Полузащитники Отечества

Следующей задачей было раскидать полученную мыльно-воздушную массу по полу. А пока один из уборщиков генерировал и разбрасывал очередные порции заветной пены, второй хватался за швабру со сломанным черенком и принимался что есть силы тереть ею пол.

Тем временем первый, покрыв всю поверхность пола ароматной белой смесью, брался за тряпку. Прыгая с ведром и тряпкой между разбросанными мыльными лужами, он добирался до противоположной стены. Клал тряпку на пол – и начинал тащить её, собирая высыхающую пену и выжимая её в ведро.

Оператор швабры, танцуя, доходил до стены. Тогда, при наличии второго ведра и второй тряпки, он мог проявить разумную инициативу и пройти по вверенной территории влажной тряпкой, смывая остатки пены, не вытертые товарищем. Но обычно эта часть признавалась несущественной и опускалась за ненадобностью.

Ну а в финале концерта весь инвентарь и весь личный состав собирался на взлётке. Каждый солдат вооружался уборочным средством – кто шваброй, кто совком, кто ведром, кто тряпкой – и начиналось коллективное мытьё центрального прохода.

Два оператора вёдер генерировали всё новые порции пены и бросали их под ноги, медленно отступая назад. Их атаковали трое нападающих со швабрами. Этими швабрами пена растиралась по полу. Швабромены неторопливо продвигались, а им на пятки уже наступала великолепная четвёрка счастливых обладателей совков. Совки гнали вперёд нерастёртую пену. А следом за пенным потоком ползли на корточках угрюмые владельцы тряпок. Тряпки стирали с пола остатки пены. Завершали шествие несколько танцоров, наводящих финальную влажную уборку. Впрочем, как уже отмечалось, это происходило не всегда. Ну а во главе колонны, на дистанции между генераторами пены и туалетом, туда-сюда с вёдрами носился курьер, постоянно меняющий воду. Всё стадо погонялось сержантами, а за этим блестяще организованным технологическим процессом наблюдали скучающие дневальные. В такие дни они, фактически, оставались без работы – их обязанности выполнял остальной личный состав. Для дневальных это было торжеством справедливости.

Воскресенье

Воскресенье в учебке, в принципе, не особенно отличалось от прочих дней. Та же многочасовая строевая подготовка перед присягой, те же физические упражнения до полуобморочного состояния и та же тупая приверженность железной армейской дисциплине.

Но всё же это был особенный день. Во-первых, по воскресеньям всё наше стадо вели в клуб, где показывали фильмы с простуженным переводом. Сама по себе возможность посидеть полтора часа в прохладном клубе, когда на улице плюс тридцать, была уже чрезвычайно привлекательна. А случалось, что и фильм оказывался интересным. Хотя мне редко удавалось его посмотреть, поскольку стоило мне оказаться в клубе, как мыслями я перемещался на гражданку и до конца показа оставался там. Поэтому при выходе из клуба ощущалась лёгкая грусть – словно я вернулся из городского увольнения.

Но главное было не это. Главное – что по воскресеньям к солдатам на КПП приезжали родители. А также друзья, родственники, любимые девушки, жёны, дети – словом, кто-то из другого мира. И праздником это было не только для встречающих гостей, но и для всей роты. Поскольку каждый притаскивал с КПП пакеты всяких вкусностей. И стоило в дальнем конце взлётки замаячить очередному объевшемуся солдату с мешком сладостей, как вся рота срывалась с места, бросалась в его направлении, накидывалась на принесённый пакет и буквально разрывала его (пакет) на части.

К вечеру все солдаты были сытыми и довольными. И даже сержанты по воскресеньям были настроены добродушно. Вместо физической подготовки после отбоя мы занимались подготовкой строевой. Причем, не вставая с кровати. Мы лёжа маршировали и делали повороты на месте. Особенное удовольствие сержантам доставляла подача команды «кругом», когда солдаты лежали на спине. Все дружно подскакивали в лежачем состоянии, в воздухе перекручивались – и падали мордами в подушку.

А после строевой подготовки мы обычно играли в зоопарк. По общей команде один кубрик начинал хрюкать, второй мычать, третий лаять, четвёртый мяукать, пятый кукарекать, шестой блеять – и так далее. Казарма наполнялась звуками природы. Сержанты ржали. Да и мы с трудом сдерживали смех. В особенности, когда Хабиби начал изображать овец.

– Ме-е-е! – говорил Хабиби, и все, кто это слышал, катились со смеху. Его просили исполнить свою партию на бис, сольно. И снова казарма наполнялась хохотом.

Тут сержанты решили, что это слишком и солдатам смеяться не положено. Поэтому всем было велено заткнуться. Но это было не так просто, и то тут, то там то и дело раздавались сдавленные смешки.

– Ме-е-е! – приглушённо раздалось по казарме.

Все захихикали.

Два сержанта стали наезжать на Хабиби за нарушение дисциплины после команды «отбой». Хабиби стал оправдываться.

– Это ты заржал, Хабиби? – грозно спрашивал сержант.

– Ньикак ньет, это нье я, товарщ сьержант!

– Бля, я слышал, нах, с твоей кровати, ёпт, голос доносился!

– Это нье я, товарщ сьержант! У мьеня вьще рот заньят был! Я конфьеты ейль!

– Что-о-о?! Рота, подъём!!!

И вот мы уже вновь выполняли физические упражнения. А Хабиби суетливо жевал конфеты. Потому что прекратить мы могли, только когда он съест весь пакет. А пакет был немаленький.

В конце концов, сержанты сжалились над нами и над Хабиби, приказали ему раздать своё лакомство товарищам и лечь всем спать. Выходные закончились.

Присяга

День этот все ждали с нетерпением. Нет, никто особенно не горел желанием присягнуть на верность отчизне. Просто следом за присягой маячило обещанное городское увольнение на все выходные. И все ждали этого увольнения, а присяга воспринималась как предшествующая ему формальность.

Всю неделю перед присягой велась практически непрерывная строевая подготовка. Руководил процессом лично майор Гой. На плац вытащили колонки и микрофон, в который Гой подавал команды. В теньке встали два барабанщика. Сзади поставили две канистры с водой – утолить жажду в перерыве. И вот сразу после завтрака и до самого обеда мы каждый день дружно репетировали проход по плацу торжественным маршем.

Наконец наступил этот знаменательный день. Подъём и завтрак перенесли на два часа раньше. Сразу после завтрака мы всем скопом отправились получать автоматы. А затем, вооружившиеся, выстроились перед плацем. А часть уже наполнялась гражданскими лицами. Толпы родственников в разноцветной одежде, которую немного странно было видеть после армейской «флоры», брели к плацу.

Вскоре и подготовленные к принятию присяги войска тоже проследовали на плац. Всё было готово. Солдаты на месте. Родственники на месте. Приглашённые гости на месте. На месте майор Гой, начальник штаба и офицеры, руководящие принятием присяги. Не хватало одного. Комбрига.

И вот на дорожке к плацу показалась шарообразная фигура.

– Бригада, равняйсь! – рявкнул начальник штаба. – Смирно! Равнение налево!

Солдаты бросили левую руку на цевьё автомата и повернули головы. Оркестр заиграл приветственный марш. Начальник штаба взял под козырёк, повернулся на девяносто градусов и походкой робокопа направился на доклад к комбригу.

В это время с левой стороны на плац вкатился живот. По мере приближения живота к рядам войск солдаты заметили, что снизу из него торчат ножки, а сверху выросла голова. А вся эта конструкция вместе была командиром части. Однако никто не удивился таким внешним данным комбрига. Потому что ему следовало оправдать свою фамилию. Если бы командир бригады полковник Толстый был худым, это могло вызвать у солдат когнитивный диссонанс. Когнитивный диссонанс, в свою очередь, мог включить солдатское мышление. А думать солдату не положено. Поэтому полковник Толстый толстый.

Начальник штаба доложился. Полковник Толстый нас поприветствовал и поздравил. Знамённая группа притащила боевое знамя части. И мы торжественным маршем отправились принимать присягу. Ну, приняли, конечно. Вернулись на свои места. И начали слушать поздравления.

Приоритетное право было у комбрига. Поэтому первым делом мы выслушали чудовищный по своей бессвязности поток слов, из которых интуитивно можно было составить речь. Затем к делу подключился отец Дмитрий – внештатный священник части и штатный – близлежащей церкви. Отец Дмитрий умел говорить складно и красиво. А ещё он умел говорить не переставая. Поэтому, зная по беседам в клубе эту его способность, мы собрались с силами и приготовились стоять ещё как минимум полчаса. Однако священник пожалел солдат и ограничился лишь общими поздравлениями, не вдаваясь в подробности. Далее свой вклад внесли представители местной администрации. Следом мы услышали произнесённый бесцветным голосом набор шаблонных фраз. Это в принудительном порядке выступил представитель отслуживших полгода срочников. Потом на сцену поднялась одна из солдатских матерей. И если офицерский состав желал нам отслужить честно и достойно, то она оказалась более искренней и пожелала отслужить нам поскорее. Затем слово, наконец, вновь взял Толстый. Он также бессвязно обрисовал родителям процедуру ухода их детей в городское увольнение, иные технические моменты и детали, после чего мы, наконец, услышали долгожданное:

– Разойдись!

И плац немедленно наполнился людьми. Родители кинулись со своих мест искать сыновей. Солдаты в поисках знакомых лиц отправились им навстречу. В сложившейся неразберихе я только через несколько минут сумел найти своих.

Толпы срочников и их родителей принялись бродить по территории части. Но недолго, поскольку вскоре началась выдача увольняшек. И не прошло и получаса, как мы уже, сдав автоматы, выходили за ворота КПП и садились на автобус – чтобы не возвращаться сюда до воскресенья.

Батальон смерти

Но городское увольнение было не единственной причиной, по которой все ожидали присяги с таким нетерпением. Дело ещё и в том, что для многих присяга была последним этапом жизни в учебке. И через день после возвращения из увольнения нас должны были распределить по батальонам.

Чего ждать от этого перевода, мы точно не знали. Однако сама по себе грядущая смена обстановки вызывала радостное предвкушение. Кроме того, ходили слухи, что в батальоне нет подъёмов за сорок пять секунд. Уже одно это заставляло мечтать о том, чтобы нас поскорее перевели.

Наконец наступил долгожданный день распределения. Личный состав, распределяемый по батальонам, скопился на дорожке для построений. Расщепив массу на первый и второй батальон, молодое пополнение первого бата сразу увели. Нас же продолжили расщеплять. В левую сторону откидывали армию пятой роты, справа строилась шестая.

И вот две трети личного состава выстроилась с левой стороны, треть – справа. А два человека, так и не услышав своих фамилий, остались болтаться в середине, как не пришей кобыле хвост. Это были я и Филипп Филиппыч – молодое пополнение штата узла связи.

Офицеры пятой и шестой роты принялись разбираться со своим вновь прибывшим личным составом. Мы двое также не остались без внимания. К нам устремились молодой майор и не очень молодой старший прапорщик. Майор постоянно шутил и улыбался. Прапор, наоборот, хмурил брови и делал грозный вид.

Мы принялись демонстрировать содержимое своих вещевых мешков на предмет недостающих компонентов и форму одежды на предмет клеймений. Пока мы этим занимались, шестая рота уже отправилась в расположение батальона.

– Похоже, мы с ними двумя будем возиться дольше, чем со всеми остальными вместе взятыми здесь разбираются, – заметил майор.

У меня мелькнула улыбка.

– Чего улыбаешься? – тут же отреагировал старший прапорщик. – Сейчас плакать будешь!

С прапорщиком я уже был немного знаком. В ходе отбора в батальон нас как-то повели на узел связи. В андеграунд, как говорил иногда начальник узла, поскольку располагался он в цокольном этаже.

Там-то нас и встретил тот прапор. И принялся с каждым беседовать. Вызвав меня, он тут же осведомился:

– Вас там в учебке нормально кормят?

– Так точно!

– Еду не отбирают?

– Никак нет!

– А выглядишь хуже, чем немец под Москвой. Наркотики употребляешь?

– Никак нет!

– Почему?

Столь неожиданная постановка вопроса не предполагала ограничения шаблонными уставными фразами. Ответ «Не могу знать!» вряд ли годился. Поэтому я принялся пространно рассуждать о вреде здоровью, физиологической зависимости и ясности мышления.

– А то был тут у нас один обдолбыш-психонавт, – размышлял прапор, – Зашёл как-то комбат ночью к нему на пост, а он там сидит под веществами, приходы ловит. Летает мысленно над просторами Атлантики и управляет стадами золотых рыбок с сиреневыми полосочками. Вместо доклада начал комбату втирать какую-то хрень про шиншилловый арбуз и маца-машину.

Я на всякий случай не стал уточнять, чем закончилась эта захватывающая история, но заверил, что никогда не умел пасти золотых рыбок, а на арбузы у меня вообще аллергия.

Мы ещё какое-то время побеседовали на разные темы, и поэтому теперь, на распределении, он особого страха, несмотря на свой грозный вид, не вызвал. Тем не менее, улыбку я на всякий случай стёр с лица.

Вскоре нас увели – но не в батальон, как остальных, а прямиком на узел связи. Там, наконец, мы узнали, что весёлый майор – не кто иной как начальник узла связи Александров Иван Сергеевич, а суровый прапор – начальник нашего отделения Передрий Александр Юрьевич. Нам назвали наши должности и номера боевых постов. После чего потребовали повторить полученную информацию на предмет запоминания. Мы запомнили всё с первого раза, что, казалось, очень удивило наших новых командармов.

Тем временем на узел связи подошёл отслуживший полгода личный состав. Если на триста с лишним человек в учебке было всего тринадцать сержантов, то теперь, оказалось, на нас двоих приходится восемь дедов. По четыре на каждого. Нам стало как-то неуютно. И вот мы познакомились со своим третьим – и главным – фюрером, рядовым Дмитриевым Евгением Борисовичем – командиром отделения.

– Плохо, что вас только двое, – деловито заметил он, когда мы отправились с ним в батальон.

Мы поднялись на третий этаж, где и располагался наш бат. По взлётке бродили всякие непонятные личности и пялились на нас примерно так же, как смотрят на зверей в зоопарке. Разве что пальцем не показывали.

Один из представителей узла связи пригляделся к моей кепке, внезапно сдёрнул её с моей головы и взамен надел мне свою.

– Носи эту. Она тебе больше подходит, – бросил он и удалился.

По прошествии некоторого времени Передрий, кинув на неё взгляд, заметил:

– Тебе бы кепку прогладить не помешало!

– А это не моя, – машинально ответил я, не особенно задумываясь о последствиях.

– Не понял, – не понял Передрий.

Я поведал о случившемся. Меня тут же повели искать злодея. Я уже пожалел о том, что всё рассказал.

Злоумышленник вскоре был обнаружен. Им оказался рядовой Крылов Александр Григорьевич, двадцати лет, не судим, холост, детей не имеет. Кепка торжественно водрузилась на мою голову.

– Через полчаса жду от тебя объяснительной и раскаяния, – заявил Передрий Крылову.

Прошло полчаса. Крылов подошёл к Передрию и протянул листок бумаги.

– Вот, – сказал он. – Объяснительная.

– Та-ак. Отлично, – Передрий потёр руки. – А где раскаяние? Не вижу в твоих глазах раскаянья!

Крылов попытался изобразить в глазах раскаяние.

– Крылов, ты чего, выпил? Иди отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели.

Перед вечерней поверкой старший прапорщик Передрий собрал обе роты и узел связи на плацу.

– Значит так! – начал он. – Сегодня в вашем батальоне чуть не совершилось преступление.

В строю раздался возмущённый ропот. Все, безусловно, давно знали о произошедшем.

– Выходи сюда! – приказал он Крылову. – Вот, перед вами стоит преступник.

– У-у-у! – загудела толпа.

– Он буквально два часа назад покусился на вещевое имущество молодого солдата.

Я скромно опустил взгляд.

– Вот представь, – продолжил Передрий обличительную речь, – что ты так к кому-нибудь на улице подойдёшь и ни с того ни с сего кепку с головы снимешь. Да тебе за это сразу же в морду зарядят и в милицию отведут.

– Повесить его! – не выдержал кто-то из строя.

– Встань в строй, – не последовал совету Передрий. – И больше так не делай.

Крылов понуро вернулся в строй.

– У-у-у! Преступник! – показывали на него пальцем сослуживцы. А я мечтал, чтобы это поскорее закончилось.

Так началась моя служба в батальоне связи.

Батя

Батальон связи также именовался батальоном смерти. Во-первых, во второй батальон скидывались те отбросы общества, которые не распределили по другим частям и подразделениям. В первый бат шла элита – люди с высшим образованием и хорошими анкетными данными. Интеллигенция. Аналогичный отбор вёлся и на боевые посты второго батальона. Тех, кто умел что-то делать руками, охотно брали в подразделения обеспечения. Те, кто покрепче да попроворнее, попадали во взвод охраны. Наиболее полюбившихся сержантам оставляли в учебке, порой против их воли. А оставшаяся масса – то есть те, кто не подходил ни для одного подразделения, заполняли вакантные места пятой роты. Поэтому она, а вместе с ней и весь батальон, считались сборищем отморозков и дегенератов. И не без оснований.

Однако второго батальона боялись в основном не из-за этого. Ужас наводил знаменитый подполковник Скрипка, командир батальона. Куда там майору Гою! Это добрейшей души человек в сравнении с нашим комбатом.

Комбатом нас принялись пугать с первых же дней пребывания в батальоне. Сам он вышел в отпуск практически сразу после нашего перевода, поэтому познакомиться толком мы с ним не успели. Зато наслушались о нём историй.

Комбат был крупной величиной в части, и это было сразу по нему видно. Нет, он не был толстым, как Толстый. Он был именно крупным. Мощным. Как Оптимус Прайм. И его фигура узнавалась издалека.

А с ещё большего расстояния узнавался его голос. Как бы далеко комбат не стоял, складывалось ощущение, что его голос поступает прямо тебе в сознание – его было отлично слышно с любой дальности. А уж если ты стоял рядом, а Скрипка начинал орать, то казалось, что тебя вот-вот сдует мощным ветровым потоком.

Орал Скрипка часто. Рвал струны, так сказать. Причина для крика была, в принципе, всегда одна – нарушение установленного порядка. Если что-то шло не так, как должно, то у комбата случалась истерика. Он рвал и метал. Лишал офицеров премии, а солдат – очередного увольнения. Предлагал офицерам уволиться, а солдатам – перевестись в пехоту. Разве что застрелиться не предлагал.