфицировал интимные места спиртовым раствором, душил духами. И только после этого начал надувать заново. Делал он это с упоением. Ему казалось, что в этот момент он сам себе напоминает сказочного Андерсоновского стеклодува, что создает некий особый, наполненный жизнью и смыслом сосуд. И с каждым выдохом он загружает ее то умом, то красотой, то терпением, а то и лаской.

На момент, когда новоявленный стеклодув «заливал» внутрь резиновой оболочки темперамент вкупе с любовью к ближнему, послышался звук уже знакомый Яше по инсталляции. Марина неприятно пшикнула и… вновь испустила дух.

Наполняя воздух плотным потоком мата, Яша прильнул взглядом к штампованной ране, но по ходу обнаружил дыру в совершенно другом месте. Небольшой лощиной она открылась у основания правой груди.

Когда художник ощутил себя в состоянии адекватно мыслить, то рассудил, что выбрасывать бракованную куклу в мусорное ведро – последнее дело. Во-первых, это было трусливым поступком, а Яша не привык пасовать перед трудностями, во-вторых, он сам предложил Изьяру ее реанимировать и, в-третьих, невозврат в ближайшее время даже такого потасканного изделия может вызвать нежелательные пересуды и толки в среде художников и друзей.

Но сама мысль обивать пороги шинных мастерских показалась ему дикой. Яша вновь взглянул на рану и понял – похода к обувных дел мастерам ему не избежать.

– Понимаете, у меня проблема. Большая. Серьезная… – начал художник пересказывать не старому еще сапожнику армянину выдуманную историю своих проблем.

– Вай, ничего не говори, дорогой, – прервал Яшин рассказ сын Армении, – все понимаю. Вижу ты хороший человек, серьезный. Наверное жену потерял, да? Таким, как ты и я, тяжело себе другую найти. Наверное, проблемы начались, да? По врачам начал ходить, да?

Яша, пряча предательски наползающую улыбку в кулак, согласно кивал головой.

– И правильно сделал, что к Фрунзику пришел. Никто, кроме Фрунзика, ее лучше не зашьет. Фрунзик твою Пульхерию Ивановну в один миг оживит, – с этими словами прозорливый сапожник скрылся в глубине мастерской за ширмой.

Оттуда некоторое время доносился его голос. Сначала Фрунзик советовал Яше даже и не искать себе подругу жизни – «только о деньгах думают и вообще, вся зараза от них», потом из-за ширмы в исполнении все того же автора послышалась веселая мелодия гор, но неожиданно звуки умолкли… вернее, переродились в подобие кряхтения. Это вызвало у Яши разного рода дурные мысли и подозрения.

Появившийся сапожник, разведя руки в стороны, их не опроверг.

– Извини, дорогой. Сегодня починить не смогу. Аппарат сломался. Завтра приходи.

Что-то в этом «завтра», с ударной последней гласной, показалось художнику столь звеняще знакомо, что оставлять куклу даже на день Яша не захотел.

– Приду завтра, только ее верните сейчас, – потребовал он.

– Не могу, брат. В аппарате застряла.

Яша уверенно отодвинул сапожника и заглянул за ширму.

Припечатанная грудью к тискам, по столу распласталось тело новоявленной Пульхерии Ивановны. Взгляд мольбой кричал забрать ее отсюда немедля.

Художник, было, потянулся к железным тискам, но его рука сама оказалась в тисках сильных рук Фрунзика.

– Э, дарагой. У себя дома трогай. Здесь я хозяин. Говорю— застряла, значит застряла. Говорю – завтра, значит завтра. Почему не веришь, вай?

Какое-то время между художником и ремонтником происходила дуэль глаз, в которой победил Фрунзик. Яша ушел один, лишь затребовав у мастера точное время получения изделия. Душу его согревала квитанция, что покоилась на дне кармана.

Но спал в ту ночь живописец плохо. Несколько раз просыпался, выходил на кухню, пил воду, возвращался, вновь засыпал.

Ему снился большой современный цех с длинной лентой транспортера. На ней конвейером в помещение подавались латексные бабы в коротких черных юбках и черных же пуантах. Все как одна напоминали госпожу Глафиру. В конце транспортера, по обеим его сторонам стояли Фрунзик и шиномонтажник. В руках одного были зажаты тиски, другой ловко орудовал бортовкой. Он отработанным движением умело вспарывал глафирам живот и передавал напарнику. Фрунзик зачем-то сдавливал их грудь тисками, произнося при этом при этом страшное «вся зараза от вас, вся зараза». Неожиданно на другом конце ленты в шеренге латексных баб появился Яша. Он был совершенно гол, и лишь короткая черная юбка да пуанты сорок четвертого размера защищали его наготу. Лента несла Яшу прямо в руки сапожника и шинника. Когда он понял, чем грозит попадание в их руки, то попытался соскочить с конвейера, но балетная обувь намертво приклеила его к ленте. А волосатые руки Фрунзика были все ближе и ближе, и уже чувствовалось горячее дыхание шиномонтажника, когда… он проснулся.

Под утро он вновь забылся сном и опять оказался в просторном цеху. И снова транспортер нес его, обнаженного, в цех. Только не было там обоих работяг, но зато вдоль всей ленты собралась многочисленная толпа зевак. Среди жадно смотрящих на его, он узнал и Хлиповецкого с его юной прелестницей, и госпожу Глафиру, и скульптора Ярошенко, и поэта Эрастова, и фотографа Вадима, и художника-авангардиста по фамилии Непромах.

Вдруг среди этой толпы он явственно различил родной образ своей супруги. Она стояла в окружении Марины и Пульхерии Ивановны, и лицо ее в точности походило на их искусственные лица. Оно было неприятно розово, а из невероятно огромного рта неслись слова:

– Зачем же ты меня похоронил-то раньше времени, муженек? Теперь мы тебя судим.

– Ты отдал меня на поругание извращенцу-шиннику, – кричала голова Марины.

– Ты отдал меня на заклание сапожнику, – вторила ей Пульхерия Ивановна.

– Смерть ему! – вдруг задрожал цех под натиском голосов толпы.

Пунцовая тройка, так и не закрывая ртов, одновременно повернула голову куда-то вбок и скомандовала.

– Запускай, Изьяр.

Яша перевел взгляд и увидел адвоката и его юную спутницу. Они с хладнокровием опытных хирургов подошли к пульту транспортера и опустили рубильник.

Послышался неприятный внутриутробный звук, что-то в цеху загудело, и Яша почуял – его наполняют воздухом. Чувство было новым, необычным. Ему показалось – он вот-вот оторвется от земли и полетит. Во всем теле образовалась невероятная легкость. Он ощутил внутри необратимые процессы, что-то затрещало, звякнуло, где-то в боку защемило и пошло расползаться. Яша осознавал – еще миг и тогда он лопнет и… окончательно проснулся.

Часы показывали полдень. Яша, даже не позавтракав, засобирался в мастерскую. Шел он с неприятными чувствами.

Но, к его удивлению, замок на двери не висел, да и сама дверь была открыта. Только вот внутри, в сером фартуке и с молотком в руках, его ожидал совершенно другой человек. И тоже кавказец.

От всяческих катаклизмов и уловок работников сапожного цеха, Яшу, как он сам полагал, оберегала квитанция. Ее то он и положил на стойку, сопроводив действие вопросом.

– А Фрунзик где?

Сапожник печально посмотрел на нового посетителя, принял квитанцию и исчез в поисках заказа за ширмой. Оттуда подал голос.

– Заболел Фрунзик. А какую обувь вы сдавали?

– Да, собственно, это не обувь. Куклу сдавал. Такая большая-большая. Для мужчин, понимаете? Дыра у нее была там, где не надо, – понизив голос, произнес Яша.

Из-за ширмы высунулась бородатая физия сапожника. Глаза его походили на только что отчеканенные дореформенные пятикопеечные монеты, столь многозначительна была их округлость.

– Что вы сделали?

– Что? – переспросил Яша.

– Он ведь недавно жену похоронил.

– Я знаю. Я тоже, – зачем-то соврал художник.

– Ну, все! – Воскликнул бородач. – Теперь он ваш заказ не скоро вернет.

И как-то загадочно добавил.

– Если вообще вернет.

Яша не поверил. Он представить не мог, что больше не увидит свою Марину. Не порадуется синевой ее глаз, не ощутит прохладу ее гладких резиновых рук, не удивится призывной шири ее рта. На миг он вообразил девушку в объятиях Фрунзика и чуть не закричал от злобы. Но тут же с ним произошли странные перемены. Он вдруг посмотрел на себя со стороны – солидный тридцатисемилетний мужчина, член союза художников, которого любят бабы и привечает даже сама госпожа Глафира, муж и отец, бегает по каким-то дурацким мастерским, общается с придурковатыми эскулапами шин и ботинок вместо того, чтобы давно купить Изьяру новую резиновую бабу. И от мысли этой ему стало так смешно, что он тут же, не отходя от стойки, начал яростно захлебываться смехом.

Сменщик Фрунзика, видя странные перемены в клиенте (то человек чуть не плачет, то его раздирает истерика иного рода), сопоставил эти факты с утратой мужчиной жены, понял, что имеет дело с глубоко больным и стал куда-то звонить. Говорил по телефону коротко, сухо, по-армянски. Когда закончил, то выбежал вслед за неадекватным клиентом. Догнал Яшу на улице, записал его адресные данные. Еще раз извинился за действия напарника, пообещал исправить оплошность и удалился.

На следующий день, когда обретший ровность духа и эмоциональный покой художник уже собирался в интим-салон за новой резиновой женщиной, в дверь позвонили.

На пороге стоял черноглазый мальчик и держал в одной руке коробку из-под обуви, а в другой черный непромокаемый пакет. Он спросил у Яши – по правильному ли адресу он попал? Получив утвердительный ответ, передал в руки художника посылки и быстро убежал.

Первым делом Яша вскрыл пакет. Там была – ОНА. Даже без положенной по инструкции дозы воздуха в одну атмосферу были видны изменения в облике куклы. Кобальт в глазах совсем переродился в оттенки серого, точно так же утратили свою яркость и волосы, перси модели несли явную печать крепких мужских зубов, такие же следы художник отыскал и на ее ягодицах. Местами виднелись явные следы порезов, но все они были искусно заклеены. Юбка на кукле отсутствовала. Потертость ее превышала допустимые пределы. Взгляд Марины, ее беспредельно открытый рот как бы говорил – я полностью потеряна для общества, я на самом дне. И нечего меня жалеть!

Вновь в душе Яши все заклокотало.

Так унизить бедное резиновое создание! Так издеваться! Столь скоро изуродовать изделие, что по гарантии должно утратить свои кондиции лишь после годового использования?

Душа требовала мести. Неожиданно Яшин взгляд упал на забытую им у двери коробку.

«Это еще что?»

На дне коробки, отливая антрацитом, лежали дуэтом два мужских ботинка. Левый и правый. Сверху покоилась записка.

«Принашу сваи извинения. Спасибо за Пулхериу Ванну. Вэк не забуду. Твой друг». Факсимиле под запиской не значилось.

Яша нашел в себе мужество померить ботинки. Они были впору.

Вся злость на армянского сапожника медленно летела прочь. Не снимая обуви, художник вновь потащил истерзанную в сексуальных киднепингах девушку на водные процедуры.

Часть третья

ПОЛЯНА ШОКОЛАДНОГО ЕДИНСТВА

Осень подметала влажной метлой пьяного ветра одинокие листья. В зеркалах луж, подернутых кракелюрами первых заморозков, отражалась бесконечность неба.

Яша торопился. Местом показа новой инсталляции Изьяра стала небольшая площадка возле реки. Время для перфоманса адвокат выбрал как нельзя кстати – река, природа, солнце. Не слишком сырой, но в меру ветреный день радовал зрителей уже тем, что был ярким, ароматным, без дождя.

Художник подошел вовремя. Немногочисленные приглашенные на таинство были подогреты спиртным в мере, достаточной для длительного пребывания на свежем воздухе. Инсталлятор уже объяснял своим поклонникам, что его интерактивное действо в целом посвящено дню национального единства и примирения, а в частности – любви.

На этот раз никакими музыкальными терминами его речь не изобиловала. О порядковых номерах в шоу тоже не говорилось. Хотя все же Изьяр разбил свою инсталляцию надвое. Сперва – кулинарно-эротическое действо и лишь затем, собственно, само единение.

Из чего оно должно было проистекать, понять было сложно. Возле фонтанирующего творческой энергией адвоката стояла табуретка, газовый баллон, походная горелка да новая Изьярова спутница, но не менее красивая и стройная, чем предыдущая. Правда, на горелке грелась кастрюля, внутренности которой издавали неприятные чавкающие звуки, но, по мнению художника, да и окружавших его людей, желания моментально объединиться не вызывавшие.

Завидев в толпе смотрящих Яшу, Изьяр оживился пуще обыкновения.

– Наконец-то, наконец, я вновь увижу свою девочку, – заголосил адвокат.

Яша подошел к мастеру инсталляции, вынул из сумки женский муляж для любовных утех и протянул Изьяру.

– Долго, долго вы с ней уединялись. Цела хоть?

– Обижаешь, – только и ответил Яша. Протянул куклу Изьяру.

– А чего это она потертая такая? И волосы, вроде, чернее были? И глаза не карие? Ты что это с ней такое делал? – издевался над Яшей адвокат, рассматривая, как заправский гинеколог, им же единожды убиенную куклу.

– Днями и ночами, – отшутился Яша и вклинился в толпу зрителей.

Здесь же он нашел и Хлиповецкого в обществе новой молодухи, и Эрастова в сильном подпитии, и отчего-то сильно похорошевшую госпожу Глафиру, и слегка потискивающего ее скульптора Ярошенко, и вечного хроникера всех галерейных беспутств – известного фотографа Вадима.

Пока Яша здоровался со всеми, за его спиной что-то происходило. И не успел художник рассказать другу Хлиповецкому всю историю своих перипетий, как инсталлятор посредством газового баллона успел надуть девушку, да не одну!

Дружным хороводом, скрепленные по рукам липкой лентой, на небольшой высоте плавно покачивалась резиновая троица – две девушки и юноша. И лишь трос, закрепленный за табурет, не давал группе кукол взмыть вверх. Ветер теребил обнаженные тела, отчего всем присутствующим, при виде их становилось зябко.

Кто-то из зрителей вслух высказал эту мысль, и Изьяр с помощницей тут же стали макать в чавкающую кастрюлю кисти. Коричневой, твердеющей на ветру массой, они принялись обмазывать ноги, бедра и плечи кукол. Когда окрас завершился, то Изьяр предложил приблизиться к хороводу и, не стесняясь, покусать троицу. Темно-бурой массой, облепившей тела кукол, оказался шоколад. Он застыл на их чреслах неровными буграми, отчего вся троица походила на трех пьяных китайских шахтеров, прямо в забое решивших отметить перевыполненный план.

Гастрономического удовольствия, кроме озабоченного поисками закуси поэта Эрастова, испытать никто не изволил. В этот раз адвокат ему не мешал, а всячески способствовал приему пищи. Честно дождался, когда тот прожует, оближется и лишь затем отвязал веревку от табурета.

У всех на глазах дружная троица слегка качнулась в одну сторону, в другую, девушки завалились на парня, но тот все же выдюжил и, влекомый хулиганом-ветром, потащил за собой и дам.

Подгоняемая свистом, угугуканьем и хлопками, шоколадная инсталляция неслась неведомо куда по просторам России.

«Куда несешься ты, тройка? Куда летишь, Русь?» Яша сплюнул от пришедшего в голову неуместного сравнения. Сегодня он был доволен. Сегодня никто никого не приговорил. А его Марина, та, настоящая (а не новая, купленная на замену), хоть и в меру потрепанная, но все же целая, лежала сейчас в мастерской на полке, готовая для чего большого, светлого, нового. Он не знал точно для чего, но чувствовал, что она не зря досталась ему. Что она должна каким-то образом изменить его, и его жизнь.

И она изменила.

Эпилог

Адвокат Изьяр забросил практику и теперь ездит по свету, представляя в крупных галереях планеты свои перфомансы и инсталляции.

О нем постоянно пишет и говорит ставший популярным человеком на телевидении журналист Хлиповецкий.

Поэт Эрастов выпустил книгу, но сразу после этого устроился на работу администратором в крупную торговую сеть.

Скульптор Ярошенко зачем-то женился на госпоже Глафире, а она сама неожиданно продала галерею и уехала с новым мужем в Америку.

И только художник Яша остался тем, кем был. Он по-прежнему пишет картины, но вместо привычных всем солнечных пейзажей он все чаще обращается к теме женщины. На его полотнах уже не раз возникал образ одинокой дамы с непомерно синими глазами и таким же несоразмерным ртом. Аудитория его поклонников резко сменилась. Яшины творения пользуются успехом у молчаливых парней с тяжелым взглядом и серым лицом, да иногда у кавказцев. Его картины покупают все реже и реже. Но Яше на это наплевать.

Некрасивые мысли

В голову лезли. Лезли некрасивые мысли. Мысли о счастье.

Ну как же могут быть мысли о счастье, скажете вы, некрасивыми? И будете неправы – могут. И как могут, и еще какие еще некрасивые. Мои мысли самые, то есть самые-самые, некрасивые. Как у Ржевского. У поручика. То есть вот такие – как доставить счастье женщине (а я альтруист по натуре), а даже и через постель. Нет, не подумайте, я в свои тридцать шесть знаю КАК. Доставляли-с и доставляем-с. Я о радости мимолетной встречи. Об искре, о полете. Чтобы вот – один взгляд и уже рука в руке, и уже одним пульсом, уже в одном ритме, и – куда?… ко мне? …нет, я тебя еще плохо знаю, давай ко мне? И завертелось, закружилось – след сохранившей тепло одежды от коридора до спальни, сбитые подушки, простыни, «сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье» и т. д.

Так я мечтал, пока эскалатор затягивал меня в горловину подземки. А наверх, навстречу шел другой поток. Живой. Я всмотрелся – а живой ли? Какие-то все изможденные, замученные, со штампом проблем. Глаза без света, лица без счастья. Особенно женщины.

И тут я связал те свои некрасивые мысли с этими – о лицах, глазах, о счастье. О том, что – кто же, если не я? Ну ведь да же, да – я могу. Могу ведь. Некоторые не могут, а я могу (проверено) просто так подойти, легко познакомиться и предложить провести вечер. И статистику знаю. По ней, во-первых: их, женщин, больше. А раз больше, то даже и без всяких вторых – счастливых много-много меньше выйдет. Потому как, ну, недостача же по нам, мужчинам. И какая-то большая недостача, и все растет и растет. А тут как раз я: а не хотите ли под бокал шампанского… нет? – следующая и т. д. Только поймите правильно – я не маньяк. Просто взять и «шишку попарить», как говаривал когда-то наш армейский прапор, это в прошлом, это для молодых. Я – счастья хочу. Я осчастливить хочу. И могу. Вот эту, например…

Но пристальнее вглядываясь в лица, выбирая, так сказать, «жертву счастья», я все сильнее разочаровывался. Что-то меня все ломало. И дело даже не в пресловутом Ржевском. Не в том, что я мог запросто получить оплеуху за свои некрасивые, упакованные в хоровод сладких слов мысли. Дело в самом объекте. Стоя в центре зала, я пересмотрел уже целый взвод кандидаток на неминуемое счастье, но все они строем ушли в брак.

Старею! Раньше все подошли бы. Раньше нравилось все. Все, что шевелится. Или вкус поменялся? Нынешний – чтобы без изъяна, чтоб прям с конвейера. Нет, дарить тепло и ласку – дело хорошее, но о себе-то, о себе, любимом, тоже подумать не грех. Ну зачем же кикиморе радость встречи со мной дарить, если и красавицы в очередь за счастьем стоят. И статистика согласна.

И только я об этом подумал, гляжу – идет, улыбается, глаз горит – на меня смотрит. Ну, иди же, иди ко мне, родная. И у самого мысли-то уж совсем некрасивыми стали: прямо на ходу ее глазами раздевать стал; руки как-то сами по телу-то ее стройному поползли, полезли. Уже и до сокровенных мест добрались… как смотрю – из-за меня, из-за спины моей кто-то высокий, стройный, мужеский выныривает с букетом и, обгоняя, направляется к ней. А она к нему.

Н-да! Не увидит, не познает, думал я в тот миг, она счастья со мной. Ну и пусть, пусть ей такое наказанье. Нет ей счастья.

Но после этого случая, после облома этого, как-то с кандидатами совсем туго стало. Подувял подиум. Как свет поубавили: лица еще серее стали.

Но тут сверкнуло, заблестело что-то, выделилось из общего: черные волосы россыпью по красному пальто. И лицом союзна с остальным телом: со стройными ножками – червоными сапожками. И что подкупает: улыбка. У других взгляд дохлой лошади, а у этой – рот до ушей, блеск в глазах. А это для меня, знаете ли, как коту валерьяна. А в голове уже мысли. Уже она без пальто, уже в позе, и ноги не просто на ширину плеч, а просто таки на плечах. На моих, стало быть, плечах.

Подхожу. Представляюсь: продавец счастья, говорю, то есть не за деньги, а как бы в обмен. Вы мне, я – вам. И вот тут – ну лучше б молчала. Лучше б и дальше лыбилась. И дело даже не в том, что сказала. А в амбре. Вот чем по-вашему должен пахнуть объект, созревший для счастья? Цветами, морем, шампанским, наконец? От нее несло, нет – разило пивом. А у меня сразу ряд выстроился – Бавария, шпиг, жир, сало, и много-много пива. И стразу упало. Сразу я вспомнил, что у меня встреча. И засобирался.

Еду, а сам думаю: что ж такое? Никогда, никогда наш человек не станет счастлив. Ну, хоть талоны выдавай. Точно! Такие корочки с правом на ночь счастья. Увидел, понравилась, тогда подходишь, и говоришь: по лицу вижу – у вас счастья нет, а давайте я вам подарю. И талон под нос. Нет, отказать, конечно, может, вдруг замужем или по медчасти, но где-то там в талмудах, в каких-то кондуитах уже минус ей, уже прочерк с внесением, выговором и лишением. Чтоб думала лишний раз. А то взяли моду – лица кирпичом и чешут по делам. А ради чего? Куда спешат? А ради счастья-то и стараются, ради него и соки из себя давят.

– Извините, что отвлекаю, молодой человек. У вас такое лицо приятное, а взгляд грустный. Может, я помочь чем могу? Исправить?

Из мыслей меня вытащила девушка. Симпатичная, даже милая. Ну, зачем? Кто ее просил обрубать мечту, отвлекать от таких приятных некрасивых мыслей.

– А?… что?… что исправить? …слушайте, девушка, идите-ка вы со своей помощью.

Двери открылись, и я вышел из вагона в поисках своего милого удобного счастья.

Мой любимый Пуздрыкин

Эта история о любви. И как каждая история настоящей любви, она имеет печальный конец.

Мой герой Петр Петрович Пуздрыкин не так чтобы очень стар, но уже далеко и не молод.

Голову его украшает светящийся даже от ничтожного источника света нимб лысины, в уголки глаз вкрались предательские кракелюры – годовые кольца Петра Петровича, – а от крыльев носа к бесцветному рту протянулись змеи-морщины.

Человеку, впервые увидевшему Пуздрыкина, может с устатку вообще показаться, что наш Петрович древний старик – из ушей, носа и прочих не занятых лысиной мест тянется к свету могучий бор седого мужского волоса. Но это впечатление обманчивое. Уже при втором, трезвом взгляде, он увидит цепкий, я бы сказал молодой, да уж что там – хитрый, с прищуром взгляд русского мужика. А идет он из самих лицевых глубин, из ставших сизыми от трудной и долгой жизни глаз Пуздрыкина, которые, в свою очередь – глаза, в смысле, – сидят на круглой, без утолщений и излишних длиннот, голове Петра Петровича. А она в свою очередь царствует на крепкой, тугой шее.

Обычно шея, и вся плоть, что выше, вплоть до самой лысины, светится, фосфоресцирует, сиречь блестит небесной голубизной – до такой степени выбриваемости лелеет Петр Петрович свою нежнейшую физию. Но в последние недели хозяин все еще крепких, но уже с налетом бульдожьей брылястости щек, совсем забыл нежный холод бритвенной стали. Да и есть от чего. Любимая, и единственная жена Петра Петровича, отрада глаз и услада тела занемогла. Да и не сказать, чтобы уж очень-то занемогла, почти и не хворала, не жаловалась принежнейшая его Елизавета, кстати, тоже Петровна, но как-то однажды ойкнула и теменем об пол – шлеп! С тех пор гиппократы и парацельсы из районной поликлиники за нумером 183, что от Петерочки через дорогу налево, безотрывно ставят ей диагноз – рак в третьей степени.