Азазель

Я возблагодарил Господа в душе, поскольку разговор явно выходил за рамки обсуждения жития епископа Феофила и его писаний. Я по-прежнему вздрагивал всякий раз при упоминании об александрийских монахах и поторопился ответить на последний вопрос Нестория:

– Ничего особенного, отец мой. Эта книга называется «Главы о выходе к свету дня»{21}, которая рассказывает о Дне Воскресения и о том, что должны свидетельствовать о себе смертные в присутствии богов, по мнению древних египтян… Здесь изображения древних божеств, очень старые.

– Да, прекрасные картинки. А что это за человек, вращающий гончарный круг?

– Его зовут Хнум{22}, отец мой. Древние считали, что он сотворил человека из гончарной глины, после чего вдохнул в него жизнь. Очень архаичное верование, отец мой. Очень древнее…

– Хнум – какое необычное имя. Оно что-нибудь напоминает тебе, Гипа?

– Да, кое-что напоминает… Но как ты догадался, достопочтенный отец мой?

– Я услышал, как забилось твое сердце, и заметил, как наполнились слезами твои глаза.

* * *

До того дня никто не догадывался о моем истинном «я», и я не доверялся никому. Но той ночью я рассказал Несторию о храме бога Хнума, стоящем лицом к Нилу на южной оконечности острова Элефантина, что на юге Египта, недалеко от Асуана. Я поведал ему о древнем величии и святости, которыми были наполнены все приделы и даже ограда этого храма с древнейших времен. Я рассказал ему о своем отце, каждые два дня приносившем рыбу скорбным жрецам, годами не покидавшим пределов святилища. Жрецам, замурованным и скорбящим на обломках своей веры после распространения христианства. Отец всегда брал меня с собой, когда посещал храм, чтобы отдать жрецам половину всего, что попало в рыбачьи сети. Мы подходили к храму, исполненные благоговейного почтения, обычно на заре, чтобы нас никто не заметил.

Я был не в силах сдержать слез, описывая панический ужас, который я, девятилетний мальчик, пережил в то страшное утро, когда на нас из засады прямо у ворот храма набросились приплывшие к южной пристани христиане. Они прятались за скалами у ближайших мостков – и вдруг побежали прямо на нас, как демоны, вырвавшиеся из мрака преисподней. Мы еще даже не успели испугаться их устрашающего вида, как они, выскочив из укрытия, уже окружили нас. Они вытащили отца из лодки и отволокли к камням, чтобы зарезать его своими ржавыми ножами, спрятанными под рваной одеждой. Отцу негде было укрыться, он кричал, призывая своего бога, в которого верил, а они резали его ножами. Меня, скорчившегося на дне лодки, трясло. Жрецы Хнума, в ужасе от раскалывающих небеса воплей, вскарабкались на самую высокую стену храма, наблюдая оттуда за творящимся внизу кошмаром и насилием. Они воздели руки к небу, молясь своим богам и причитая. Им было не понять, что боги, которым они поклонялись, уже давно умерли и их громкие мольбы напрасны – не осталось никого, кто мог бы им внемлить… Мой отец не сделал ничего плохого ни одному из тех изуверов… И никто с того памятного утра не мог понять всю глубину моих мучений…

– Бедняга… а тебя в тот день касался кто-нибудь из этих заблудших?

– Лучше бы они меня убили, я бы так не мучился. Нет, отец мой, они меня не тронули, а лишь злобно посмотрели в мою сторону, словно утолившие жажду крови волки. Они вытащили из лодки корзину с рыбой и швырнули ее к воротам запертого на засов храма, а сверху бросили растерзанное тело моего отца. Его плоть, кровь и пойманная им рыба перемешались со священной землей, осквернив ее. В победном жесте они подняли вверх руки, вымазанные кровью отца, а затем стали грозить наблюдавшим со стен жрецам окровавленными ножами. Ликуя, они выкрикивали «Слава Иисусу Христу! Смерть врагам Господа! Слава Иисусу!..».

Я разрыдался. Несторий подошел, прижал меня к груди, и я уткнулся в нее, как маленький. Затем он присел рядом, гладя меня по голове, и несколько раз перекрестил мой лоб, повторяя при этом: «Успокойся, сын мой…» Потом он произнес:

– Сын мой, наша жизнь полна страданий и грехов. Эти заблудшие хотели насилием покончить с насилием, гонениями избавиться от гонений, а ты оказался просто жертвой. Я знаю, горе твое велико, давай же помолимся Господу милосердному о милости Его. Встань, сын мой, и давай вместе вознесем молитву о прощении.

– Что пользы в молитве, отец мой? Что умерло, то умерло, и никогда больше не вернется.

– Поможет молитва, сын мой… Поможет.

Я слышал дрожащий голос Нестория и когда оторвался от его груди, то увидел, что на его бороду стекали слезы, а глаза покраснели и наполнились печалью. Все его лицо выражало боль, и глубокая морщина прорезала лоб.

– Я причинил тебе страдания, отец мой.

– Нет, сын мой, не мне… Давай помолимся.

Мы молились, кладя поклоны перед ликом Девы Марии, пока чернота неба не сменилась светлой лазурью, а потом сидели в молчании.

Издалека до нас доносились крики петухов и щебетание птиц, спавших на ветках деревьев в церковном дворе. Наконец Несторий нарушил молчание, предложив прогуляться вокруг церкви.

– Да свершится милость Господня этим благословенным утром! – произнес он.

* * *

Пока мы ходили вдоль церковной ограды, взошла заря, ярким светом возвестив наступление утра, и мы направились в другую сторону, туда, где дома стояли так плотно друг к другу, словно это могло придать им дополнительную устойчивость.

Утренний свет утомителен для тех, кто бодрствует по ночам. Я видел усталость на бледном лице Нестория, и это угнетало меня и еще долгое время не давало покоя. Мы продвигались неспешно, и Несторий успел поведать мне несколько историй своего детства, проведенного им в городе Мараш, кое-что из своей юности, когда он жил уже в Антиохии, рассказал об отношениях между ним и его наставником Феодором Мопсуэстийским и о многом другом, что случилось с ним в жизни. В ту пору, которая так нечаянно сблизила нас в Иерусалиме, Несторию исполнился уже сорок один год. Я не стану пересказывать то личное, о чем он поведал мне в тот день, – поверять это бумаге было бы неправильно, да и непозволительно. Я понимаю, что, приоткрывая свои тайны, он хотел подбодрить меня, и напрасно было бы ожидать, что я стану пересказывать их в этих записках.

Заметив, что на улицах стали появляться люди, погруженные в повседневные дела, мы повернули обратно. У дверей кельи стояли трое антиохийских дьяконов, беспокойно оглядываясь по сторонам. Мы подошли к ним. Несмотря на то что Несторий был утомлен нашим долгим ночным разговором, он нашел в себе силы улыбнуться и, прощаясь со мной, произнес:

– Быть может, ты присоединишься к нам за обедом? А если не сможешь, я встречу тебя на церковной площади после вечерней молитвы.

Я вернулся в келью совершенно опустошенный и чуть не рухнул прямо у входа. Добравшись до постели, я растянулся на своем топчане и провалился в глубокий сон без всяких сновидений. Проснулся я лишь в полдень от гомона посетителей, толпящихся у церкви. Тело ломило, а душа была изнурена. На дрожащих ногах я кое-как добрел до кувшина с водой, сделал несколько глотков и ополоснул лицо. Через приоткрытое окно в комнату проникал свет, озаряя и мою душу. Я стал приводить в порядок свои сокровища, как вдруг меня потревожил негромкий стук в дверь и я услышал обращение, к которому уже привык в последнее время:

– Отец лекарь!

Постучавший, судя по облику, был арабским купцом. Он пришел с жалобой на то, что его левый глаз уже несколько лет слезится, а теперь то же самое стало происходить и с правым, поскольку жидкость не может скапливаться в одном месте и перетекает в другое по сосудам. Я дал ему порошок против этой хвори и попросил зайти снова через два месяца. Через два месяца! Приходил ли он через два месяца и пытался ли отыскать меня?!

Араб спросил, сколько он мне должен. Я ответил, как обычно:

– Все мои подношения – у Бога. Если хочешь, можешь пожертвовать что-нибудь церкви.

Пришедший принялся меня благодарить и попытался поцеловать мне руку. Я выпроводил его, запер за ним дверь и вернулся к прежней работе – приводить в порядок свой тайник, раздумывая о внезапно постигшем меня озарении. Сложив книги и списки, я опять тщательно укрыл их под топчаном и принялся убираться в своей убогой келье. Когда уже стало смеркаться, я вышел на церковную площадь.

Хотя воздух не был жарким, я все равно старался держаться в тени колонн. Остановившись на своем привычном месте, в правом углу площади возле больших ворот, я прислонился к любимому тенистому дереву. Я чувствовал себя таким усталым, словно возвратился из долгого путешествия. Я закрыл глаза и представил, будто я и дерево слились в одно целое. Будто душа моя стала растекаться по его ветвям, проникла в ствол, устремилась вниз, к глубоким корням, а затем воспарила. Будто дух мой трепетал вместе с колышущейся листвой, и с каждым отрывающимся и падающим вниз листочком отрывалась и частичка меня. Внезапно мне вспомнилось, как в Ахмиме я читал жизнеописание Пифагора, где он говорил, что в минуты озарения часто видел перед собой события прошлой жизни, в которой дух его являлся в виде дерева{23}. В тот миг я вдруг почувствовал, что хотел бы стать таким же деревом, под которым сидел: не плодоносным, в которое бросают камни, а пышнозеленым и дающим тень. Местная земля бесплодна и суха. Если бы я был деревом, то стал бы приютом для всех утомленных и своими ветвями укрывал тех, кто приникал бы ко мне в поисках прохлады. Моя тенистость была бы для них бескорыстным даром. В тот день я молился за всех, кто был вынужден оставить свой дом и отказаться от самого себя!.. «О милостивый Боже, – воззвал я в душе, – возьми меня к себе, избавь от бренной плоти! Сделай меня этим прекрасным деревом и очисти мой дух, позволь каждый день укрывать страждущих и очищать их от грехов Твоим светом! Зимой я ждал бы дождя Твоей любви, каждое утро вдыхал бы аромат росы, которой одаривала бы меня ночная прохлада, и не было бы у меня другой заботы, кроме как петь Тебе осанну… Воистину, дерево чище человека и милее Богу. Стань я таким деревом, я укрывал бы тенью горемычных…»

– Гипа, ты спишь?

Я очнулся и возрадовался, увидев присевшего рядом Нестория. Я выпрямился и потряс головой, чтобы убедиться, что действительно не сплю. На сирийском, а не на привычном для него греческом, явно стараясь развеселить меня, он участливо поинтересовался:

– В какой пучине мечтаний погряз ты, египетский врачеватель?

– Отец мой, иногда меня одолевают странные грезы. Например, сейчас я вообразил себя этим деревом, в тени которого мы сидим.

– И откуда, сын мой, тебе в голову приходит подобное?

– Откуда-то из глубины, из далекого прошлого. Что-то такое говорил Пифагор…

– Пифагор!.. Сын мой, да это же древнее языческое представление!

В присутствии Нестория меня всегда охватывала какая-то растерянность. Поняв это, он решил развеять мое смущение. Положив мне на макушку свою благородную ладонь, он стал негромко читать какой-то псалом, а затем прикрыл глаза и перекрестил мою голову, покрытую клобуком с вышитыми крестами. А когда Несторий шепотом, будто призывая ангелов, произнес: «Да будешь благословен ты, Гипа, светом Господним!», на меня снизошел покой.

– Отец мой, ты думаешь, что все язычество – это зло?

– Бог не сотворил зла… не творит его сейчас… и не терпит его. Бог – это только добро и любовь. Но человеческие души уже давно сбились с пути, когда возомнили, что довольно лишь одного разума для познания истины, что можно обойтись без небесного спасения.

– Прости меня, почтенный отец, но Пифагор был праведным человеком, хотя и жил в языческое время.

– Это возможно. Раньше, до ниспослания благой вести Христа, также было время Господне, и солнце Господне также освещало и добро, и зло. Кто знает, может быть, Бог возжелал подготовить человека к появлению Мессии через несколько озарений и свидетельств? Чем ближе становилось время Его прихода, тем больше являлось знаков Его пришествия, пока не появился главный – Иоанн Предтеча – глас вопиющего в пустыне.

Меня поразили слова Нестора. В них я почувствовал ответ на так долго терзавший меня вопрос: какова связь между Иисусом Христом и Иоанном Предтечей, Крестителем Господним. Как можно было забыть, что человек Иоанн крестил Мессию – Бога, сына Божьего, образ Божий и посланника Божьего во всех его ипостасях!

– Господин мой, а ты веришь, что Иисус – Бог? Или он посланник Бога? – спросил я Нестория.

– Мессия, Гипа, рожден от человека, а человек не может порождать богов… Мы утверждаем, что Дева Мария родила Господа. Мы стали поклоняться ребенку, которому исполнилось всего несколько месяцев, потому что ему поклонились волхвы!.. Мессия – это чудо Господне, человек, которого явил Он нам через Себя, воплотился в Нем, чтобы Он стал благой вестью и приметой наступления нового века человеческого. Именно об этом говорил епископ Феодор во время проповеди, на которой ты впервые встретился с ним. Кстати, отчего ты так затрепетал, когда епископ упомянул о таинстве крещения?

– У тебя приметливый взор, отец мой!

– Это не ответ, – насмешливо произнес Несторий, словно желая поддеть меня и вызвать на откровенность.

В действительности мне было нетрудно вверить ему одну из своих самых больших тайн. Удивление вызывало лишь то, что мои признания, похоже, не казались ему чем-то необычным. Я хотел объяснить, что сомневаюсь в назначении крещения. Моя мать клялась, что окрестила меня еще в младенчестве, отец же отрицал это. Я помню, что в раннем детстве не посещал церковь, поэтому утверждения отца казались ближе к истине. Мне не хотелось, чтобы Несторий знал, что я сам принял решение креститься после отъезда из Александрии. И я ответил так:

– На самом деле, отец мой, я не был крещен в детстве…

Я думал, что его удивят эти слова, но поразил меня он, произнеся совершенно спокойно:

– Ничего, так или иначе, ты сделал или сделаешь то, что угодно Господу. Но как ты стал монахом, если сомневаешься в таинстве крещения?

– Я провел несколько лет в главном соборе Ахмима, где один просвещенный священник посчитал, что я достоин монашеского чина, он и посвятил меня, когда я попросил его об этом. Он ничего не знал о моих сомнениях в крещении, потому что многое из детства я позабыл или притворился, что позабыл.

– Это не страшно, Гипа. Очень многие, не ты один, крестились достаточно поздно. Некоторые из них сегодня уже епископы, например Амвросий, епископ Миланач{24}, Нектарий, епископ Константинопольский{25} – они крестились в тот день, когда были рукоположены в епископы. Сам Константин{26} – император – крестился лишь на смертном одре, а ведь его называют возлюбленным Бога, защитником веры и заступником Христа!

Я обратил внимание, что, перечисляя христианские имена, которыми был наречен император Константин, Несторий как будто иронизирует. Мне захотелось понять причину этой иронии, и я самонадеянно заявил, что знаю о том, что моему собеседнику известно больше, чем он говорит. Что этот император сослужил огромную службу христианству и мы по сей день живем в его тени, что последователи нашей веры в ту эпоху были немногочисленны и малоизвестны – они едва составляли десятую часть имперских подданных. Но со временем стали большинством среди населения империи, как на востоке, так и на западе. Это произошло всего лет сто назад, когда этот император стал во главе вселенской церковной общины.

– Я имею в виду, отец мой, Никейский собор, осудивший Ария за его утверждения, что Мессия – лишь человек, а не Бог, и что Бог один и не имеет сотоварищей в своей божественности.

– Гипа, все это полуправда! Что ты хочешь у меня выведать? Ты хороший врач, да еще монах, сомневающийся в крещении!

Из уклончивого ответа я понял, что не сумел спровоцировать Нестория и тот не хочет распространяться на темы, которые среди людей нашей веры почитаются неподобающими для обсуждения. Меня распирало от желания узнать его мнение об Арии: о нем говорили разное, а Александрийская церковь ненавидела его больше, чем самого дьявола. Но Несторий попытался охладить мой пыл, переведя разговор на другую тему, – поинтересовался, доволен ли я своим пребыванием в Иерусалиме. Но я не поддался и умоляюще спросил, что тот думает о деле Ария и его идеях.

– Расскажи мне, уважаемый отец мой, что произошло на самом деле, ведь взгляд твой зорок, сердце богобоязненно, дух светел, а разум искателен! Я так хочу узнать все об этом великом деле, что не сплю ночами.

– Изволь. Но сначала давай дойдем до нашей резиденции, меня беспокоит состояние епископа Феодора. Так и быть, раз уж ты просишь, расскажу тебе об Арии по дороге.

Мы не сразу отправились к дому епископа, а, выйдя из церковных ворот, сначала пошли направо, к высокой ограде, затем пересекли большую площадь, тянущуюся от церкви до жилых кварталов у восточной городской стены. Эта часть города достаточно спокойна и малолюдна, поэтому здесь не так шумно. Мы двигались неспешными шагами, часто останавливаясь, чтобы Несторий смог перевести дух, объясняя мне какие-то отдельные тонкие моменты. Так мы бродили около часа или более, и в течение этого времени он рассказал мне то, что я не отваживаюсь поверить бумаге в эти темные и смутные времена.

Я отправляюсь спать.

* * *

Сон – это дыхание Бога, которым Он очищает мир от безумия. Когда вся вселенная засыпает – она очищается. Не дремлют лишь наши грехи и воспоминания, которые никогда не успокаиваются. В моем очистительном сне меня посетили пронзительно реалистичные видения. Не все ли, что со мной происходит, истончается и блекнет, превращаясь в видения? Я вижу души умерших близких так отчетливо, будто они рядом. Может, мне доведется умереть во сне или в церкви во время молитвы? Я думаю, именно боязнь кончины, а отнюдь не происки Азазеля, понуждают меня писать. Либо, быть может, я хочу, чтобы мой голос поднялся до таких высот, которые отдалили бы мою смерть… В прошлом месяце во время посещения Алеппо ушел из жизни самый старый из насельников этого монастыря. Он умер в главном храме епархии во время обедни и там же был похоронен. Смерть у Божьего порога очищает от всех грехов. Когда же настигнет меня моя смерть – и где?

* * *

Сочинительство пробуждает в сердце затаенные страсти и скрытые воспоминания и вновь заставляет нас задуматься о жестокой действительности. Когда-то давно, в прошлой жизни, меня вдохновляла вера, наполняя радостью мое бытие. Но однажды меня со всех сторон окружил мрак, подняв в душе бурю, которая почти уничтожила меня. Чем закончится история с Несторием после всего, что случилось с ним? До каких пределов дойду я, завершив свое писание? Увижу ли я вновь умершую или исчезнувшую лишь в моем воображении Марту, чей уход навсегда посеял в моей душе тревогу и тоску? И зачем только я позволил ей уехать в Алеппо, почему не запретил петь ночью для пьяных торгашей и разнузданных арабов-кочевников? Я заставил себя забыть о том, что пережил, но ее полные слез глаза продолжают смотреть на меня, и смятение не покидает меня.

– Ты всему виной, именно ты, Гипа, она умоляла тебя спасти ее и спасти себя, но ты смалодушничал.

– Азазель!

– Да, Гипа, это я – Азазель, который приходит к тебе от тебя самого.

Три вещи неизменно мучают меня: страх за судьбу Нестория, угрызения совести из-за того, что случилось с Мартой, и внезапные появления Азазеля. Сколько же еще терпеть мне все это?! И уймутся ли когда-нибудь эти страхи? О Господи, вразуми меня, ибо я…

– Гипа, прекрати заниматься самоедством и закончи рукопись.

– А что я начал записывать?

– То, о чем толковал тебе Несторий у восточной стены Иерусалима. Ничего не бойся и ничем больше не занимайся, а только пиши и не рассчитывай, что кто-нибудь в обозримом будущем прочтет твои воспоминания. Пиши по ночам. Как знать, несчастный, может быть, дней через сорок твоего затворничества к тебе придет известие о новой победе Нестория после пережитого им поражения. Может, тебе доведется второй раз встретиться с Мартой, одетой в пленительный дамасский наряд, и провести с ней в покое и счастье остаток дней.

Вески доводы Азазеля, и чаще всего он берет надо мной верх… А может, он так дерзок со мной, потому что я представал перед ним вечно колеблющимся и неизменно страдающим?

Как бы то ни было, поводов для беспокойства нет. Вот-вот рассветет, и нет ничего плохого, если я немного попишу. Видимо, скоро этот свиток будет исписан полностью. Но пока осталось немного свободного места, я закончу описание того, что услышал от Нестория в тот памятный день. Я буду писать по-сирийски, чтобы никто, если прочтет написанное, никогда не смог обвинить Нестория, а лишь меня одного.

В тот день в Иерусалиме достопочтенный Несторий на своем изысканном греческом поведал мне следующее:

– Правда, Гипа, заключается в том, что вся эта история оказалась дьявольскими кознями. За всем, что происходило сто лет назад на Соборе в Никее, стоял дьявол. Дьяволом я называю то временное помешательство, которое охватывает людей и перед которым бессилен даже Господь. Когда случается подобное, люди начинают браниться, опускаться и напрасно растрачивать свой дух. Страсти захватывают их, они превращаются в глупцов и идут против духа собственной веры – и все ради обретения крупиц бренного существования. Все, что на самом деле произошло в Никее, Гипа, окутано вздором, небылицами и россказнями. Император Константин так страстно желал продемонстрировать, что он глава всех почитателей Креста, что даже не стал прислушиваться к призыву Вселенского собора закончить строительство нового города – Константинополя, поэтому и Собор был созван в ближайшей деревушке. Хуже места нельзя было выбрать, ибо в то время ее называли «Город слепцов». Еще за год до этого императора заботило лишь одно – укрепление своей власти и борьба с прежними соратниками. Победоносно завершив сражения, триумфатор возжелал одержать также и религиозную победу над подданными и с этой целью созвал всех глав церквей вселенской общины. Мало того, он сам управлял этим Собором, даже вмешивался в богословские диспуты и в итоге навязал собравшимся епископам и священникам свою волю. Я думаю, за всю жизнь он не прочел ни одного труда, посвященного божественности Мессии. Он даже не знал греческого, на котором велись богословские прения между священником Арием и александрийским епископом того времени Александром. Это явствует из письма императора к ним, в котором он рассуждает о различиях в толковании природы посланника Иисуса, заявляя, что они незначительны, надуманны, лишены смысла и низки! Он нажимает на них и настаивает на необходимости хранить свои взгляды при себе, не смущая ими людей. Это известное письмо, его копии хранятся во многих епархиях. Победу в этой дискуссии император присудил епископу Александру, чтобы обеспечить себе гарантированные поставки египетской пшеницы и винограда. Он объявил Ария еретиком и осудил его учение, чтобы ублажить большинство присутствовавших, и это стало считаться победой всего христианства. И как император Константин погубил философию Ария, так в наши дни руками невежд уничтожаются те, кто считает себя ее последователями, – они обвиняются в ереси и объявляются хулителями веры. Ариан, живущих сегодня рядом с нами, обвиняют в преступлениях, как сто лет назад император Константин объявил преступником самого Ария и приговорил его к казни среди бела дня.

– А также, отец мой, император приказал сжечь все его сочинения, а заодно и ходившие по рукам Евангелия, за исключением известных четырех… Но что ты имел в виду, отец мой, когда упомянул философию Ария?

Мы уже долго сидели под тенистым деревом, росшим у церковной ограды, в укромном уголке, примыкающем к городской стене. Несторий вдруг замолчал, как будто что-то обдумывая, затем повернулся и посмотрел на меня так пристально, словно его задело, что этот рассказ не произвел на меня должного впечатления. Я никогда не забуду выражение его лица, когда он продолжил разговор:

– Я раскусил тебя, Гипа! Я понял, какие богословские науки ты изучал в Александрии. Я знаю все, чему тебя там обучали, и все, что ты почерпнул из этого обучения – и дело Ария, и его еретические воззрения. Я, однако, смотрю на все это под другим углом, с антиохийских позиций, и сейчас попробую тебе объяснить, что я имею в виду. Я считаю Ария человеком, одаренным любовью, тягой к истине и благодатью: обстоятельства его жизни, его подвижничество и аскеза полностью подтверждают это. Теперь что касается его воззрений. В них я усматриваю лишь попытку очистить нашу веру от древнеегипетских напластований. Твои предки верили в существование троицы: Озириса, его сына Хора и его жены Исиды, зачавшей от мужа без совокупления с ним. Нам что, нужно вернуться к этим дремучим представлениям? Неверно, что говорят о Боге, будто Он един в трех лицах. Бог, Гипа, один, и нет у Него в Его божественности сотоварищей. Арий считал, что можно поклоняться лишь одному Богу, но он стал говорить об этом так, как в его время говорить было не принято. Признавал таинство перевоплощения Бога в Мессии, но отвергал божественность Иисуса. Соглашался с тем, что рожденный Марией Иисус был даром человеку, но восставал против придания единому Богу сотоварища.