Полная версия
Юшка. Повесть о Человеке
Да так, что и мошка мелкая не пролезет, не то, что капли дождёвые…
Шугались Юшки только детки, да девки-молодки.
Страшились они его рта корявого, речи невнятной да, суды-пересуды деревенские не изжили из Юшки образа оборотня…
Как идёт он по улице, так и прыскают в разные стороны ребятня да девки. Как воробышки от ястреба, камнем наземь падающего…
Дабы снискать их расположение и доверие, Юшка вырезал всем «коников липовых» да творил кленовые свистульки, разноголосые. Тянулись к нему люди, да побаивались…
Длинной вереницей тянулись за убогим сплетни-присказки…
Особливо гутарили о том, что, дескать, убогий глаз положил на Глафиру-солдатку. Что люба она ему со всем её придатком, и охаживает её Юшка по «мужеской части» как жеребец-первогодок. Глядишь, и седьмого понесёт, не тришкиного…
* * *
Опосля Успения Юшка зашёл в дом вдовицы… Перемявшись с ноги на ногу у крыльца, прошептал он сипло:
– Глаш! Ты… Пу-у-стила бы… Ма-а-льцов… Со-о мной… По-о-о грибы… Кака зи-и-ма бу-у-дет, о-одному Бо-о-гу и-и-звестно… Г-г-ру-узди в ле-е-сах пру-уть, да ма-а-слята…
Глафира, накинув на плечи, дарёный Трифоном, цветастый плат, трёхрублёвый, поглядывала на убогого, да думала: «Пущать? Али нет?»
Поглядывала, помалкивала, глядючи на, рдеющего алыми пятнами, Юшку… А он, как телок бессловесный в стайке, стоял да помалкивал, потупив взор…
– Ванька! Сенька! Фроська! Нинка! Санька! Ходите досюдова! Гля-кось, дядька-Юшка за вами притащился… Берите корзины и короба, и ступайте с ним… Грибы собирать…
Детишки собрались мигом. Юшка раздал им по куску колотого сахара, дабы боязни к его обличью у них не было. И отправились они в лес… По тропочке-хоженке, с материнским благословением…
* * *
Ох, и удалась осень восемнадцатого года грибами!!! Грузди – размером в две мужские ладони, да не червивые. Опята – шапками на трухлявых пнях. Маслята – россыпью. А белые, подберёзовики и подосиновики такие, что пяток десятков и – полный кроб…
Три дня чистили да мыли собранные грибочки Юшка с детишками, да Глашка в помощь… Насолили восемь кадушек а шесть колодок…
Забалакали старики на селе: «Грибов урожай – быть беде большой. Война кровавая нагрянет или мор великий…»
…Если бы знали жители Крестовоздвиженского, что «пойдёт отец на сына и брат на брата»… Если бы ведомо было им, что «грибная примета» окажется настолько верной, и в ближайшее время, сполохами кровавыми, заглянет в село уединённое грозная Гражданская война…
Глава 7
Первое дыхание вселенской катастрофы, имя которой – Гражданская война, достигли Крестовоздвиженского в погожий сентябрьский денёк, когда село праздновало своё «тезоименство» – в день Воздвиженья Животворящего Креста Господня.
Отложив все свои бытейные дела-заботы, заранее намывшись
в банях, с раннего-раннего утра жители села собирались на службу торжественную в храм. Где-нигде, в окошках попыхивали керосиновые лампы, под свет которых селяне вынимали из сундуков заветные наряды, отложенные для престольных праздников. В некоторых окнах мелькали отсветы лампад и тени рук, кладущих на чело, живот и плечи крестное знамение… И все знали, что в доме сем богомольцы торопятся испросить у Господа прощения…
Вспоминая о царе Константине и царице Елене, большинство беспомощных и беззащитных, молились о победе над «смутным змием», вторгшимся на просторы российские вместе с новым, двадцатым веком. Не понимая, по собственному скудоумию и неграмотности, событий, происходящих в стране, опираясь только на молву и народные приметы, люди ждали… ждали большой беды…
Кричали их душеньки от страха и неизвестности…
Молились они одному… Спасителю и Заступнику… И матушке Его – Пресвятой Богородице, которая, по мнению обывателей, «глядела на Крестовоздвиженское из, не столь далёкого, Дивеевского монастыря, а преподобный батюшка Серафим грозил оттудова пальчиком, и усмирял змей, коим в этот день суждено было прятаться от глаза православного в щелки да норки…»
Гутарили старики, что на Воздвиженье и «первые заморозки могут прихватить нерадивых и грешных за босые пятки, и змей подколодных вгонят в такую дрожь, что они и на дорогах будут подыхать смертью лютой за Евин грех и „адман“ Адама…»
Однако, такого не приключилось. Короткие и добрые дожди сменялись жаркими погожими деньками, совсем летними. Ребятня, не глядючи на угрожающие посылы взрослых, тайком купалась в речке.
Каждое утро разомлевшая, вспотевшая от сырости, земля выдыхала густые туманы. Не холодны были они, не «теплохладны»… Как грешник, пришедший в храм, дабы поглазеть на то, сколько народу пришло, да кто, сколько свечек поставит…
И радостно было сельчанам от того, что пошла добрая отава по сенокосам… Да такая, что впору её было косить к Покрову…
Но каким он будет? Нежным или снежным?!
Ворчали старики: «Небо с землёй перевернулись. Невидаль – такая теплынь… Не к добру это…»
Тут ещё «полоумные» коровы телиться стали… Ни к селу, ни к городу… Осенью!!! От, дуры-то, по двойне телят несли, что тоже не считалось хорошей приметой.
Терпение людское окончательно лопнуло, когда Фроська, Федьки Косого жена, нищета из нищих да «кликуша», тройню принесла на Успение…
Ох-ох-ох,, били бабки-богомолки лбы о полы церковные, дабы отвести беду… Балакали: «Один из тройни, точно – «антихристово отродье». Все знаки, земные и небесные, на то указывают…
В жутких сомнениях и неведении готовилось село встречать своё столетие… Благолепно выходили храм к сему дню, прибрали улицы… Не поскупились даже на свежую солому поверх трухлявой на крышах… А те, кто побогаче, даже ставенки и палисады жидкой краской, за дешёвку, облагородили…
А то…!!! Много «чириков-дармоедов уездных обещалось на вековое празднование прибыть на вековой юбилей…
А то… и «сам»… из «самоёй Самары» нагрянет…»
* * *
Тонюсенькая, малиновая ниточка зари пробивалась сквозь молоко тумана, когда Юшка «восстал ото сна и должную, угодную Господу молитву», немощным своим языком вымолвил у тусклой лампады…
Открыв дверь сторожки, божий человек поёжился от сумной прохлады, и шагнул в тающую тьму. Обошёл Юшка храм вокруг, остановился. Задрал голову вверх, глядючи на алеющие кресты, и шепнул:
«Го-о-ос-споди… Ми-и-ло-о-тив бу-у-ди нам, гр-р-е-шным…»
Заря, как будто предвещая недоброе, потянулась с востока на юг кроваво-синеватым языком…
Перекрестился Юшка, что-то пробормотал, открыл ворота и начал собирать с дорожки первые листья, безвременно покинувшие древесные кроны…
Вскоре явился батюшка Филарет. За ним потянулась «челядь церковная»: диакон да звонарь, свечная лавочница, певчие да уборщицы, да самые ранние богомольцы…
«До-о-о-о-о-о-о-о-о-н-н-ннн!» – первый удар колокола заикнулся, как убогий Юшка, призывая, бредущих в тумане, православных, к молитве…
Ёкнул колокол так, что стряхнул-вытряхнул из самого тумана такую влагу, от которой, казалось, вся одёжка начала вымокать не снаружи, а изнутри…
Дожидаться «дорогих гостей» из уезда и губернии строгий батюшка Филарет не стал. Время – ко времени. А кто в постелях посапывать любитель – тому батюшка быстро место определит: либо поругает отечески, либо епитимью наложит. А самым рьяным – в ухо даст так, что и «пудова гиря ваткой покажется». Строг батюшка, но справедлив… Всякую ересь, безделье и отговорки терпеть не мог. А тружеников любил!!! Бывалочи, Фрола-кузнеца, восьмидетного матерщинника, поперёд местного купца, Ивана Ильича, на исповедь и причастие ставил. В укор зажиточным и «в урок» всем православным…
* * *
В этот день многим казалось, что туман смешал землю и небо, дабы сохранить все тайные помыслы простых людей, родившиеся в смутных снах, и трудном пробуждении.
Волга, как баба-перестарок, родившая туман, как долгожданного «последышка», начала съедать да впитывать его, вдруг, испугалась… огласившись зычным пароходным гудком…
Перебивая церковное славословие, по храму прокатился недовольный гул:
«Начальничество уездное, да губернское понаехало… На всех парах… Губернским-то, икры да осетринки хватит под «запасную, нижегородскую, ярмарошную водочку от Ивана Ильича…
А уездные-то, клещи-паразиты, всё из «амбарьев-сусекив» повычищут-повыметут, аки татарьё… Ни пшенички, ни стопарика бражки не оставаят…»
Однако, ошиблись крестьяне, богатые да зажиточные, голоштанники да приблудные, вроде Юшки. Совсем нежданный пароход пристал к малой сельской пристани…
* * *
Из синеющей зыби тумана, вверх по яровитому склону, потянулись серые, незнакомые тени… Со знаменем, а не с хоругвями, что ввергло любопытствующих в оторопь…
Дёрнулся нетерпеливый народец из храма, не ожидая окончания литургии, не обращая внимания на грозный оклик Филарета. Все, маловерные, потянулись к берегу…
Молча, похрустывая речным песком, сапогами да ботинками в обёртках, поднималось, снизу-вверх, невиданное племя…
Мне, как учителю, вспомнились тогда слова Александра Сергеевича Пушкина о тридцати трёх богатырях, выходящих из моря, во главе с дядькой Черномором…
Только не блистали на них золотые доспехи, не отливали серебром прочные шелома, не блистали в свете утренней зари острия копий. И «дядька Черномор» не был бородат и могуч. И не был он обряжен в златую кольчужицу.
Шёл впереди строя плюгавенький, лысенький мужичонка, обряженный в кожанку, перепоясанную офицерской портупеей.
В доказательство его «дядько-черноморской значимости», ярко светился у него на груди малиново-красный бант, а по левому боку болтался громадный «маузер» в громадной кобуре.
За ним, как былинные герои, шли воины, не с копьями, а с винтовочками мосинскими, да с примкнутыми штыками булатными. В зелёных гимнастёрках с красными отметинами на груди, и… в шеломах ли?
Кто-то, откудова-то знаючи, ответил на ухмылку в толпе: «Эт-те, не шапки… Эт-те – „будённовки“… „Красные“ пришли!!! Вишь, каков стяг-то? Как зорька сёднишна…»
«Красные» вошли в село тихо, никого не трогая и не обижая… Узнали, к чему такое скопление народу у пристани и храма. Лысенький владелец «маузера», оставив оружие у адьютанта, вошёл в храм с двумя в гражданской одёже и простоволосой бабой, так же ряженой в кожанку, но с «левольвертом».
Филарет попробовал возмутиться за то, что службу прервали, но… Баба энта, вытащила «револьверт», да пальнула… прямо в купол, рявкнув, мужицким гласом, что, дескать, через час перед храмом состоится «первый революцьённый митинх»…
* * *
Стоя на окраешке смущённой толпы, Юшка подумал:
«Во-о-т… Сперва проверка пришла… Чтобы оказии никакой не вышло… А там… Глядишь, и сам… Ленин… Сойдёт с парохода…
И начнёт раздавать… Землю… волю и… свободу…»
Глава 8
Муторно стало на селе от последствий «перехлёст-празднишного митинха». Перевернул он всю сельскую жизнь с ног на голову.
Долго чесали языки бабы, вспоминая, за семечками, о «хабалке короткоюбошной с „левольвертом“, впёршейся, простоволосой, в храм»…
Трещали и о начальнике лысом, с «маузером»,, остро отточенным перочинным ножичком… «Видать, золото ищет, ваалов поклонник…
А у нас его – пруд пруди, только пойди – найди! Во вшах и «золотухе» заплутаешь…
Бабы, они и есть – бабы. Хоть и самые, ни на что есть.
Во всех самарских волостях и уездах… Крестовоздвиженские – самые сочные и смачные. Как творог, сметаной помазанный…
Мужики сельские, вообще… Как с дубу рухнули…
Доселе, дрались до кровушки только на Масленицу, при затейном штурме оборон снежных. А сейчас, что ни глянь, то – «юшка» красная в соплях мотается. Кто «за царя-изгнанника», кто – за «временщиков», кто – за «эсерьев» каких то…
Кто за «большевиков», коих выше Бога стали ставить. Особливо ихнего, Ульянова-Ленина…
Кто по слогам читать умел, тот большевистские книжицы и прокламации до дырьев исчитал, до хрипоты глотошной оравши по переулкам, да в кабаке пристанном.
«Царские» били морды «эсерским»… «Эсерские», напоив «краснеющих», шли «смертным боем» на тех, кто поддерживал «загнивающий и умирающий царизм, питающийся кровью трудового крестьянства и мирового пролетариата…»
Новая власть, пришедшая в Крестовоздвиженское, особенно не лютовала и не злобствовала. «Лысый „маузерщик“ со своей хабалкой», гутарили, свалили, аж, в Новгород Нижний. На тем же тихоходе…
«Тихой сапой», сославшись на болезнь, и быстренько продав дом, кабаки и прочая, из села исчез купец, Иван Ильич, «сельский голова и благодетель».
В мирской суете, как-то неожиданно, съехали и другие, зажиточные селяне.
Смута и бестолковость… Вот, и весь разговор…
* * *
На Покров, как и положено, обмакнулось село в первый, щедрый снегопад…
Накануне такая теплынь стояла, что никому не верилось, что пора зимние портки да валенки доставать.
Но…
К зорьке вечерней дохнуло холодом. Розовеющую лазурь заката стали обнимать рваные серые тучи. Ветерок, с младенческих воздыханий дитяти, к полуночи, перешёл в рёв пьяного мужика, возвращающегося с буйной гулянки.
В эту ночь первые дымки потянулись из печных труб тех, у кого дров было в достатке.
Задохся ветер-буян часам к четырём… Упал, разом, в снег… Захрипел-захрапел и… окочурился…
Солнышко обняло утро… Бе-е-е-лым-бе-е-е-лым… Чи-и-стым-чи-и-стым… И таким тихим, что… Не примёрзла бы, единолично не согласная с зимой, муха… всё село бы её услышало…
* * *
Вот-ить! Заспал!!! Заспал Юшка утро двунадесятое!!!
Соскочил, как ошпаренный, с постелей и… в исподнем, на крыльцо сторожки – «ветру понюхать»…
Выскочил, босый, и – «по саму щиколоть» – в снег, который взомлел снизу первобытным таянием, а сверху щипал, как крапива.
Мигом собрался Юшка, и, перекрестившись на образа, выскочил в холод с большой лопатой – разгребать снег, да посыпать дорожки, заранее припасённым, сухим песком…
Взмокнув от трудов праведных, Юшка скинул дарёный полушубок, и стал лепить из податливого снега ангелов вдоль церковной дорожки, вставляя, по своему разумению, опавшие годовалые веточки для того, чтобы крылышки лучше держались. Да сооружая из жёлтых ивовых веток рукотворные нимбы снежно-бестелесным существам…
«Вот, доволен будет отец Филарет», – думал Юшка, увлечённый сотворением мира ангельского…
– Кхе! Кхе! – изморозью пробежал по юшкиному загривку.
Не то холод покровский, не то явление человеческое. Раньше Филарета явился звонарь, Никифор.
– Ну, здоров, убогенькай, – буркнул звонарь, скрипнув церковной калиткой, – С праздничком Богородичным тебя! Косоротый…
– И тебе – не хворать, – зычно и громко ответил Юшка, как бы пропустив оскорбительные замечания в свой адрес.
– Юшка! А ты слыхал, что в купеческом кабаке, на пристани, сельсовет намедни образовали? Там жеть, и «реввоенсовет» и…, – звонарь перешёл на шёпот, ожидая юшкиной реакции на слова, – И… И… Прочая… «Красная»… Нечисть… Юш! А, Юш! А ты за кого? За Бога, или за Ленина, с его большевиками?
Не долго думая, Юшка хлобыстнул языком: «Я – за Бо-о-о-га… К-гы-ы-щоный же… А Ленин… Он… Зе-е-е-млю и в-о-о-лю обе-е-щает… Значит, каа-а-к Бо-о-г… И-и-и… З-а-а-а не-его… То-о-о-ж…»
* * *
Тихо и мирно продолжалась жизнь в селе. Только, сгинул куда-то протоиерей Филарет.
«Введение», вообще, пришлый поп правил. Да всё – наперекосяк, да не по уставу. Не так, как юшкино сердце и познания в Святом Писании подсказывали…
Недопонимал, не осознавал Юшка перемен. А подсказать было некому. Кого бы он не спрашивал, все прятали глаза, да городили такую галиматью, в которую и он, убогий, не верил…
Балакали, будто бы, вызвали Филарета с матушкой и всем выводком в епархию. На разговор с «новой властью»…
А там, когда святое семейство переезжало Волгу по льду, «рванули под ихней кибиткой „танамид“. Он и разнёс Филарета с семейством, лошадьми и кибиткой. В кусочки мелкие…»
Только не верил Юшка таким россказням…
«Как же так? – думал он, – Ленин землю дал, волю дал… Власть тем, кто самый бедный и беззащитный. Неужель, позволит он себе такую власть, которую позволил себе Бог, сокрушивший Содом и Гоморру…???!!!»
Путались мысли его… Путались дни, которые, по-новому, уже никак не совпадали с православным летоисчислением и представлениями Юшки о Добре и Зле…
В некоторые дни казалось ему, что голова его вспухнет от размышлений, от робостного непонимания того, что творится вокруг…
* * *
Запутался Юшка в хитросплетениях, современной ему, жизни, как в болоте. Хочет нырнуть – выталкивает… Хочет вынырнуть – засасывает… Да так, что дыхалку перехватывает…
Самое страшное, недоступное для юшкиного сознания, свершилось во время его отсутствия…
Тогда «новая власть» наняла Юшку, как «дюжего грузчика и грозного сопроводителя ценного груза» из села в Самару. За десять, новых «целковых» и «полный пансион на время ответственного задания».
Не знал тогда Юшка, что сопровождает обоз из пшеницы, отобранной у односельчан. Великую долю выкопали из «преданных» купеческих тайников. А «долю слёзную» повымели из амбаров, еле-еле сводящих концы с концами, односельчан. Тех, кто Юшке одёжку и подаяние давал…
Только неведомо ему было, что он везёт… Нашили ему на шапку красную полосу, выдали «левольверт» и «мандат», понимая, что никто, кроме дюжего, двухсаженного полудурня, не защитит десятки пудов хлебушка, направляемого голодающим Москве и Петрограду…
Уехал Юшка с обозом по «закрайкам», образованным Введенскими, лёгкими, но настырными, морозцами, а вернулся только к Богоявлению…
Какими судами-пересудами, разговорами-уговорами удерживали-обихаживали его в Самаре, трудно сказать.
Однако, вернулся он не битым и не покалеченным, с «мошной» от «новой власти» и, с немного другими, казалось, осоловелыми от долгого запоя, глазами.
То ли Юшка стал другим, то ли время его заломало-перемололо.
Глава 9
Видывал Юшка в своей жизни горюшка много. Хлебал его не ложкой, а полными пригоршнями. Взахлёб! Как его приёмные родители, не погнушавшиеся его физического уродства и «байстрюковского» происхождения. Вырастившие его, «аки родного птенчика…»
А, как вылетел он из родного гнезда, так и рухнул в жизнь…
Не как в гостеприимное небо для крылатого отпрыска, а как…
В болото, что ли? Не успев слететь с ветки, Юшка был сбит насмешками да укорами «за неблагообразный вид и косноязычие».
Однако, не растерялся он, не озлобился на «скотство человечье». Сумел воспринять и впитать в себя всё самое лучшее, что потребно человеку православному. И, по разумению своему, отверг всё самое грязное и низкое, отделив «зёрна от плевел», как Спасителем завещано.
За краткие миги общения с ним, слушая рассказы и россказни односельчан, видел я в нём Свет… Неугасимый Свет Добра и Милосердия, дарованных убогому… Взамен естественной красоты.
Убогий… Вот, словечко-то!!! А, коли разделить его с умом, то получится – «у Бога»…
У «Христа за пазухой»… Так и жил мой герой…
В Боге…
И с Богом…
* * *
Возвращался Юшка из ответственной командировки с крещенскими морозами в подводах и жутким грузом городских впечатлений…
Зимний прозрачный воздух, казалось, остекленел от холода. Даже вдыхать его было больно. Лошади, покрытые сединой инея, ворчали и кряхтели, перетаскивая розвальни через сугробы. Хоть и пусты были сани, но каждый шаг им давался с превеликим трудом. Если бы мыслили они по-человечьи, если могли бы сказать людишкам неугомонным, то прокричали бы:
«Да, сколько можно?! Распрягайте!!! Загоняйте в тёплый хлев!!! И задайте овса столько, сколько с нас потов сошло!!!»
Да, и людишкам не больно сладко было. Версту ехали, две – бежали рядышком с санями. Лютый мороз пробирался в самое естество. Ни тулупы, ни фуфайки-поддёвки, ни валенки самокатные не спасали. Бр-р-р-р-р…!!!
Вернулся обоз до дому к полудню.. 18 декабря 1919 года…
Крестовоздвиженское встречало тружеников столбами дымов из печных труб, огромными сугробами, кристальной синевой небес, да зрелым солнышком, ни граммулечкой не греющим. Да новостями, коих за месяц с гаком накопилось – «Тридцать три корзинки, два ухвата, да кружки половина…»
* * *
Подкатил Юшка к месту дислокации, к церковной сторожке… Спрыгнул с саней, похлопывая себя по плечам и бокам, изгоняя мороз из-под тулупа, выданного властью. Да, вприсядку пошёл, дабы размять затёкшие и околевшие ноги…
Снял рукавицы и шапку, шепча про себя «Отче наш…», глянул на храм, и оторопел…
Над ободранными куполами церкви сияли полуденным светом пятиконечные звёзды…
Замерла рука, готовившаяся наложить крестное знамение…
На шум из сторожки вышел звонарь, ряженный, в битый мышами, полушубок. Корячась по нечищеным дорожкам и щурясь от снежной слепоты, рявкнул он:
– Кхе-кхе! Это кого тут нечистый принёс?!
– Да-а-а… Я это… Ю-ю-юшка… Эт, чё-тако, де-е-е-ется…?!
Кре-е-сты-то, где?!!!
– Кхе-кхе! Где? В п… де…!!!
– Ты-ы… Чё-эт… Ма-а-а-теришься у храма, пу-у-стозвон?!
– Кхе-кхе! Был храм, да нетути… Нынче здеся клуб! А я – не звонарь, а… Как его? Клубом заведующий. О, как! Так новый «голова» назначил…
– Да, кто это… Та-а-кую е-е-ресь со-о-о-творил?!
– Кхе-кхе! Друг твой закадычный. Кирька!!! Он, теперича, сельсоветом заведует…
Метнулся Юшка в храм. Да, и осел в нём бессильно…
Ни образов, ни фресок… Всё забелено желтоватой известью… Вместо «Царских Врат» – сцена и красное полотнище во всю ширь.
И бюст его… Белый-белый… Как снег… Ульянова-Ленина… Посерёдке… Такой же, как на портрете, что привёз с собой Юшка, из Самары. В губернии выдали, и велели дома повесить. На самом видном месте.
Из ступора Юшку вывело въедливое покашливание завклуба-звонаря:
– Кхе-кхе! Не переживай, Юшка. Подстраивайся под новую власть. Нетути. теперича, Бога на небесех! На Ленина его поменяли! Крепись! И кресты свои спрячь… От греха…
Выскочил Юшка, как ошпаренный, из поруганного храма. Ввалился в розвальни, и так рванул вожжи, что лошадка возмутилась такому ожесточению. Но понесла… Понесла к кирькиной хате.
А там сказали, что «Кирилл Тимофеевич проживает,
теперича, в купеческом доме, «реквизированном, в его пользу новой властью».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
