Сеть Индры. Сеть Индры, Мистерия о Геракле, рассказы, стихи

– Мирко, куда мы пойдём – гроза, – сказал Ашот.

– Куда хотите, но кого не замочит дождь, замочу я.

– Они выходят, – доложил наблюдатель, – идут к машинам.

– Все?

– Вроде все.

– Огонь! – скомандовал Стоянов.

Гром заглушил звуки выстрелов. Двое рухнули сразу, убитые снайперами. Третий успел повернуться, когда его с шести шагов в висок уложил капитан – командир группы.

Лёха чуть отстал. Натренированным чутьём почуяв опасность, он отскочил резко влево и покатился в кусты малины, доставая пистолет. Его выстрел ожёг капитану щёку. Вся группа сосредоточила огонь на малиннике.

– Отставить! – скомандовал Стоянов, – пятого нет. На дачу!

Когда группа ворвалась на дачу, та была пуста.

Единственная свидетельница, имевшая выход на Мирко, пропала на следующий день. На глазах наружки она села в белую Ладу и вместе с ней словно растворилась в пространстве.

С тех пор Стоянов думал о Мирко направлено, думал в трудные минуты, когда накатывали усталость и безразличие, когда разглядывал в зеркале раннюю седину и слушал тишину в пустой квартире. Когда после успешной операции ощущал только пустоту. Он вспоминал о Мирко, словно тот был его оправданием. И больше всего боялся пропустить тот момент, когда Мирко нанесёт ответный удар, мгновение, когда в событиях проявится неуловимая сгущающаяся странность, фальшь, маскирующуюся под случайность и произвольность. Он знал, что Мирко никогда не прощает.

* * *

Стоянов пил кофе. Иногда это помогало. Разогнанные светом лампы сумерки отступили за окна, насупились темнотой. Он думал про Мирко и про Женю. Мирко бывал на Метростроевской, его опознали по фотографии. Женя его знал.

С усилием разодрав веки, он принялся за последнюю, незаконченную статью Ипатия.

«На столе передо мной лежит старинная тибетская икона. Изображённый на ней белый сокол на руке неведомого божества не характерен для буддийской иконографии. Возможно, изображая его, художник хотел передать какое-то важное сообщение, может быть о прибытии этого персонажа с неба. Почти правильный голубой круг – это явно озеро или, точнее, воронка, образовавшаяся при падении небесного тела. Освобождённые при падении разрушительные энергии символизируют четыре буйных демона по сторонам. Сложный лабиринтоподобный узор под креслом пилота, скорее всего, изображает механизм или рвущееся из сопла пламя.

Может быть, художник изобразил прибытие одного из ковчегов, призванных вывезти с подлежащей уничтожению Земли избранных. Или корабль Антихриста, пребывший из тёмной половины Вселенной, и до поры до времени успокоившийся на дне озера…»

«Интересно, я ещё читаю или уже сплю?» – промелькнуло в голове Стоянова.

Проклятая стена была на прежнем месте: глухая, слепая, немая. Можно идти вдоль, можно биться головой.

«Зачем она мне? – с отчаянием подумал Стоянов, – надо просто отвернуться и идти в другую сторону!»

И, словно кто-то услышал и испугался, – Стоянов увидел трещину. И услышал далёкий шум прибоя. Или это река?

* * *

Лилось в ванной. Чёрт, снова заснул. Почему-то было темно. Стоянов протянул руку к выключателю. Света, что ли, нет. Мобильник тоже был мёртв. Сколько же времени он проспал?

Плеск воды усилился. Она падала в ванну тяжёлой прерывистой струёй, словно кто-то то подставлял под неё, то отводил руку, как будто приглашая подойти посмотреть. Образ речки с небольшим водопадом вставал всё отчётливее.

«В десяти шагах выше, значит? – усмехнулся про себя Стоянов, – стоит и палочки пускает. Брёвнышки. Зашибёт – не зашибёт?»

Остановив дыхание, Иван бесшумно вывалился из кресла, тенью скользнул к шкафу, потом к окну и спустя секунду, повиснув, как паук на стене, осторожно прикрыл его снаружи. Спустился вниз по лестнице соседнего подъезда, на ходу вставляя в обойму серебряные патроны.

На стоянке он воспользовался чужой машиной. Потом сменил её на мотоцикл. Эту ситуацию он обдумал заранее. Козырем Мирко была фантастическая способность заранее просчитывать все ходы и расставлять ловушки. Но ведь можно действовать абсолютно произвольно, не правда ли?

Как можно вычислить человека, который сам не знает, что он сделает в следующую минуту? Человека, способного совершать абсурдные поступки?

Выехав из города, Стоянов затормозил на перекрёстке. Итак, направо или налево? Внутренне ухмыляясь, он подбросил монетку. Решка. Налево.

Всё реже и реже вспыхивали по сторонам дальние огни. Дорога захватила его, унося остатки усталости и тревожных мыслей и награждая почти звериной слитностью с пространством. В туманной свежести лугов ему чудился запах далёкого моря. А может быть, это и было море. Древнее море, выступившее над равниной бескрайней туманной пеленой. Когда мотор заглох, он, бросив мотоцикл, пошёл наугад через ночной луг.

В высокой траве кто-то скрипуче кричал. Трава была выше пояса. Местность пошла под уклон, под ногами зачавкало, загудели комары. Внезапно стало холодно, словно он погрузился в холодный туманный поток. Речушка была крохотной, и он перешёл её вброд. Чуть выше снова стало тепло. Стоянов засмеялся – вспомнилось детство. Заночевать посреди луга – пожалуй, это самый нестандартный вариант. Впереди чернели деревья. Пелена тумана над речкой загустела, поплыла. Теперь казалось, что между холмами струится огромная белая река. За деревьями оказалась поломанная ограда. За ней какие-то турники, веранда. Видимо, брошенный пионерлагерь. В тёмном двухэтажном корпусе мелькнул огонёк. «Стоп», – подумал Стоянов.

Но что-то привлекло его внимание. Дамская сумочка у скамейки. Зачем она тут лежит? В тени под навесом белела Лада. «Бежать!» – прокричал инстинкт самосохранения. «След!» – гаркнул мент.

В сумочке он нашёл студенческий билет, теперь сомнения отпали – это была она, пропавшая свидетельница. Стоянов скользил бесшумно, как кошка. Вскоре он нашёл женскую туфлю.

Куда он мог её деть? Или в корпусе, или в котельной.

Внезапно жалобно зазвонил испорченный мобильник.

– Да?

– Она в подвале под корпусом.

– Кто это говорит?

– Стоянов, не пытайся казаться глупее, чем ты есть. Я жду тебя. Дверь в корпус открыта, я на втором этаже. Чтобы тебе было удобнее ориентироваться, я зажгу свет.

Одно из окон засветилось.

– Почему ты думаешь, что я приду?

– Хотя бы из любопытства. И потом, какой у тебя выход?

Мирко сидел в кресле, заложив ногу за ногу, и чуть заметно улыбался.

– Я надеюсь, что у тебя хватит выдержки не суетится и не делать глупостей?

– Ладно, о-кэй, твоя взяла. Что ты хочешь?

– Мне нужна твоя душа.

– А фиг тебе! – с удовольствием сказал Стоянов.

– Ты поступил нехорошо. Зачем ты убил моих ребят? А впрочем, я тебя прощаю.

Стоянов промолчал.

– Но, к сожалению, это ничего не меняет, – печально сказал Мирко, – всякий, бросивший мне вызов, обречён, такова воля Отца Моего. У тебя впереди вечность, и будет время подумать о своей ошибке. Сколь скудна человеческая фантазия! – ад ничто перед тем, что тебя ждёт.

– О-кэй, имеются варианты? – выдавил из себя усмешку Стоянов. Он вдруг ясно понял, что Мирко не врёт.

– Поверь в меня и завтра же будешь со мной в Царстве Отца Моего.

– Что я должен делать?

– Ты хотел бежать от меня, но это невозможно, ведь я – это и ты тоже. Твой единственный шанс на спасение – принять смерть сознательно и добровольно, умерев от собственной руки во славу мою.

Он подвинул Стоянову лист бумаги и ручку:

– Пиши: «Я тяжко виноват. Передаю душу мою в руки Ваала». Подпись.

Стоянов молча расписался.

– Я не ошибся в тебе, – голос Мирко был ласков, – там, в соседней комнате табуретка и петля. Я рад, что теперь ты будешь с нами.

Он махнул рукой назад, показывая направление, и сам остался сидеть неподвижно, даже когда Стоянов оказался у него за спиной.

Пройдя четыре шага, Стоянов обернулся и аккуратно всадил Мирко в голову всю обойму.

Потом он вышел во двор. Светало. На крыше, нахохлившись, сидел белый сокол. Или ястреб? Чёрт их разберет. На пожарном щите он нашёл топор. Придётся ещё потрудиться, где-то здесь росла молодая осина.

* * *

Паралич Мирко Иосипович. 1980 г.р., гражданин Боснии и Герцоговины. Причина смерти: множественные пулевые ранения в области головы. Грудная клетка пробита деревянным колом. Труп обнаружен в заброшенном корпусе бывшего пионерского лагеря «Золотой восход».

Власова Людмила Ивановна. 1985 г.р., бывшая сожительница Паралича. Причина смерти: сильная кровопотеря. Труп найден в подвале того же корпуса.

Текст 7

– Имя ему Баал.

– Но это не имя!

– Имя его сокрыто. Ты же можешь называть его Баал зебуб – повелитель мух.

Он был невообразимо громаден, великие пирамиды потерялись бы у его ног. Громаден и чудовищно, непропорционально мускулист. Страшную грудь скрывала роскошная завитая борода. Равнодушно-неподвижная маска, застывшая на нечеловеческом лице, лишала остатков надежды. Перед звероподобной мощью этого каменного истукана Люцифер показался бы плюгавым интеллигентом.

«Силой мышцы своей…» – Евгений вздрогнул.

Вокруг не было даже барханов, на 10 дней пути только растрескавшаяся сухая земля, твёрдая как железобетон. Словно всё вокруг было выжжено чудовищными неземными энергиями.

«Слава Господня, – понял Евгений. – Наверное, это что-то вроде радиации».

Но что-то смущало его, смущало сильнее, чем нарастающее желание зарыться в песок, сгинуть, исчезнуть из-под испепеляюще-равнодушного взгляда, и вдруг он осознал – что: гигант не отбрасывал тени!

Вельзевул сидел в кресле, закинув ногу за ногу, и усмехался. Худой, сутулый, почти горбатый, ехидный, он говорил, растягивая слоги: «Эу-ге-ни-оо! Па-а-нравилось? Э-таа шутка. Я его п-аа-ставлю в Та-а-кла—Макан, в саа-мой середине!»

Перехватило грудь, закружилась голова – в комнате было не продохнуть. Вельзевул с Рыжим смолили почти непрерывно и запрещали открывать окна. Это называлось у них «рабочая атмосфера». Рыжий был уникальным специалистом по травам, и что он подмешивал в табак, так и осталось для Евгения тайной.

В углу сидела босая Натаха – юная хозяйка квартиры, – в джинсах, топлес, и, не обращая ни на кого внимания, перебирая струны гитары, декламировала хайку. Кто-то подарил ей сборник. Сделав героическое усилие, она открыла его, и с тех пор больше не закрывала, временами говоря исключительно стихами.

Порой, выходя из транса, Вельзевул замечал её и говорил: «На-таашенька, прикройся, светик», – прочую молодёжь он в такое время вообще игнорировал.

Обитель Вельзевула (для друзей Буба) всегда утопала в грязи. На полу валялись окурки, пивные банки, бутылки, шприцы. На кухне громоздилась гора немытой посуды. Когда её накапливалось чересчур много, Натаха, рыча, колошматила всю груду скалкой и заявляла гостям, что теперь они могут есть из тазика. Гости виновато переглядывались, и вскоре на кухне появлялась новая посуда. Скорее всего, её привозил Мирко. Черноглазый и черноволосый, всегда элегантно одетый, в шелковой рубашке, с золотым перстнем-печаткой, он отдувался за всех: привозил еду, бегал за пивом, возил на своём шикарном Мерсе всю гоп-компанию на шашлыки, если Вельзевулу вдруг приходила мысль провести семинар на лоне природы.

Лоном именовался пустырь у оврага с вечно чадящими покрышками. Прокопченный куст бузины Натаха украсила компакт-дисками. Они висели на тоненьких ниточках и радужно переливались. Неподалёку Буба соорудил абстрактную композицию из пивных банок. Когда набиралось достаточно новых, скульптура пополнялась какими-нибудь очередными деталями. Ей полагалось кланяться, приносить в жертву авторучки и возглашать мантру:

О-оо-соо-а-вви-а-а-а-химм!!!

Здесь на лоне Вельзевул иногда добрел и, нисходя к младшей братии, произносил проповедь: «Гла-а-вное, дети мои, это чтобы было смешно!»

* * *

Ночь таскала их за шкирку как слепых котят, пряча по укромным уголкам памяти. Евгений съёживался, всей кожей и оголёнными нервами ощущая холодное дыхание хаоса. Хаос ходил вокруг дома безмолвный и безликий, пробуя на ощупь стены, выискивая щели и трещины, разъедая запоры и решётки. Из его глубин выходили причудливые звери, глядели огромными, как блюдца, печальными глазами, и от их дыхания запотевали окна.

«Мы живём в чужом доме, – думал Евгений. – Он построен не нами и не для нас. Его оформленность не менее загадочна, чем внешний мрак. А нам он нужен лишь для того чтобы укрыться от ветра…»

Ворота, выставленные в ночь щитом от противоречий, запирали пространство смысла, и их кованые засовы, чёрные и страшные, останавливали натиск времени, дующего из ночной пустоты. Дом, укрывший за воротами и стенами потаённые смыслы своих аркад и дворов, безмятежно дремал, полнясь шорохами заплутавших мыслей, случайными видениями и полётами летучих мышей. Жильцы оставляли свои тени сваленными по углам, и они копились там годами и зарастали флюоресцирующими грибами, пока земля не возвращала им сущность праха.

Мирко и Буба отрастили себе огромные чёрные крылья и, укутавшись ими, часами висели вниз головой. Наверное, им так лучше думалось. В голове Бубы вызревали фантастические замыслы и поразительные планы. Придя в хорошее настроение, он превращал вещи в невещи: под его взглядом они теряли смысл и назначение и, становясь мёртвыми конгломератами, пополняли коллекции Мирко. Натаха в очаровательной белой шубке с пятнышками задумчиво грызла угол дома. За годы они прогрызли множество удивительных ходов, через которые в комнаты пробирался ночной сумрак. Но дом всё ещё стоял, построенный удивительно прочно.

– Просто раньше он был деревом, – сказал Рыжий, – и у него остались глубокие корни, даже когда Основная Программа сделала его домом.

* * *

Рыжий начертил на стене мелом круг и сказал: «Это – центр, назовём его… ну, скажем, „Алайя“. Там есть всё. Всё, что было, есть и будет и то, что никогда не случится. Чтобы быть господином Алайи, надо быть Богом, а его, как я подозреваю, нет».

Потом он нарисовал несколько чёрточек, и круг превратился в солнышко с лучами: «Это «программы». Всё, что исходит от Алайи, имеет форму программы. Они определяют всё, что есть и, случается, и его форму. Программы можно составлять и самому, хотя это очень сложно. Если всё сделано правильно, они станут программами Алайи.

Каждая программа имеет свой «код». Узнав и применив код, вы получаете доступ к программе и вводите её в действие. Есть очень серьёзные, хорошо защищённые программы, проникать в них очень интересно. В чужие программы можно вставлять свои вирусы. Почти все широко известные колдовские программы заражены вирусами. Поэтому, во избежание неожиданных последствий, применять их не стоит.

Преимущество Астрала в том, что любую программу ты можешь визуализировать в доступной тебе форме – например, Основная программа для меня выглядит как за́мок».

Основная Программа, если глядеть на неё в упор, действительно выглядела как неприступный замок – уходящая в небо стальная гладкая колонна, окружённая металлически-поблёскивающими стенами с башнями и бастионами, вгрызшимися в гранитную скалу. Но Евгений чаще видел её как дом, точнее, как стальной каркас дома.

Это была не просто программа, а целый пучок программ, сверхпрограмма, доминирующая и ведущая главную тему в симфонии мироздания. Взломать её – стало в их компании навязчивой идеей. «За-а-нуды. – сказал Буба. – Я так и знал, что Бог – за-а-нуда. Спорим, я сделаю л-у-у-чше».

Первым на штурм пошёл Гриб. Огромный, заросший диким волосом, с роскошной ассирийской бородой, он обладал совершенно неземным, нечеловеческим чувством юмора. Едва выйдя из транса, он начинал гоготать «Га-га-га!» и пожирал, чавкая, шпроты, вытаскивая их руками прямо из банки, рассказывая одновременно о каком-нибудь потустороннем приколе. Он считался самым крутым, даже Вельзеул его уважал: «Потенциально он всемогущ, но актуально невменяем». Со временем Гриб вообще перестал выходить из транса, и встретится с ним можно было только в астрале или, как здесь говорили, – в междунетии, да и то с трудом. Его крупное тело, торчащее посреди комнаты, обитатели использовали как вешалку.

– Эти ребята верующие, – сказал Евгению Рыжий, – они веруют в Мозг, и думают, что на него непостижимым образом замкнуты все программы. Мозг контролирует всё, превращая людей в марионеток. Они мечтают добраться до него и прикончить, вернув людям свободу. Видимо, под этим словом они подразумевают хаос. Но весь ужас в том, что никакого Мозга не существует. Разве что они сами его создадут.

– А что тогда есть?

– Трудно сказать, вернее, трудно описать. Я предполагаю, это что-то вроде зеркальной сети или калейдоскопа, где бесконечно отражаются несколько случайно найденных стекляшек. Всё новое – это только перекомбинация отражений.

* * *

Когда Евгений выходил на балкон, дом превращался в город. Хаос растворялся, прятался среди домов и машин. Город заполнял собой горизонты. Он гудел как гигантская муха на стекле неба, вбирая весь мир и набухая чудовищною квашнёю.

– Этот город болен, – говорил Рыжий. – Он живёт лихорадочной жизнью, абсолютно поглощённый собой. Каждый день он прокачивает сквозь себя колоссальные потоки материи и информации. Его системы очищения и жизнеобеспечения перенапряжены. Он выглядит респектабельным днём и блестящим – по вечерам. Но бурлящие потоки грязи и агрессии никуда не исчезают. Они здесь, под коркой асфальта. Кто знает, что происходит там внизу? Раскалённый мозг мегаполиса не может, не способен держать ситуацию под контролем, он может лишь решать непрерывно возникающие частные проблемы, непрерывно усложняя систему. И, в конце концов, эта система может зажить собственной жизнью, став антимиром. Подземелье – это подсознание города, полное неврозов. Читайте книги, читайте газеты, слушайте легенды. Мы не хотим думать об этом, но в то же время постоянно ждём оттуда чего-то ужасного. Гигантские крысы-мутанты, белые слепые крокодилы, неизвестные бактерии, кошмарные чудовища. Мы готовы поверить в их существование, мы подсознательно ждём их, ждём перепончатую когтистую лапу, которая протянется к нам из унитаза. Наиболее чувствительные уже сейчас сходят с ума. Они боятся спускаться в метро и требуют, чтобы замуровали люки и подвалы. Когда-нибудь загнанные в подземелье неврозы вырвутся на поверхность, и этот день станет последним для города, охваченного шизофренией. Призраки уже среди нас. Ничего не надо разрушать, всё рухнет само.

– Вы сумасшедший.

– Нет, я психоаналитик. И поэтому я здесь.

Текст 8

Сентябрь, ещё жарко. Мальчик сидит неподвижно, он ждёт. Толстая тётка всё копается и копается в своём хламе. Когда она, наконец, уйдёт, Женя незаметно прошмыгнёт в сарай, а там надо отодвинуть доску и, зажмурившись, прорваться прямо сквозь куст бузины.

Ветхие, покосившиеся, полусгнившие сараи таят немало удивительного – можно найти даже настоящую удочку. Но здесь пасутся многие, а про дырку под бузиной знает он один. Черёз неё можно пробраться за сараи. Там, у стены котельной осталось потайное пространство, заваленное грудами битого кирпича и буйно поросшее лопухами и крапивой. Стоит забраться туда, и ты свободен.

Там снаружи всё цепляется друг за друга. Ты бежишь по коридору под чужими взглядами. Справа, слева стены и двери с табличками. Там все всё знают, там всё предрешено заранее и ничего нельзя изменить. А изменить-то надо всего ничего – убрать черчение, и жизнь станет светлой и прекрасной.

Но здесь, за сараями, пространство свободы. Здесь можно всё. Он понимает, что мало спрятаться от людей. Пока он видит, как они, знает, как они, боится, как они, ничего не получится. Он должен стать никем и тогда всё выйдет.

Пробравшись, он произносит вслух своё заветное желание, а потом сидит, часами глядя в выщербленную кирпичную стену, пока не забывает обо всём.

А где-то непостижимо и невидимо вращаются огромные шестерёнки, вертятся колёса. Они скрипят и тянут, тянут бесконечную ленту событий. И его желание, ставшее ничьим, вливается в неё и становится неразличимым, а лента тянется, тянется, тянется…

Ещё в детстве Женя любил рисовать сны. Сны делились на разноцветные, колкие, липучие и ненастоящие. Для каждого вида у Жени была своя папочка. Он был очень аккуратным ребёнком, потому что экономил время.

Он как-то сразу понял, что родился куда-то не туда, и поэтому научился всё делать быстро и хорошо, чтобы больше не придирались и поскорее оставили в покое. Сын китайского студента и бывшей харбинской эмигрантки, он рано усвоил: чем меньше тебя замечают, тем лучше. И быстро всё сделав, он сидел, прислушиваясь к тишине. Почему-то ему казалось, что это и есть самое важное, а остальное лишь досадные помехи. И его действия становились всё эффективнее.

Поступив с первого захода в университет, он не на шутку увлёкся философией.

В 18 лет он записал в дневнике:

«Мысль, должно быть, это что-то величественное. Я преклоняюсь перед мыслью оформленной, блестящей и беспощадной в своей логичности. Знакомство со схоластикой сокрушило меня. Я понял, что никогда не умел мыслить и, что самое печальное, не научусь. Моя мысль, уклончивая, извилистая, видящая в любом pro его contra, ускользает от ответа и наслаждается игрой в перепады смысла и его подмену в многозначных понятиях».

Его увлечение марксизмом не на шутку встревожило родителей.

«Мир материален и, следовательно, един. Критерий истины – это практика. Познание – это овладение».

«Удивительно, что бытие, признаваемое всеми как философская категория, ни разу не стало объектом научного исследования. Жизнь человека и человечества, случайности, стечение обстоятельств, удача и неудача, непостижимая закономерность (реальная или кажущаяся?) в судьбах народов, желание и его реализация – все самые животрепещущие и важные проблемы почему-то были отданы на откуп спекулятивным умам. Создавая одну абстракцию за другой, они умножали сущности, но что стоило их знание, если оно не умножало власть?»

Он верил в науку и в то, что верное учение должно быть всесильным. Весь вопрос в инструментарии. Те инструменты, которые имели в своём распоряжении марксисты, разочаровывали. Ощущая себя богачами, они позволили себе роскошь пренебречь всем, что не вписывалось в окостеневшую парадигму. Где же здесь диалектика?

На той, теневой стороне методы лежали грудами. Тысячелетиями мистики, колдуны, прорицатели и адепты тайных орденов искали способы воздействия на реальность, используя метод неочевидных связей.

«Иногда эти методы эффективны. Иногда они даже подвергались формализации и рационализации на базе господствующей парадигмы. В этом плане наиболее интересна „Книга Перемен“. Однако в целом естественно-научные опытные методы воздействия на реальность оказались более эффективными. Найденные в политике и экономике рациональные и воспроизводимые средства вытеснили магию на задворки культуры, оставив ей область случайного».

Религия, гадание, интуиция…

«Исследованию подлежит „вязкость“ истории и бытия. То поле, посредством которого вечное и вневременное вмещается во времени и пространстве. Оно живёт в своём невидимом ритме, который воплощается в чёт и нечет земного бытия. То колесо причин и следствий, которое вращает шестерёнки жизни. Те невидимые приводы, которые связывают воедино механизм вселенского существования».

По привычке он продолжал рисовать сны и как-то даже составил карту своего сонного мира. Но всё чаще тропы сна выводили Женю куда-то вовне, в мир без сновидений, где был покой и тишина, но не было памяти. Полностью расслабившись, затаив дыхание, он пытался уловить хотя бы отблески потерянного, пока однажды ослепительно яркая вспышка не озарила всё его существо.

Он вспомнил сон, невероятный по глубине и интенсивности переживаний. Это было звёздное небо. Пронзительное и бездонное, схватившие его за самую тонкую трепещущую часть души, никогда ранее не являвшуюся на свет. Никогда ни до, ни после с ним не случалось ничего подобного, но с тех пор ощущение живой бесконечности больше не покидало его. Он понял, что нашёл дверь, и теперь мог входить.

Увиденное за порогом превосходило всякое ожидание. Прекрасный и чудовищный, переливчатый и игривый, этот мир притягивал, как наркотик. Он был и смыслом, и целью, и запретным плодом. Мир ангелов и бесов, он вмещал в себя всё – рай и ад, Валгаллу и Тартар. Зыбкий и неимоверно реальный, он обволакивал тебя, и каждый попавший в него становился главным героем величественного и феерического спектакля.

Но чем дальше, тем больше он убеждался, что этот мир гигантской космической игры был рабски прикован к земле, и те же невидимые импульсы, что тяжело ворочались, приводя в движение косную земную материю, вспыхивали яркими протуберанцами в рассеянной атмосфере астрала.