Крест. Или страшная сказка о любви

Остается, пожалуй, Марина.

Ксения ткнула пальцем имя на экране и принялась слушать гудки. Наконец, Марина взяла трубку.

– Привет, дорогуша, ты куда пропала-то? Я тебе позавчера звонила, а абонент – не абонент. Хотела уж заехать к тебе сегодня, проведать, цела ли ты вообще.

– Цела, Марин, хотя и не знаю, каким чудом. По всему выходит, что не должна бы. Правда, цела довольно относительно… И заехать ко мне тебе тоже все-таки придется. Сначала в больницу, за ключами, потом домой за вещами и документами, а потом обратно в больницу. Извини, что приходится так тебя напрягать.

На том конце повисла настороженная пауза. На подругу это было не слишком похоже. Ксения знала, что это не проблемы со связью, потому что слышала, как в динамике шуршит дыхание Марины. Намолчавшись вдоволь, та, наконец, осторожненько спросила:

– Ксюш… ты что, что-то сделала…

Ксения сначала не поняла, что такого она могла сделать, но уточнить не успела, потому что подруга также неуверенно закончила:

– … с собой?

– Да ты спятила, что ли, совсем? – возмущенно выкрикнула Ксения.

Несколько месяцев назад мама с такой же опаской, словно ступая по тонкому льду, предлагала ей приехать пожить к ним с отцом. Но то мама, ей положено квохтать и оберегать единственное дитя от любой, даже выдуманной, беды. А то подруга детства, которая, кажется, могла бы знать ее и получше. Ну, пусть не детства, а ранней, пряной юности, все равно. – Не дождешься!

– Ой, ну ладно, прости, это мне так просто глупости в голову лезут, – преждевременно повеселела Марина. – Тогда давай выкладывай, что там у тебя стряслось.

Выслушав изложенные в двух словах обстоятельства и записав продиктованный Ксенией перечень нужных ей вещей, Марина сменила тон с жизнерадостного на собранный, деловой:

– Окей, все поняла, все сделаю. Последний момент.

– Какой?

– Адрес, дурочка. Где мне искать твою здравницу?

– Ой… Марин, а я не знаю. – На том конце раздался театральный вздох, и воцарилось красноречивое молчание. Ксения невольно засмеялась, оценив комичность ситуации. – Марин, я спрошу и скину тебе эсэмэску, ладно?

– Да уж, мозги тебе точно отшибло, я смотрю, – проворчала Марина, слушая, как покалеченная подруга все еще хихикает над своей оплошностью. – Давай, выясняй, жду. Только больше не пропадай, будь на связи. А то я ведь не поленюсь, весь город перерою, чтобы тебе уши надрать.

На том и попрощались.

Повезло ей с Маринкой все-таки. В тот год, когда Ксения вышла замуж, Марина как раз заканчивала среднюю школу. Разница в возрасте довольно ощутимая, казалось бы, что может быть общего у замужней женщины с юной вертихвосткой – другой опыт, другие ценности и стремления. Но вышло так, что, познакомившись, девушки почти сразу стали лучшими подругами.

Ксения придирчиво изучила больничную еду и сделала вывод, что есть ей совсем не хочется. Она проглотила все содержимое стакана, включая кусочки сухофруктов, потом предусмотрительно открыла в телефоне поле для смс, чтобы записать адрес сразу туда. Больше заняться было нечем. Она улеглась поудобнее, насколько это было возможно, и снова задумалась, глядя в окно. Кстати, могла бы и сразу заметить, что решетки на нем нет, а дверь палаты не заперта на ключ. Да и посуда тут обычная, фаянсовая, бьющаяся. Какая ж это психиатрия.

Ксения поняла, что задремала, только когда почувствовала, что кто-то легонько потрепал ее по руке. Это пришла за посудой давешняя санитарка.

– Ты есть-то собираешься, милочка?

– Нет, спасибо, это можно забирать.

Женщина недовольно пожала плечами. Опыт подсказывал ей, что нетронутая еда это плохой признак, но, если девчонка решила морить себя голодом, пусть голова болит у тех, кому это по должности положено. Не дите малое, в конце концов.

– Вы мне лучше скажите, где я нахожусь, чтобы я родственникам могла сообщить, – попросила Ксения.

– Вот, вот, сообщи, дорогая. – Санитарка заметно оживилась. – А то ты ведь у нас почти что, как неизвестная проходишь. Документов при тебе не было никаких, записали с твоих слов, что могли, а кому куда звонить, ты так и не сказала. Семья-то извелась, поди, – с чувством произнесла она, по-видимому, для нее эта была интересная тема.

Ксения усмехнулась, снимая графическую блокировку с экрана телефона. Судя по энтузиазму собеседницы, перемыть кости ей успели основательно, до скрипа.

Она не собиралась растолковывать трудолюбивой пенсионерке, что найти ее не составило бы никакого труда. Заявление в полицию, звонок в скорую, в больницы. Тем более, по этому происшествию непременно заведено дело, наверняка в ближайшее время ей придется пообщаться со следователем. Работы на несколько часов. Если бы кому-то хотелось ее искать.

– Ты вон дочку все вспоминала. Каково ж ребенку, когда мать пропала.

– Правда? Это был просто бред. У меня нет детей, – спокойно объяснила Ксения.

– Значит, хочешь, – авторитетно заявила санитарка. – Раз мысли такие лезли, когда ты без сознания была. Да и пора бы уж тебе. Чего не заводишь-то?

– Не сложилось, – коротко, холодно ответила Ксения, стараясь свернуть неприятную тему.

Скука и рутина, заставляющая пожилую женщину тоннами поглощать латинские сериалы, была сильнее деликатности и толкала на археологические изыскания в чужих шкафах. Однако сейчас санитарка почувствовала, что продолжать не стоит. Она бы охотно задержалась, чтобы послушать разговор девушки с родными и как вампир напиться чужими эмоциями, радостными слезами и сбивчивыми восклицаниями. Только вот телефон отправился под подушку. Звонить прямо сейчас девонька никому не собиралась. А больше тут делать нечего.

– Так не будешь есть? Ну и сиди голодная, где сил-то возьмешь выздороветь, – проворчала она, направляясь к выходу.

Дверь в палату распахнулась, едва не задев ее и впуская того, кого Ксения успела мысленно окрестить профессором.

Немолодая санитарка резво шагнула в сторону, задев бедром угол тумбочки у свободной койки. Торопливое движение едва не разрушило шаткую конструкцию посуды в руках, однако ей удалось все удержать.

Он начальник, а она – младший персонал. Вполне естественное поведение. Однако в ее действиях чувствовалось уважение не только к чину, но и к личности вошедшего. «Прямо Стравинский», мысленно усмехнулась Ксения, вспомнив утренний обход со студентами. Она было удивилась, но сразу же сообразила, откуда такая аналогия. Безоговорочное почтение к доктору от всех окружающих плюс брошенное местной сотрудницей имя – Михаил Афанасьевич. Элементарно. Правда, Преображенский был бы ближе, как коллега, но зато не так впечатляющ.

«Профессор» взглянул в первую очередь не на пациентку, а на нетронутые тарелки.

– Оставьте суп, Мария Денисовна, – велел (именно велел!) он.

Ксения обратила внимание, что его медицинский халат сменился зелено-голубым одеянием хирурга. Получается, профессор не только теоретизирует в аудитории, он еще и практик.

Откуда ей было знать, что кафедра, хоть и базируется на активах больницы, ее частью не является. Так что обучать студентов «профессор» мог именно что в операционной и разве что иногда выступать в роли приглашенного лектора.

– Пусть ест холодный, раз горячим не захотела, – прокомментировал он сам себя, возмутив Ксению. Да что ж это такое, почему тут все обращаются с ней, как с ребенком или слабоумной! Однако она отметила – и это ей понравилось – что такой значительный человек называет простую санитарку по имени-отчеству. Это высший пилотаж искусства управления. Быть главой, но не быть тираном. Поддерживать дисциплину, порядок, свой авторитет и при этом не демонстрировать свою власть без необходимости; выносить выговор, но не наносить личных оскорблений. Видимо, его чувство собственной значимости – подлинное и не требует таких шатких подпорок, как высокомерие с подчиненными. Он и без того знает, кто он есть и чего стоит. Это знание надежно покоится на собственных достижениях, а не на промахах окружающих.

Когда его распоряжение было выполнено, и Мария Денисовна удалилась, аккуратно прикрыв дверь, его внимание обратилось, наконец, к больной.

– Я не позволю тебе голодать. Я знаю, что нет аппетита, но ты все равно должна есть, хоть немного. Это необходимо, – тон был таков, словно он даже не предполагал возражений.

– Хорошо, – кротко ответила Ксения, невольно подпадая под ауру его авторитарности и покорно снося фамильярность. Впрочем, это, скорее, был просто психологический прием для усиления эффекта. Далее он был исключительно вежлив.

Она слушала, как доктор негромко и неторопливо (и без латыни!) растолковывает ей создавшееся положение. Она не совсем понимала, зачем «профессор» утруждает себя функциями лечащего врача, повторяя то, что она уже слышала. Но рассказывал он гораздо понятнее, поэтому она изредка послушно кивала, а сама исподволь разглядывала его, пользуясь тем, что не нужно напрягать извилины, продираясь сквозь терминологию.

Ему около сорока, а, может, немного больше. Наверное, на голову выше нее. Определить это, глядя на человека снизу вверх, довольно непросто, но его крупное телосложение предполагало высокий рост. Хирургический костюм не позволял различить линии фигуры, но Ксения не сомневалась, что некоторая грузность – только видимость, создаваемая свободной одеждой. Никаких запасов жирка «пижама» не скрывает: слишком уж чувствуется в нем большой запас физической силы. Может, у него и не обнаружится проработанного рельефа, как у голливудских актеров, но, тем не менее, весь этот объем состоит из мускулов… сильных, упругих, привыкших к тренировкам.

Ксения чуть смутилась, удивляясь, в какие неожиданные пикантные дали забрели ее мысли, и перевела взгляд на его лицо, стараясь ухватить потерянную нить разговора…

И вот тут ее ждало настоящее потрясение.

Высокий лоб, обрамленный короткими темно-русыми волосами и густыми ровными дугами бровей. Плавный изгиб переносицы, переходящий в красиво округленные крылья носа. Чистая кожа на славянских скулах. Резко очерченные, сжатые и, кажется, никогда не улыбающиеся губы. Маленькая ямочка на подбородке. Четко вылепленные мускулы лица и намеченные легкими штрихами мимические морщинки.

Все эти контрастные детали трудно было уловить с первого взгляда, потому что все затмевали его глаза.

Большие, окантованные черными ресничками на розовых, воспаленных веках, глубокие, властные. Усталые, но в буквальном смысле светящиеся. И самые-самые синие… Она застыла, как мушка в янтаре, в окутавшем ее сиянии.

Голубые глаза традиционно считаются красивыми. Однако это не всегда так.

Когда-то у Ксении был приятель, глазам которого она не переставала удивляться. Его взгляд (не водянисто-голубоватого невзрачного оттенка, а действительно интенсивного небесного цвета) был скорее неприятным. Выразить это словами было непросто, но, подумав, можно было бы сказать, что глаза того паренька напоминали старые – старые стеклянные линзы. Выгнутая, рабочая поверхность неким чудом сохранила блестящую полировку, но обратная сторона помутнела от многочисленных сколов и царапин. По ассоциации с повреждениями эти условно красивые глаза казались бельмами и, подобно всякому уродству, вызывали у смотрящего в них полуосознанное жалостливое отвращение.

Синие глаза Михаила сверкали ледяным блеском. Смотреть в них было все равно, что… все равно, что попытаться рассмотреть маленькую точку на бескрайних полях Антарктиды в погожий денек.

Наверное, ее смятение как-то отразилось внешне, потому что Михаил Афанасьевич прервал свою размеренную речь настороженным вопросом:

– С Вами что-то не так? Вы не слушаете. Болит что-нибудь? Или голова кружится? – он внимательно наблюдал, отслеживая реакцию пациентки.

– Нет, все хорошо, – с нервным смешком ответила Ксения, с трудом выныривая из синих глубин.

– Мне показалось, что Вы, как говорят, «плывете». Такое бывает после травм головы, – ровно пояснил доктор, теряя к ее персоне всякий интерес. Его лицо вновь застыло, закрылось, словно опустили занавес.

Плыву… да… нет, скорее тону, смутно подумалось ей.

– Нет, ничего такого, – повторила Ксения, усилием воли включаясь в беседу. Поколебавшись секунду, она все-таки призналась: – Если честно, мне немного страшно.

– Это понятно, – согласился Михаил Афанасьевич без малейшего участия. – Но без хирургического вмешательства не обойтись, если Вы хотите жить полноценно. Да и бояться, в сущности, нечего. Здесь у нас собраны лучшие специалисты, установлено прекрасное оборудование, отлажены все методики восстановления.

– Да я не опасаюсь некомпетентности или халатности, – торопливо пояснила Ксения. – Но ведь всегда бывают непредвиденные обстоятельства, срывы, да мало ли…

– У меня в отделении всякие «мало ли» сведены к минимуму, – с апломбом заявил доктор, теряя терпение.

Шанс провалиться в канализацию тоже был довольно мал, однако вот она я, лежу в Вашем распрекрасном отделении, мысленно возразила Ксения. Впрочем, понимая, что нет смысла мусолить этот вопрос, вслух она сказала:

– Да Вы не обращайте на меня внимания. Все равно мои страхи тут роли не играют. Надо, значит, надо. Вытерплю, не закатывая истерик и не мешая Вам работать.

– Вот и умница, – Михаил Афанасьевич неожиданно улыбнулся.

Ксения забыла вдохнуть, сраженная переменой. Эта метаморфоза была невероятна. Его лицо преобразилось, стало живым, осветилось. Словно из-за тяжелых, непроглядных туч неожиданно выглянуло солнце. Его улыбка, подобревшие глаза заливали светом всю комнату. Не дыша, она смотрела в эти поднебесные лучистые глаза и ясно понимала, что пропала. Запуталась в синих лучиках, расходящихся от зрачков, как русалка в водорослях.

– Я за тобой присматриваю. Все будет хорошо, – ласково сказал он. Словно скрепляя обещание, он легонько сжал ее локоть. Она почувствовала, как кожа покрывается мурашками удовольствия.

Улыбка пропала. Солнце снова спряталось за тяжелыми занавесями. Не прибавив ни слова, он развернулся и быстро вышел, в последний момент придержав дверь, чтобы не хлопнуть.

А Ксении оставалось только гадать, почему ей внезапно стало так одиноко, как если бы она осталась одна во всей вселенной, почему ее сердце так отчаянно сжалось, словно в предчувствии непоправимой беды и отчего хочется безудержно плакать.

***

Все прошло так, как и обещал «профессор»: без сучка, без задоринки. За единственным исключением, которое Михаил Афанасьевич ну никак не мог предвидеть: ночи были невыносимы.

Спала она как кошка: урывками, когда придется, хоть днем, хоть ночью. Несмотря на лекарства, послеоперационные боли были сильными, неотвязными. Все время казалось, что, если повернуться на другой бок, боль станет меньше. Проделать это было не так-то просто. Нужно было проснуться, вытянуть руку, чтобы распрямить плечевой сустав и уменьшить сопротивление, ухватиться за металлический прут в спинке кровати и только тогда поворачиваться, как удобно. То ли это и впрямь помогало, то ли срабатывало самовнушение, но ненадолго боль действительно утихала. Минут на двадцать, на полчаса. Потом все повторялось.

Но и в эти малые отрезки ей не было покоя. Возможно, дело было в неполноценности поверхностного, неглубокого сна, возможно, в общей усталости измученного организма. Так или иначе, ее преследовал один и тот же, бесконечно повторяющийся, реалистичный до холодного пота, кошмар.

Она бежит по узкой заснеженной тропинке куда-то вниз. Босиком, в своей ночной сорочке. Это широкий овраг. Наверное, очень широкий, потому что вдали виден перекинутый через него мост. По мосту едут машины, их можно угадать по мелькающим включенным фарам, ведь зимние утренние сумерки еще не кончились. Там люди, там движение и жизнь. А она одна, мчится на пределе дыхания, прямо в реденький еловый лесок на дне. Если удастся его миновать, а потом взбежать по тропинке наверх, в просыпающийся город, она будет спасена. Но то, от чего она спасается, больше и быстрее нее. Это страшное, безмолвное нечто за ее спиной, оно догоняет, тянет волосатую лапу и вот-вот схватит. Когда-то оно было человеком. Маленьким, миленьким, розовеньким, в перетяжечках, младенцем. И вот ведь что непостижимо – завтра оно снова будет человеком… А для нее никакого завтра не будет, если она не одолеет этот овраг.

На плечах у нее какая-то тяжесть. Рюкзак. Звериным инстинктом она понимает, что ноша тормозит ее, мешает, к тому же так преследователю удобнее всего схватить ее. Не смея остановиться, она передергивает плечами, лямки сползают, рюкзак соскальзывает и остается позади, на тропинке, как маяк, как след из хлебных крошек.

Уловка запоздала. Монстр с человеческим лицом уже слишком близко. Она почти чувствует затылком его учащенное дыхание. У них обоих – и у хищника и у жертвы – кипит в крови адреналин. Только он бодр и весел, погоня его радует, возносит на пик существования. Он затем и родился, чтобы настигать и убивать. А она уже выбилась из сил, их не хватит, чтобы подняться в гору.

Она круто сворачивает в сторону, петляет между колючих веток в надежде спрятаться. И вдруг останавливается.

Лесок мал и просвечивается насквозь. Там, где зеленые лапки не переплелись меж собой, снег мог падать свободно. Сугробы образовали причудливый лабиринт между темными пятнами голой земли вокруг стволов елей. Это красиво даже в невыразительном сером утреннем свете. Она стоит и всматривается в этот белый, нетронутый городской копотью снег, словно уже неживая.

И она видит, как снег меняет цвет. Он напитывается розовым, как губка водой. Один, два, пять – из снега начинают бить алые фонтанчики. Темные плотные струйки взметываются невысоко и падают обратно, пропадая в сплетении миллионов снежинок. Она оцепенело отмечает, что снег не тает, а ведь кровь горячая, она курится в морозном воздухе. И она знает, что стоит лишь немного повернуть голову, и она сможет увидеть источник этого кровавого раздолья. Ведь она уже бывала в этом месте.

Чудовище где-то рядом, вне поля ее зрения, но оно здесь. Оно притаилось неподалеку и довольно, сыто урчит. Оно больше не опасно. Оно ведь уже взяло, что хотело – ее жизнь.

Ее босым ногам становится тепло. Она оборачивается и видит, что темная густая жидкость заливает их следы. Снег отдает ее, не в силах впитывать больше. Она стоит по щиколотку в дымящейся луже, которая согревает ее ступни.

И вот тут она, наконец, начинает отчаянно кричать, хотя смысла в этом уже нет никакого.

В первую ночь Ксения переполошила медсестру. После третьей ей все-таки назначили снотворное. А еще через день постельный режим закончился.

Михаил Афанасьевич добросовестно появлялся каждый день. Просто заглядывал на минутку, справлялся о самочувствии, бросал с порога пару ободряющих фраз и исчезал. Ксения понимала, что необходимости в этом нет, он ведь не осматривал ее, не проводил перевязок, не интересовался жалобами. Светские беседы на уровне «Как дела? Хорошо? Вот и отлично» в его обязанности явно не входили, поэтому проявление внимания было ей особенно приятно. Его визита она ждала с самого утра. Тем более что тягучие, нескончаемые больничные дни разнообразием не баловали. Через несколько суток такого «одиночного заключения» даже ужин начинаешь ждать, как событие, гадая, а что новенького дадут сегодня.

Поневоле располагая кучей свободного времени, Ксения, как могла, старалась занять себя. В том числе и раздумьями. Например, она провела не один час, стараясь убедить себя, что на самом деле ни капельки не влюблена.

Ведь любви с первого взгляда не бывает.

Бывает желание любви, бывает затянувшееся одиночество, бывает вожделение.

Последнее вряд ли можно отнести к ее случаю: весьма сомнительно, что ее истерзанное тело способно сейчас на подобную игривость. Ему не до флирта, ему бы выжить, зализать раны. И хорошо бы, если бы в период немощности кто-то был рядом. Кто-то, способный помочь, защитить.

Например, доктор, который по стечению обстоятельств молод, хорош собой и держится этаким полубогом. И к тому же именно он – о, но это уж точно чистая случайность! – благодаря своей профессии и довольно высокому статусу, способен быстро решить любые непредвиденные осложнения.

Так, саркастически посмеиваясь, Ксения препарировала свое чувство и безоговорочно доказывала сама себе, что никакой любви в ее душе нет. Всего лишь эгоизм, порожденный страхом и – ничего больше.

И все-таки доводы рассудка совсем не мешали ей жалеть, что их встречи были такими мимолетными. Нескольких минут было слишком мало, чтобы вдоволь налюбоваться его небогатым на мимику, почти суровым лицом и до краев наполнить слух звуками его странного, необычного голоса. Он как ручей: вода монотонно бежит и бежит все по одним и тем же камушкам и изгибам, не меняя тональности. Но стоит только прислушаться, и монотонное журчание распадается на множество разных капелек-нот, а по поверхности пробегают солнечные блики интонаций.

В сущности, эти короткие визиты – настоящее издевательство, подобно миражам в пустыне.

Вот так же, как и всегда, с порога, между делом, Михаил Афанасьевич сообщил ей, что завтра пора вставать с кровати. Ксения, не ожидавшая этого так скоро – она вообще как-то не задумывалась, сколько должен длиться постельный режим – раскрыла глаза в испуганном удивлении и едва заметно покачала головой. Но даже такой слабый протест не укрылся от внимания доктора.

– Нет? И сколько же ты планируешь отдыхать? – осведомился он, насмешливым тоном подчеркивая снисходительное «ты».

– Нисколько, – с досадой ответила Ксения. – Мне так надоело целыми днями смотреть в потолок, что я готова хоть сейчас вскочить…

– Тогда в чем дело? – подбодрил он.

– Я стала такая слабая, – Ксения брезгливо скривилась, настолько ей была неприятна собственная беспомощность. – Мне приходится делать усилие, чтобы дотянуться до стакана на тумбочке. Я не представляю, как смогу вот так запросто встать на ноги.

– Зато я отлично представляю. Вы что же, думаете, я не знаю, что делаю?

– Нет-нет, что Вы, – запротестовала она. – Это я просто от неожиданности, но раз Вы говорите, что пора, значит, пора.

– От постельного режима сил не наберешься, – подтвердил он. – Так что завтра встаем и начинаем приходить в норму, – повторил Михаил Афанасьевич и скрылся за дверью.

Однако назавтра возникли непредвиденные заминки.

За сутки она привыкла и предстоящее мероприятие уже не пугало, а только радовало. Она толком не знала, как должна проходить процедура: в присутствии доктора, под присмотром медсестры или ей просто скажут, что можно вставать и дело с концом. Завтрак был съеден, таблетки приняты, лекарства прокапаны, но она так и продолжала оставаться в постели. К середине дня ожидание настолько измотало ее, что Ксения уже подумывала, а не подняться ли самой. Ну, в самом-то деле, велика ли важность – встать с кровати, зачем тут доктор. Не ноги же у нее переломаны. Но благоразумие все-таки взяло верх, и самовольничать она не стала. И правильно сделала, как оказалось.

Михаил Афанасьевич заглянул уже во время тихого часа. Быстренько совершив привычный ритуал обмена репликами, он уже собрался выйти, но Ксения окликнула его, напомнив:

– А когда же подъем?

– Завтра, – обернулся он. Ничего не объяснил, но говорил мягко, с ноткой сочувствия, словно ему жаль, что пришлось ее огорчить.

Она, разумеется, не могла знать, что делать это должен ее лечащий доктор. Но так уж вышло, что с самого утра он находился в оперблоке. А сейчас попросту отдыхал на диване в ординаторской, массируя руки в усталой полудреме, заполнив протокол сложной операции и приготовив на столе стопку историй болезни, которые еще только предстояло обработать.

– Завтра? – поникшим голосом повторила Ксения. Понятно, что спорить и просить бессмысленно, раз процедура откладывается, значит, тому есть причины. – А самой нельзя? – с надеждой спросила она.

– Я те дам – самой! – прикрикнул он, против обыкновения делая несколько шагов в глубину палаты. – Даже не вздумайте, это не так просто, тут есть свои нюансы.

– Хорошо, хорошо, я поняла, подожду до завтра, – вздохнув, примирительно ответила Ксения.

Михаил Афанасьевич немного помедлил, глядя на расстроенную пациентку, и вдруг, сердито тряхнув головой, сказал:

– Ну, ладно! Давайте сейчас.

Не обращая внимания, как ее лицо расцветает благодарной радостью, он сухо приказал ей подвинуться к самому краю кровати. Ксения выполнила распоряжение и спохватилась:

– Только… я же в одной футболке.

– Да что ж такое, – досадливо поморщился он. – Вечно одно и то же. Ну не глупо ли стесняться после операционной… Как Вы, кстати, лежа одеваться-то собираетесь?

– Не ругайтесь, Михаил Афанасьевич, – извинилась Ксения. А ей и в голову не приходило, что он тоже приложил к ней руку. Тогда тем более понятно, что он видит в ней только кусок человеческой плоти, а она-то размечталась, наивная. Как смешно и нелепо было фантазировать, что он разглядит в ней женщину… после того, как вшивал дренажную трубку ей в задницу. Пардон, в область крестцового отдела. – Нормальная реакция. Я знаю, что доктор видит не человека, а диагноз, только я редко обращаюсь за медицинской помощью, поэтому мне трудно видеть в Вас просто бесполый белый халат. Что дальше делать? – быстро спросила она, опасаясь какого-нибудь едкого комментария, на которые, как она уже успела убедиться, он был мастер.