Женись на мне (сборник)

Не поднимая глаз, я повела ими вправо и влево. С одной стороны рядом с вишневыми мокасинами, припадая одна к другой, уютно расположились аккуратные белые босоножки, а с другой – небрежно, под тупым углом разбросались маленькие зеленые шлепанцы. Я отчего-то вздохнула. И после этого подняла глаза.

Да, они сидели втроем, так же, как мы, на скамейке. Он тоже, скучая, читал газету. Вернее, мой муж читал, а Он лениво просматривал, одной рукой обнимая жену, а другой – девочку. Девочка, привалясь на его плечо, отправляла в рот чипсы. Видимо, ей с утра, так же, как и мне, ничего не хотелось есть. На нас они не смотрели.

– Спорим, – сказала я мужу, – та семья, что напротив, тоже летит в Сочи.

Он сказал, не отрываясь от газеты:

– Ну и что?

– Ничего.

Мой муж проглатывал все издания без разбору, кроме женских и медицинских. Он зарывался в них всем нутром. Он искал в них подстрочный смысл, будто от этого зависела его смерть или жизнь. А я работала в медицинском издании. Разумеется, в том, которое он никогда не читал.

Наконец объявили посадку. Прозрачная пелена дождя над взлетно-посадочной полосой сменилась холодной испариной. Пассажиры надели на себя кто что мог. Будь мой ребенок в шлепанцах, я закутала бы ему ноги хоть полотенцем. Родители девочки сохраняли спокойствие.

Я посмотрела на мать. Она выглядела победно. Блондинка типично американского вида. Голубые глаза, короткий вздернутый нос, стрижка, майка без рукавов и светлые шорты в обтяжку – все соответствовало образу веселой, спортивной представительницы Соединенных Штатов, каких часто показывают в боевиках и фильмах про инопланетных пришельцев. Девочка была вся в нее.

Он был совсем другого типа. В очках в золотой оправе. С хорошо намеченной лысиной. Но не с такой, бугристой и некрасивой, зажатой между висков, которую униженно прикрывают чудом оставшимися редкими прядями. Его лысина была вальяжна, она была надушена и вставлена в раму ухоженного темно-русого пуха. Она свидетельствовала по меньшей мере о респектабельности.

Его жена и дочь не ежились от промозглого холода. Они стояли около самого трапа, он их обнимал. Он позаботился, чтобы они вошли в самолет в числе первых.

– Ты готов был меня сожрать, что я потратила двести рублей на частника, чтобы не тащиться в такую рань на метро. – Я сказала это мужу, как только мы опустились в кресла. Очевидно, бес зависти дернул меня за язык.

– Если бы ты работала не в своей богадельне, а в престижном журнале, – ответил мой муж, – то мы могли бы себе это позволить. Но у тебя доходы другие.

– А при чем тут вообще я? – Игла сама опустилась на заезженную пластинку. – Ты участвуешь в реконструкции своего завода вот уже десять лет…

– У тебя есть претензии? – Муж резко захлопнул прочитанную газету. – Если бы мы полагались на тебя, то не уехали бы никуда дальше тещиной дачи!

– У некоторых жены вообще не работают, однако отдыхать ездят на Тенерифе.

Ребенок самостоятельно пристегнул ремни и продолжал в сотый раз просматривать комиксы. Он был привычен к таким перепалкам.

– Как ты могла заметить, тот так поразивший твое воображение самец, – ядовито продолжил муж, испытывающий презрение ко всем лысым, так как сам был еще вполне волосат, – тоже везет свою семью в Сочи, а не на Канары!

Самолет стал выруливать, и я закрыла глаза.

После набора высоты я распаковала бутерброды с сыром и термос. Тройка наискосок от нас пила пиво и сок, мурлыкала и обнималась. Мой муж читал уже третью газету. Мне стало жаль своего сына. Я обняла его и прижала к себе. Он слегка отстранился. Я еле сдержалась, чтоб не заплакать.

Сразу видно, что для того человека его семья – все. А для моего мужа семья – это завод. А мы – по остаточному принципу. И как бы ни пыталась я его повернуть лицом к себе или ребенку, исподволь и впрямую, намеками или криком, – все было с одинаковым результатом:

– Я не могу подводить мужиков!

– А меня подводить можешь?

Для «мокасин» никакого завода не существовало. Сразу было видно: он для них – они для него.

Муж отверг бутерброд пренебрежительным: «Не хочу!»

Я положила бутерброд на салфетку. В принципе я понимала, почему Джоди Фостер родила ребенка не от мужчины, а от банка данных. Сейчас мне захотелось сообщить об этом мужу. Я и донесла это до него. Просто как факт. Не привязывая свое замечание к бутерброду.

– Я бы, может быть, тоже родил от банка данных, – ответил муж, – да у мужчин этот процесс не идет!

– Значит, больше цени женщин! – сказала я. Но он уже захрапел. И открыл глаза, когда мы уже пролетели над морем и опустились в раю, где прямо в аэропорту шелестели веерами пальмы и загорелые дочерна женщины предлагали всем уезжающим за десятку полные картонки багровых роз.

На выходе мне было не до чужих мокасин. Надо было схватить багаж, отбиться от толпы предлагающих услуги, найти дешевого частника и устроиться в санатории. Но, выходя из самолета, я видела, что Та женщина оглянулась. Хотела ли она взглянуть на меня или просто проверить, не забыла ли что из вещей, было непонятно. Но ее взгляд я отметила.

Отпуск пролетел, как один день. Нам было лень продолжать свои вялые перебранки, поэтому оба молчали. Купались по десять раз в день. Ели мороженое, пили вино. Ребенок был счастлив. Неотвратимо приближался отъезд. Прогноз погоды развеивал все надежды. Опять на носу осень, дожди, а вместе с ними – мой очередной день рождения. Конец августа – время Девы, каковой я являюсь до мозга костей.

На посадку я шла с еще мокрыми и солеными волосами. И вдруг снова увидела Ту семью. Сразу вспомнила. Кожаные мокасины, зеленые шлепанцы и белые босоножки. Девочка держала корзинку с персиками. Санаторный срок одинаков для всех. Я улыбнулась им, как родным. Он не видел меня в упор, ни тогда, ни сейчас. Она посмотрела и отвернулась. Меня для них просто не существовало. Они были в себе. Опять были самодостаточны. Видимо, такими они были всегда.

«Внуковские авиалинии» хоть не кормили, но летали, не отклоняясь от расписания. Мужчины снова читали газеты. Но я подсмотрела – один раз курносая «американка» заглянула через плечо мужа в газетный лист и зевнула. Он покровительственно похлопал ее по щеке. И тут же ее взгляд упал на меня. «Ну что ты пялишься!» – ясно выражало ее лицо. Я смутилась и стала смотреть в окно. Через два часа мы опять были в Москве, и потекла по-прежнему моя жизнь. Будни в редакции, небольшие командировки, заботы дома. Та семья в самолете не давала мне покоя. Как удалось достичь такой гармонии отношений? Специально они над этим работали или получилось все просто так?

Разгадка явилась сама собой. Я снова увидела своего Героя. Возле метро, на Юго-Западе. Я возвращалась с редакционного задания. Уже наступило бабье лето, светило солнце, было около трех. Беспорядочная толпа суетилась, жужжа, у киосков. Шла бойкая торговля перцем и баклажанами. В музыкальном ларьке отбивала ритм испанская гитара. Она призывала отказаться от изготовления баклажанной икры и упасть в любовь. Fall in love, как говорят англичане.

В этот раз я сначала увидела его лицо. А потом перевела взгляд на ноги. Чтобы точно узнать и не ошибиться. Кожаные мокасины были на месте. Выше – джинсы, еще выше – трикотажная кофта, в руке красная роза в саркофаге прозрачного целлофана, на лице очки. «Американки» поблизости не было. Он держал за руку девушку, выглядевшую как топ-модель. Он что-то говорил ей и тянулся к ее щеке губами. Она презрительно кривила лицо. Жена была блондинка. Эта – как вороново крыло. Черноглазая, очень смуглая, с выщипанными бровями и алым ртом. Дрожащая и породистая, как лошадь Вронского по кличке Фру-Фру. Она холодно улыбалась. Он на чем-то настаивал. Она картинным движением опустила цветок в урну. Мой герой оскорбился. Она рассмеялась и ушла. Видимо, ей он не был нужен. Но мне он был просто необходим. Я хотела с ним познакомиться. Испанская гитара все набирала темп и бешено стучала в ушах. Я стояла как вкопанная, не в силах оторвать глаз. Он повернулся и, опустив плечи, пошел. Я побежала за ним. Обогнала его и толкнула плечом.

«Заметь же меня, заметь! – кричало ему мое сердце. – Я скажу тебе много прекрасных слов, я возьму тебя за руку, я утешу!»

В толчее он посмотрел мне в глаза и прошел. Он меня опять не заметил.

«А зачем он мне нужен? – думала я, пока ехала семь остановок домой. – Чтобы упасть в любовь? Я уже падала. Несколько раз. Получала шишки. Еще отделывалась легко. Когда упала последний раз – вышла замуж, родился сын, была счастлива. Какое-то время. Теперь имею завод».

Муж пришел ночью, в двенадцать часов.

– Где ты был?

– На заводе!

– Ну-ну!

Не снимая ботинок, не моя рук, муж кинулся к телефону.

– Лексеич! – орал он диким голосом в трубку, не обращая внимания на поздний час. – Нам дали денег! Нам дали! Теперь мы пойдем вперед!

Я сняла трубку второго аппарата. На другом конце провода так же победно в ответ орал Лексеич. Я повязала голову полотенцем. Плевать.

Раз он не видел меня, стоявшую только что перед ним с новой стрижкой и в дорогом макияже, раз он не видел ребенка, сонно поднявшего голову от подушки, раз в глазах у него был только его завод, проекты, кредиты, смета, почему бы мне тогда не упасть в любовь? Какая разница, с кем изменять? У «американки» соперница – горделивая Фру-Фру, у меня – толстый Лексеич? У одних в соперниках – банк, у других – косметическая фирма. Если не с тобой, то какая разница, с кем? Изменить – это, может, спастись? Отыскать выход от скуки, от равнодушия, от злости, от лени. Значит, пусть блаженны будут такие измены, которые посылают на время – любовь, на время – разрядку, на время – отмщение.

Утро наступило волшебное. Поздний август в Москве – время Девы. Арбузы, как ленивые полосатые коты, грудами заперты в сетчатых вольерах. Ароматные желтые дыни греются на солнце впереди них на специальных прилавках. Дыни – товар дорогой, штучный. Их выбирают любовно, кладут в сетку, подвешивают на гвоздики в кладовке, и они источают там свой аромат вплоть до Нового года. Я люблю дыни. Дыня, как женщина: чем бережнее обращаешься – тем дольше пахнет. Позднее лето – прекрасный возраст. Сбор урожая. Здоровое осмысливание жизни.

У меня было новое задание. Ехать надо было на Юго-Запад.

– Народу осточертели колдуны, гомеопатические средства и пищевые добавки! – напутствовал меня шеф. – Нам нужен материал о настоящем ученом. – Он протянул мне адрес, фамилию, звание. Интуиция подсказала, что герой моего очерка – Он. Доказать это или опровергнуть можно было только практически. Я торопиться не стала.

Меня любят интервьюируемые. Я никогда не спрашиваю их, что они предпочитают на завтрак. Я пошла в медицинскую библиотеку и подняла его диссертацию и статьи.

Их было не так уж много. Но, посмотрев все, я поняла – он в своей области спец. Не мыльный пузырь. На моего Героя ссылались достаточно часто. В нашей стране и за рубежом. Я размышляла. Позвонила ему. Задала вопросы. Он сказал, что обязательно должен посмотреть, что я написала. Это входило в мой план. Предложения складывались сами. Статья обещала быть и проблемной, и познавательной. Вечером после ужина я сказала:

– Я написала потрясающую статью.

Конечно, я должна была бы знать, что именно в этот момент начнутся ежевечерние новости. Я просто не думала, что предпочтение будет так явно не в мою пользу.

– Поздравляю, – безразлично ответил мне муж и устремил взор на голубой экран.

Я положила статью в папку и отнесла в туалет. Там на специальной полочке лежали старые журналы, правила дорожного движения и даже орфографический словарь, чтобы каждый мог выбрать, чем ему поразвлечься в минуты интимного уединения.

Через некоторое время муж вышел из укромного уголка и сказал:

– В туалете на потолке паутина. Чуть не упала мне на голову. Надо там протереть.

Я надела очки и пошла посмотрела. Моя рукопись оставалась нетронутой. Ни странички не было загнуто или изъято. Что можно делать в туалете, запрокинув голову? В груди заерзала ненависть. Если б не сын, я бы сдерживаться не стала.

Я бы многое могла вспомнить. Про не завинчивающийся целый год кран, про сломанный магнитофон и т. д. НО сын на кухне пил чай, и я молча сняла паутину. Ночью муж пытался подкатиться ко мне. Я приложила много усилий, чтобы не дать себя разбудить.

Наконец настал день моей встречи с Героем. Мурлыкающий баритон в трубке еще не знал, кого ему предстоит лицезреть во второй половине дня.

– Дай мне ключи от машины! – попросила я мужа, договорившись об интервью.

– Женщина за рулем… – многозначительно посмотрел на меня он. – Эй! Ты куда?

До него дошло. Он раскрыл глаза и увидел – я в Платье. В этот день я надела узкое черное, туфли на каблуках и матовые колготки. Если бы он не был так слеп, он давно должен был бы заинтересоваться наличием на мне этого платья.

– Раз подвергаешь женщин дискриминации – не твое дело! – ответила я и пошла к лифту. Я была готова упасть в любовь.

– Феминистка!

Я только хмыкнула и нажала на кнопку.

Мой Герой ожидал меня в кабинете. Никакой горечи по поводу любовных переживаний не было заметно на его лице. Он был спокоен, упитан. Если бы я не встретила его тогда у метро, мне и в голову не пришло бы, что у него был роман. Солидный мужчина, прекрасный семьянин. Но когда он подал мне руку, будто прожектор включился в его глазах.

Он разглядывал меня так, что я думала – вспомнил! Ну не мог же он совершенно не заметить меня, симпатичную, умную. Мы ведь встречались не раз! Однако нет. Он посмотрел на меня и начал читать статью, которую я приготовила и подала в аккуратненькой папке. Я протянула ему экземпляр, пролежавший ночь в моем туалете.

«Недаром его жена на меня зыркала, – думала я, вспоминая «американку». – Видимо, знает о его слабости. Даже если не знает, то чувствует… Но достойна всяческой похвалы – партию свою ведет тонко. Оберегает гнездо. А он, скорее всего, был искренен. Оба раза. Лев, кормящий свое семейство, не прочь поохотиться за молоденькой газелью. Газель убежала, инстинкт охоты остался».

– А вы умница! – сказал он. – Хорошо пишете. – Он одобрил текст в самых лестных для меня выражениях. Он пролил бальзам на мою душу. – Вы мне кого-то сильно напоминаете… – задумчиво сказал он, не зная, видимо, как лучше ко мне подступиться. – Мы могли бы обсудить наше интервью вечером где-нибудь в уютном месте… – Он вопросительно посмотрел на меня.

Конечно, он все еще очень мне нравился.

Я к нему шла. Через холод «Внуковских авиалиний», через обиды своей личной жизни. Я хотела почувствовать то тепло, которое он источал для «своих». Я хотела наконец попасть в поле зрения его глаз, до сих пор скрытых от меня стеклами очков с золотыми дужками. Я очень нуждалась в друге. В сильном мужчине, который помог бы мне обрести себя как лучшую в мире женщину, а не как вечную няньку, кухарку, сиделку по уходу и воспитательницу. Мне не нужна была его постель, мне было нужно, чтобы кто-нибудь взял меня в кольцо своих рук и сказал, что поможет. И если ради этого мне нужно было бы упасть в любовь, я была готова.

Он ждал моего ответа. И с моих губ уже готово было сорваться слово. Выдох, легкий шум моего согласия. Но зазвонил телефон. Он взял трубку, и его брови взлетели вверх.

– Это вас, – произнес он с неудовольствием и протянул трубку.

Звонил мой муж. Голос его был напряжен и настойчив.

– Мне сказали в редакции, что ты здесь… – начал он. Я молчала. – Так я хотел тебе сказать, – продолжал муж, – чтобы ты не сдавала статью.

– Почему? – удивилась я.

– Там есть две грамматические ошибки, – пояснил он, – причем на одной строке. Я сейчас заеду за тобой, и если текст у тебя, то я покажу.

– Хорошо, – выдохнула я это самое слово согласия, но относилось оно уже не к чужому мужчине, а к моему собственному. В трубке заныли гудки. И я, представьте, обрадовалась. Тому, что он все-таки прочитал, что почувствовал что-то, что позвонил и дал понять, что я ему нужна. Конечно, я не должна была обольщаться. Я знала, что вслед за короткой вспышкой внимания снова последуют прежние будни, но человека, дозвонившегося мне сюда и сейчас, я уже не могла обмануть. Я смотрела на моего Героя. Он был близко, напротив. Он взял меня за руку. Мое сердце ему уже не принадлежало. Но рука была теплая, сильная. Она поднималась от моей кисти к запястью и ползла выше и выше. Его пальцы гладили мою кожу, и казалось, что он вбирает меня в себя, будто спрут. Я стала задыхаться от его обволакивающего мягкого запаха и объятий. Я будто физически ощутила, как моя энергия переходит к нему, я собой почти не владела.

«Ну уж нет, пусть будет лучше завод», – подумала я и толкнула ногой стол так, чтобы уронить ручку. Извинения позволили мне отсесть подальше. Я наблюдала. Его глаза погасли. Будто выключили прожектор, заманивающий меня внутрь, в опасную, таинственную пещеру. Я увидела, что кожа у него в красноватых пятнах, а на носу бугорок, что-то вроде прыща. Смешно, но сегодня на нем мокасин уже не было. Я убедилась, когда поднимала ручку, на нем были новые черные ботинки.

Я поняла: все то, что за бортом моего собственного круга, – суета сует. Спасать себя надо самой. Гнезда не вьют поздним августом. Потому что уйдет время Девы. В глупом романе не спрятаться от одиночества. И я не буду тратить время на моего Героя. На человека-спрута, уже имеющего гнездо, но вбирающего в свой круг Дев, как мой муж вбирает в себя свой завод.

Я займусь собой. Своей внешностью и карьерой. Куплю новые туфли и прочитаю массу нечитаных книг. Пойду на массаж и в бассейн. В общем, сделаюсь человеком. Опять, как до той поры, когда некогда стройный и добрый мужчина подошел ко мне на песчаном балтийском пляже и сказал, что никогда еще не встречал такой замечательной девушки. И стоит ли реконструкция его завода стольких хлопот. А пока… Пока я подошла к своему Герою, вопросительно смотрящему на меня и размышляющему, соглашусь я или не соглашусь. Подошла очень близко, сняла с его поднявшегося ко мне лица очки и крепко поцеловала. Не боясь больше упасть в любовь.

Он здорово удивился.

– Не думайте обо мне плохо, я сделаю хорошую статью! Вам понравится! – сказала я после поцелуя, собрала свои шмотки и спокойно ушла. Я была уверена – за порогом меня ждали. Перед дверью я оглянулась. Он смотрел на меня так, будто изо всех сил хотел вспомнить, где же он все-таки меня видел.

Август 2000 года

День рождения

В этот день девчонки из отдела социально-бытовых проблем привели в газету психолога-француза. Психолог был с именем, старенький, лысенький, худощавый. Говорил он так, что переводчица еле успевала переводить: захлебывался словами, глаза его блестели, маленькие сухие ручки в старческих пятнах с тщательно подпиленными ноготками летали в воздухе. Тем не менее его энтузиазм собрал массу слушателей. Подтянулась к группе заинтересованных полная дама из отдела культуры, прибежала в мотоциклетном шлеме девочка, которой только-только поручили писать о спорте. Даже ужасно худая и злющая незамужняя грымза, отвечающая за кулинарные рецепты и советы домохозяйкам, и та вышла из-за своего стола и подошла послушать. Действительно, слушать было о чем. Секс во Франции перестал быть первостатейной темой. Психолог говорил о любви.

Тема была затасканна и одновременно бессмертна. Вера сидела немного в стороне у окна и вела в газете постоянную рубрику экономических новостей. Громкая речь француза, сбивчивый, невнятный перевод пришедшей с ним длинноногой девушки, на которую он взирал с восторгом, отвлекали Веру от дела. Вероятно, кто-то французу сказал, что в России сексу нет места, и поэтому речь его была посвящена исключительно любви романтической. Начал он, во всяком случае, от Петрарки, который, по его словам, пребывая в возрасте девяти лет, умудрился встретить Лауру, многодетную мать семейства, проходившую по Понте-Веккио в окружении всех своих детей. И платонически влюбился в нее на всю оставшуюся жизнь, что, вероятно, очень раздражало мужа госпожи Лауры, если он об этом доподлинно знал. Кроме того, Петрарка еще посвящал ей неприличные стихи, которые называл сонетами. Вера это слушала-слушала, оставив на время свою колонку, а потом, разозлившись, вышла в коридор покурить.

– Елки зеленые! – громко сказала она, обращаясь к портрету Пола Маккартни, украшавшему большой настенный календарь, висевший в холле. – Мужчина – это тот, кто вечно хочет секса. Нет секса – нет мужчины. Об этом еще Хемингуэй писал, не считая воплей всех без исключения сегодняшних газет и журналов.

Пол Маккартни вежливо, как и подобает настоящему англичанину, улыбнулся ей с портрета неопределенной улыбкой. Взгляд Веры упал ниже его лица, на цифры текущего месяца, и воспоминание о том, какой сегодня был день, словно молотком стукнуло Веру по голове. Сегодня как раз был день рождения ее троюродной тетки Лиды.

– Батюшки мои! – воскликнула Вера и нащупала в кармане свой сотовый телефон. – Ей же сегодня исполнилось шестьдесят лет! Круглая дата! Я обязательно должна съездить ее поздравить!

Положение осложнялось тем, что тетка Лида жила за городом. Частично из-за этого Верины родители тетку и не любили. Собственно, она-то как раз их родственницей и не была. Маминым троюродным братом был теткин муж, умерший уже лет двадцать назад.

– Это она способствовала тому, что он начал пить, – говорила Верина мама. – Федя был человеком мягким, интеллигентным, противостоять ей не мог. Пьянство для него было скрытой формой протеста! Зачем только он на этой Лидке женился! Привез ее в Москву откуда-то из деревни… Один ее темперамент что стоил! Как начнет хохотать во всю глотку и дрыгать ногами, хоть святых выноси! И квартиру его прекрасную она профукала!

При упоминании о квартире Верина мама всегда скорбно поджимала губы. Еще бы, прекрасную квартиру в центре Москвы после смерти мужа тетка умудрилась променять на старую дачу какого-то композитора, и даже не в элитном дачном поселке в двух шагах от Москвы, а на задворках области, по дороге на Ярославль, откуда на электричке надо было пилить чуть не два часа.

– Поэтому и Ниночка жизнь свою не могла устроить! – пожимала плечами мама. – Кого же она там, на этих задворках, могла найти? Что с того, что природа там изумительная? На природе можно найти или пьяных, или маньяков. А женихов надо искать в институтах, в офисах, в ресторанах. Кто же Ниночку из института поехал бы на электричке в такую даль провожать? Теперь таких героев уж нет. Время не то, герои перевелись.

И правда, Ниночка, окончив институт, замуж так и не вышла. Немного поработала у себя в поселке на какой-то фабрике, а потом, когда фабрику закрыли, стала преподавать математику в местной школе. Ее зарплата, да эпизодические частные уроки, да пенсия матери, вот был и весь их бюджет. Старый большой дом теперь требовал ремонта, и Ниночка с матерью иногда с осени до весны пускали в лишнюю комнату квартирантов. В основном молдаван, приезжающих в Москву и Подмосковье на заработки.

– Разве можно сейчас кого-то пускать в дом? – поджимала губы Верина мама. – Прежде чем слесарю из домоуправления дверь открыть, десять раз сомневаешься. А тут пустить на постоянное жительство совершенно чужих людей! – И она долго укоризненно покачивала хорошо уложенной головой.

– Да что у нас брать-то? Старое пианино, что ли, что еще от композитора осталось? – громко хохотала в телефонную трубку тетка Лида. – А зарплату мы тут же проедаем, у нас и денег-то наличных в доме никогда не бывает. Мы с Нинкой, как в войну, все деньги на запасы тратим. Крупа, макароны да мыло – вот и все богатство. У нас в доме брать нечего, но зато и голова об этом не болит! – Тетка Лида была женщиной крупной, здоровой, налитой и намекала на постоянно страдающую головными болями хрупкую мужнину родню. И Ниночка тоже внешностью и характером пошла в отца, матери не возражала, к жизни своей относилась спокойно, никогда не жаловалась, и никто не знал, счастлива она или нет.

Не знала об этом и Вера. Но тетку свою троюродную и сестру Ниночку Вера любила. Впрочем, какая уж Ниночка была ей сестра, так, седьмая вода на киселе, скорее подруга. Ниночка была ее, Веры, старше и часто ее опекала. Особенно в студенческие годы, когда Вера с целой компанией своих приятелей в любой момент могла нагрянуть к тетке на дачу и пировать там, беситься и развлекаться по нескольку дней, Ниночка не давала ей переступить известные грани. Родители Верины про эти разгульные набеги с выпивкой и закуской не знали, Вера просила тетку не говорить, и та свято держала слово. Неизвестно, было ли самой тетке приятно оказаться в шумном кругу веселящейся молодежи, или она думала выдать Ниночку замуж за кого-нибудь из Вериных знакомых, только тетка всегда радушно принимала у себя Веру и ее гостей. Никогда не ругалась за вытоптанные грядки, а если кто-либо из молодых людей перебирал спиртного, тетка от души над ним хохотала и уводила голубчика спать. Зато наутро так над ним едко иронизировала, что проштрафившемуся становилось неудобно и он больше не повторял такого безобразия.