Блудная дочь. Исповедь московской путаны

Блудная дочь

Исповедь московской путаны

Алла Лейвич

© Алла Лейвич, 2017

ISBN 978-5-4485-4076-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение своё, живя распутно. Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево своё рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих.

Встал и пошел к отцу своему. И когда он был ещё далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться.

Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

(Лк. 15:11—32)

Вместо предисловия

В последнее время мне все чаще приходится общаться с детьми. Не потому, что сильно хочу – просто так получается. Вот и недавно так получилось. Я встретилась с ними на берегу реки, под холмом. И мы говорили об ответственности. Об ответственности за тех, кого приручили. Мы говорили о покаянии.

– Не то страшно, что Адам с Евой съели запретный плод. А то, что они не нашли потом в себе силы раскаяться. Понимаете это?

Дети молчали и слушали. Они знали эту историю назубок. Но им никто об этом так не рассказывал!

– А мы лучше, что ли? – продолжаю гнуть свою мысль. – Мы ж такие же идиоты. Что, Гриш, не так? Напортачим, и в кусты. И думаем: «Авось пронесет!» Это ж как грех ослепляет, что человеку приходит в голову мысль от Бога по кустам прятаться! От Вездесущего! Бога!

Ребята смеются. Каждый вспомнил свое.

– А вот другая история. Еще интересней. Хотите загадку? – вдруг резко перевожу тему я.

Дети загадку хотят. Конечно, хотят.

– Историю про Каина с Авелем все знают? (дети хором: да!!!). А вот вопрос вам тогда. Только не торопитесь: почему Каин Авеля убил?

Посыпались ответы с разных сторон: из зависти, потому что обиделся, потому что заревновал к Богу, потому что Бог не принял жертву Каина, а Авеля принял…

– Стоп, стоп, стоп, – поднимаю я руку. – Я спрашиваю не «за что», а «почему». Хорошо. По-другому задам вопрос. Что позволило в Каине – внутри Каина, в душе его – убить Авеля, своего брата?

Дети молчат. На добротолюбии им об этом не говорили. Тогда я еще больше унифицирую свой вопрос, делаю общим, касаюсь им каждого. Мы снова в «здесь и сейчас».

– Подумайте, что позволяет человеку убить другого человека. КОГДА он может убить?

Звучат робкие голоса: «Ну, когда очень обижен… когда сердится, мстит…»

– Все обижаются, все завидуют, все сердятся и многие мстят. Но убивают не все. Почему?

Не знают. Молчат.

– Сдаетесь?

В ответ – облегченное «да!».

– Каин смог убить Авеля (я приглушаю чуть голос и замедляю речь – чтобы каждый мог услышать, запомнить и обдумать потом; потом каждому из них эта мысль пригодится), потому что перестал видеть в нем человека.

Замолкаю, обвожу глазами вытянувшиеся лица: это как?

– Понимаете, человека убить нельзя. До тех пор, пока ты видишь в другом человека – одного с тобой достоинства существо – ты не сможешь его убить. Внутри нас стоит блок, запрет, табу. Это есть во всех людях, в каждом из нас. Заложено в сердце. Но почему тогда человек убивает? Потому что перестает видеть человека в другом. Потому что другой для него в этот момент кто угодно – враг, неприятель, фашист, сионист, немец, «ватник», «укроп» – кто угодно, но только не человек! И тогда он может убить.

– Так вот, – продолжаю я. – Все войны, все убийства, все насильственные смерти у нас от того, что когда-то всего один человек показал, каково это – расчеловечить в другом человека.

***

Искренне надеюсь, что эта книга сделает нас честнее и хоть чуточку человечнее.

Глава 1

Детство

С этого все начинается. Первое воспоминание: мама везет меня на коляске, я смотрю на свои ноги, разглядываю ботинки красно-желтого цвета, под колесами – мокрый асфальт. Вечер. За спиной – звук маминых каблуков. Почему из всего сонма детских впечатлений запомнилось именно это? Бог весть. Следом идет целый вихрь воспоминаний из деревенской жизни, хотя в деревне я проводила не больше шести месяцев в году. Остальные – дома, в Москве. Но почему-то именно деревня имела на меня колоссальное влияние. Все лучшее, что помню, что сохранилось в памяти до раскола семьи – связано с ней.

Друзья были в деревне. В Москве могли быть только приятели. Вообще, что такое моя деревня. Представьте себе: шесть домов. У каждого участок – почти гектар. Можно лето прожить и соседей не видеть. В нескольких сотнях метров начинается лес. Дома – на холме, под ним – два пруда: большой и маленький. В маленьком, было время, карасей руками ловили. В большом, говаривали, водился карп. Врали, наверное. Но все равно – рыбы навалом было. Даже мы, ребятня малолетняя, умудрялись неплохой лов домой приносить.

Дети жили во всех домах. Мы дружили без исключений. Телевизоров не было, о компьютерах тогда не все даже слышали… В общем, свободного времени было полно, и все проводилось на свежем воздухе. Бабушкам за нами приглядывать некогда было. Да и куда бы мы деться могли? До ближайшего населенного пункта – несколько километров по бездорожью. В нашем захолустье не было даже магазина, только по четвергам машина хлеб завозила, да иногда автолавка наведывалась с дешевым пивом и леденцами. Но, все-таки, как было там интересно! Изоляция подарила нам, детям, свободу, которой мы были лишены в своих городах (а съезжались мы с разных концов России). Мы придумали целый мир, маленькое государство, лишенное пошлости, страха и нужды. В какой-то мере, так получилось благодаря нашему лидеру, Вадиму – мальчику, который был старше меня на шесть лет. Этот мальчик стал для меня идеалом, недосягаемой вершиной, принцем, всем в одном. Я, маленькая сопливая девчонка, обожала его, не смея даже заикнуться о своем к нему чувстве. Потом появилась Марина, и для меня начались мучительные годы ревности. Это был первый и последний мужчина в моей жизни, которого я ревновала и который, наверное, имел право на мою ревность. Он так и не узнал о моей любви.

Мы выросли. Мир, собранный по крупицам из ничего, наша светлая сказка – опошлился и, за ненадобностью, исчез. Не было больше того Вадима, не стало и той девочки Ляли…

Последнее воспоминание того времени – божья коровка. Обыкновенная божья коровка на его руке. Мы шли полем в ближайший поселок. Вадим, брат и я. Марины не было рядом, куда она делась? Не помню. Мне шел пятнадцатый год. Пухлый, нескладный подросток…

– Возьми, – просто сказал мне Вадим. – Видишь: три точки, – и аккуратно перенес жучка на мою руку.

Я замерла. Это движение – простое касание запястья – дыхание, взгляд, улыбка – врезались в память, как в камень…

***

…Как закончилось детство? Тоже в деревне. Подходил к концу сложный возраст: семнадцать лет. С Вадимом я виделась редко – он заканчивал институт и где-то работал. Встречи для меня были болезненны – я не знала, как себя с ним вести. Заикалась, краснела… А вечерами писала дневник.

В то лето я жила в деревне с одним только дедушкой. Бабушка к тому времени уже умерла. Дед много пил, выпивши – становился злым, агрессивным. Отчасти из страха, но больше – из потребности быть одной, я стала ночевать в недостроенной бане, запиравшейся изнутри. Там же стала организовывать ночные посиделки с ребятами.

Мы пили и пробовали курить. Как все подростки – не столько из желания, сколько из спортивного интереса. Никогда не забуду три литровых бутылки пива «Макарий», выпитые мною на скорость за полчаса… И слова моего двоюродного брата, сказанные возле дивана, где я, заблеванная, распласталась: «Посмотрим, как она поведет себя, когда придет в чувство: у нее теперь два пути: или она будет бухать, или впредь не сможет выпить ни капли». Когда я пришла в себя, первое, что заставила себя сделать – разбила все емкости с алкоголем. В том числе дедушкины водку и самогон. И даже праздничную наливку, за что мне, конечно, досталось. Я стала употреблять спиртное лишь несколько лет спустя. И даже пыталась спиться. Однако пиво не выношу до сих пор. Даже на запах.

Как-то я поехала на велосипеде в соседнее село за мороженым, и встретила местного пастуха, молодого смазливого парня, с которым до этого была немного знакома. Мы поговорили, и я уже собралась было ехать домой, но у меня соскочила цепь. Он вызвался поставить ее на место, но ничего не вышло. Сейчас понимаю: это было обычной уловкой с его стороны. Он просто хотел проводить меня до деревни.

И мы пошли. Пастух говорил много и без толку: о своей жене, на которой женился, «потому что она на картошке полола хорошо», о самом себе, таком хорошем, только неприкаянном очень, о коровах, которых пас… Я слушала вполуха. Меня интересовало одно: как не попасться на глаза Вадиму или кому-нибудь из местных бабуль. Если б увидели, в лучшем случае, мне грозило стать объектом насмешек. В худшем – могли отправить в Москву. Девичью честь в деревне хранили строго. Особенно воспрещалось иметь дело с «чужими». Пастух был «чужим».

Мне повезло. В деревне в это время было безлюдно.

– Может, пригласишь? – спросил он, когда мы подошли к дому.

– Куда? – не поняла я. Он указал на баньку.

Не чувствуя подвоха, я пригласила его пройти внутрь. Там стоял маленький диванчик, стол, стул. На столе – печатная машинка, свеча и куча бумаг. Я все время писала, сколько помню себя. Сказки, дневники, рассказики… С восьми лет знала, что буду писателем и не стеснялась об этом всем сообщать.

– Что это? – спросил он, взяв одну из бумажек.

– Повесть, – краснея, ответила я.

– Да? Про что?

Я замялась. Но потом все же сказала:

– Я ее не закончила. Она про то, как у людей по весне «крыша едет». «Весеннее обострение» называется.

Он удивленно посмотрел на меня, но больше ничего не сказал. Мы помолчали.

– А где ты спишь? – вдруг спросил он.

– Под крышей, – я указала наверх, куда вела хрупкая деревянная лестница. – Там теплее и в то же время, воздух более свежий.

– Круто! Я посмотрю?

– Смотри, – разрешила я. – Осторожно только.

Он поднялся и пригласил меня последовать за ним. На втором этаже всю площадь занимала лежанка. Снизу виден был лишь ее небольшой квадрат – как раз там, где была приставлена лестница. Это обстоятельство в тот раз здорово меня выручило, потому что как только я забралась наверх, раздался стук в дверь.

– Лялька, ты здесь? Кто у тебя там?

Зычный голос бабы Шуры застал меня врасплох. Я быстро спустилась, шепнув своему «ухажеру», чтобы спрятался под одеяло и не смел дышать, и открыла дверь. Баба Шура представляла собой ныне почти полностью вымерший вид могучих, волевых старух, чей вид приводил в трепет не одно поколение местных жителей. Оглушающий голос, высокий рост, сильные руки, несгибаемая спина – много ли таких осталось? А ведь ей давно перевалило за семьдесят. Баба Шура, родная сестра моего деда, жила в соседнем доме, ее участок был крайним в деревне и «втекал» в лес. Она была единственной, кто оставался здесь на зиму. Уезжая, жители доверяли ей скотину и птицу, оставляли «на всякий пожарный» ключи от избушек и знали: все будет в порядке. Так и было. Эта бабушка будто хранила деревню, оберегала от всякого зла.

И вот сейчас она стояла передо мной, вытирая руки передником, и подозрительно осматривалась по углам моей баньки.

– Ну, кого привела, а? – весело и в то же время сурово спросила она.

Я тут же приняла вид оскорбленной невинности.

– Вы это о чем, баб Шур?

– Ты с кем разговаривала? Мужской голос был, – не отступала старуха.

– Какой голос? Баб Шур…

Мне было страшно и смешно одновременно. Я знала, что она полезет наверх – нужно было придумать что-то, чтобы предотвратить ее «знакомство» с пастухом. Ведь знала прекрасно – проблем не оберешься потом.

– Ты наверху прячешь кого-то, – поводя носом, будто ищейка, сказала она.

Я рассмеялась.

– Ага. Полк прячу. Не верите – полезайте, смотрите. Только имейте в виду: первая и третья ступеньки на ладан дышат, могут Ваш вес и не выдержать.

Хитрость сработала: баба Шура недоверчиво покосилась на действительно шаткую лесенку, потом на узкий проем и снова на лесенку…

– Точно не прячешь? – еще раз спросила она.

– Точно, – улыбнулась я. Пастух не шевелился и, похоже, действительно дышал через раз.

Мы еще немного поговорили о том, о сем с бабой Шурой, и она, наконец, ушла.

Наверх я рискнула подняться не сразу. Проследила, пока спина старухи не скроется за дальним кустом и только тогда тихонечко позвала:

– Ну, ты как там? Живой?

– Живой… – со смехом отозвался сверху пастух. – Чуть сам себя не задушил. Веселая ты.

– Не веселая, а отчаянная, – поправила его я. – Слезай давай. Тебя жена заждалась.

– Уже? А ты… не хочешь подняться?

– Нет. У меня проблемы будут.

Пастух неохотно спустился, но уходить не спешил.

– Дай хоть поцелую тебя на прощанье… если моей не хочешь быть.

– Целуй, – сказала я, подставив ему для этого дела щеку. Но он резким движением развернул мое лицо и впился мне в губы. Все время, пока длился его поцелуй, я думала, отстраниться мне или нет. Никакого возбуждения не ощутила, впрочем, омерзительно тоже не было. Потеря девственности придет позже (с другим), и тогда тоже не будет ни малейшего возбуждения. Я буду смеяться, видя со стороны нелепость его движений, считая количество неудачных попыток проникнуть в меня… Буду смеяться зло и безжалостно. Зачем? Я не знаю ответа на этот вопрос.

***

Вечером пастух снова пришел. И его видели другие ребята.

– Что у тебя в кровати? – спросила 13-летняя Настя.

– Обогреватель, – ответила я. Что еще могла я сказать?

Играли в карты на раздевание. Я чаще выигрывала, поэтому голым сидел пастух. Мы издевались над ним. Уже и не помню, как. Потом он ушел, сообщив, что любит меня и готов развестись со своей женой, потому что она постоянно использует в воспитательных целях тяжелые бытовые предметы, а у него голова не железная и запасных нет… Мне было смешно.

А на следующее утро, в пятом часу, прибежал взбудораженный Минька – подросток пятнадцати лет – и с порога выпалил новость:

– Бабки сегодня дегтем тебя поливать придут. Уезжай быстрей. Я сам слышал. Их дед твой поведет. Это все из-за пастуха того. Он спьяну к тете Тосе завалился и наговорил всякого.

– Что он сказал?

– Не знаю. Но вся деревня на ушах стоит. Беги, Ляльк. Они рано придут.

– Спасибо, Минька.

– Да не за что. Жалко, конечно…

Он не договорил. Я понимала, почему жалко. Этот приезд в деревню для меня станет последним. Мы вряд ли еще увидимся. В прошлое уходила целая жизнь. И даже если когда-нибудь встретимся – кто мы будем друг другу? Чужие люди.

Я ничего не брала с собой. Только паспорт и деньги, припрятанные как раз на подобный случай. Шла к ближайшему городу, не через село – там бы нашли. Семнадцать километров по полю, потому что по дороге тоже было опасно идти – могли завернуть. Уже из города позвонила маме, предупредила, что еду.

– А что случилось, Ляля?

– Потом расскажу. Наши бабушки с дедом во главе с ума сошли.

Я первый раз уезжала одна. Дорога не близкая: сначала на автобусе нужно доехать до Нижнего Новгорода и только затем сесть на поезд – и до Москвы.

Мама встретила меня не очень-то ласково: дед ей успел позвонить раньше, чем я добралась.

– Ничего не было, мама, – пыталась я защититься. Но были найдены вещественные доказательства: порванные трусы под подушкой.

– Я не знаю, что там делали трусы, к тому же порванные, – отбивалась я. – В карты на раздевание – да, играли. Но проигрывала-то не я!

Ситуация была смешной и грустной одновременно. Детство захлопнуло двери, а для взрослой жизни я еще не была готова. И у меня разом не стало друзей. Тех, с кем не страшно было и взрослеть вместе. Я вдруг осталась совершенно одна. А понимала ли это? Вряд ли.

Глава 2

Семья

Из троих детей я была младшей. Жили трудно сначала – брак моего отца, в то время занимавшего очень высокое положение, и моей матери из простой среды, был воспринят начальством в штыки. Ситуация осложнилась тем, что фактически мама увела отца от его предыдущей жены, с которой он прожил больше тринадцати лет. В конце семидесятых такое поведение сочли аморальным и обоих уволили. Маму сразу, отца – через два года после развода с женой.

Уходя, папа не взял ничего, кроме ключей от старенького дырявого «москвича». У мамы к тому времени уже была дочь от первого брака – восьмилетняя Надя. Жили в пустой квартире. Денег на мебель не было. Мамины родители не помогали: у нового зятя оказался длинный нос и армяно-еврейские корни. Этого было достаточно, чтобы папу долгое время не принимали в семью. Нуждались буквально во всем: работу найти было сложно. А потом и дети пошли. В 82-м году родился мой брат, Игорь, а спустя еще время, в конце 83-го, на свет появилась я.

***

Воспоминание из раннего детства: сидим на матрасе, мама обнимает нас с Игорем и читает стихи. Лермонтова. Есть нечего, но мы счастливы: мама читает. Когда Игорь пошел в первый класс, жить стало легче: папа устроился на работу в издательство, маму взяли библиотекарем в школу. Тогда по пятницам приходили ребята из класса брата, рассаживались с подушками на полу, мама зажигала «свечку-сказку» в деревянном подсвечнике и читала страшные сказки про мертвецов и всякую нечисть. Это были малоизвестные русские народные сказки, тогда, да и сейчас – редкость большая. И мы слушали, затаив дыхание. Помню, как я гордилась, что у меня такая хорошая мама. И мечтала скорей пойти в школу, чтобы и с моим классом было так хорошо, как сейчас. Но на меня у мамы сил уже не хватило.

***

Иногда она заменяла уроки. Могла вести все, что угодно: от математики до литературы. На ее занятиях было интересно, но страшно: я боялась, что мама спросит то, чего я не знаю, и отругает меня при всем классе или, того хуже, побьет. Лупила она меня регулярно. И брату тоже доставалось частенько.

– Бестолочи! – ругалась мама. – Элементарщину понять не можете. А как дальше будете? Дальше ведь будет сложнее!

Мы обижались, но умнее не становились. Мама отчаивалась донести до нас хоть что-то из того груза знаний, который мы, по ее мнению, обязаны были иметь. Но я любила литературу и русский. И терпеть не могла математику и труды. И брат не любил математику, предпочитая историю и компьютер. Мама пыталась побороть нашу лень, но мы становились лишь изворотливее в придумывании очередных отговорок, чтобы не делать то, что делать должны. В шестом классе я выбросила дневник на помойку, потому что там завелась моя первая тройка. Разумеется, все раскрылось, и влетело мне тогда будь здоров.

Тем не менее, мы были очень привязаны к маме. Ревновали друг к другу, тянули каждый к себе, требуя больше любви. И мама играла на наших к ней чувствах: ее проявление интереса и нежности к нам напрямую зависело от нашего поведения. Получила пятерку – любимая, принесла двойку – нет. Мы из-за этого сильно страдали, завидовали и мстили друг другу. Дрались все время. Не было дня, когда бы мы жили мирно. Придумывались всевозможные предлоги для обид, но причина была одна: маму не поделили.

С отцом было не так. Мы его видели редко: он много работал, а дома вел тихую незаметную жизнь. Никогда не ругался, ни разу не поднял на нас руки. Все свободное время читал, спал или играл в «косынку». С возрастом отношения с отцом усложнились: я стала раздражаться по малейшему поводу, искала возможности поругаться, спровоцировать его на конфликт. Мне были невыносимы его прикосновения. Я хлопала дверью, хамила… Безобразно себя вела. И не понимала, что происходит, не могла объяснить свое поведение ни другим, ни себе. Запиралась в своей комнате, вжималась в подушку и злилась на весь белый свет.

***

Единственное, что нас с ним хоть как-то в то время сближало – это любовь к животным. Любым, разницы я не делала никакой. Мама приходила в ужас от всех моих тараканов, лягушек, мышей и крыс, но ничего не могла с этим поделать: даже если удавалось избавиться от одних «постояльцев», на смену им тут же приходили другие. Бывало, мне приходилось разыгрывать целые спектакли, чтобы очередной «нелегал» получил «прописку» в нашей квартире. И без поддержки папы было не обойтись.

Помню, как я решила таким образом «легализовать» очередного крысенка, уже неделю жившего тайно в коробке из-под обуви в книжном шкафу. Яшка была совершенно ручной месячной крыской, к тому же неглупой: имея возможность бродить, где ей вздумается, никогда не выходила за пределы моей комнаты, отзывалась на имя и пряталась, если слышала чужие шаги. Тем не менее, я понимала, что долго так продолжаться не может, ведь она могла в любой момент перегрызть проводку. Если бы это случилось, то досталось бы второй крысе, «легализованной» около года назад.

«Операцию» решила приурочить к папиному Дню Рождения. Я надеялась, что в такой день все будут в благодушном настроении, и нам с Яшкой удастся избежать скандала. За несколько дней до этого маме стали чудиться большие дикие крысы, бегающие по квартире.

– Я вам говорю, крысу видела! Вот такую, огромную. Серую! – в ужасе рассказывала она. Сима, вторая крыса, была серой и тоже ручной. Папа ее любил и часто носил на плече. Ему нравилось слушать, как Симка фыркает и чихает ему в ухо. Мама за это на отца обижалась и считала его в этом отношении самым настоящим предателем.

Так вот, сначала думали, что это она по ночам выходит и маму пугает. Но оказалось, что все это время крыса сидела в клетке. Яшка же была маленькой и к тому же двухцветной: черная с белым.

Мой план был прост: я решила выдать свою Яшку за ту самую «дикую, серую и огромную» крысу. Для этого просто незаметно выпустила ее в той комнате, где собирались сидеть за столом. Яшка, умная девочка, сразу же побежала под диван и там притаилась. Я не могла за ней наблюдать – нужно было помогать маме – и крыса на какое-то время оказалась предоставлена самой себе.

Когда стол был готов, и семья стала рассаживаться по местам, Надя, моя сестра, хотела взять стул, на котором висели штаны брата. Она сняла их со спинки и зачем-то встряхнула… вывалив на середину комнаты Яшку. Завизжав, женщины в один миг вскочили на кресла.

– Ляля!!! – хором завопили они.

Мне потребовался весь мой актерский талант, чтобы не рассмеяться и сделать вид, что я сама удивлена не меньше их.

– Ну, надо же… крыса! – сказала я. И добавила для достоверности: – Не слезайте пока. Вдруг она дикая?

– Дикая?.. – У Нади задрожали коленки. А мама сказала:

– Я же говорила вам, что крыс видела! Их, может, полчища здесь. Это все Лялька виновата: натаскала нам всяких, а они, может, запахом приманивают других. Или еще как-нибудь сообщают: приходите, здесь жрать дают!

Мама говорила и распалялась. Вот уже и сестра в отчаянии закричала:

– Да выбросите вы их всех! Это же страх один.

И все кончилось бы, наверное, плохо, если бы не вмешался отец: