Орден Ранункулюс

Раман не слышал женской болтовни – он нашел предмет для созерцания. В этот раз Ромка внимательно изучал метаморфозы зеленого цвета яблока в зависимости от освещения и… угла прищура правого, только наполовину затекшего, глаза. Левый полностью вышел из строя. По словам травматолога: «Откроется в лучшем случае дня через три-четыре, и то пока не полностью».

У Петьки, наоборот, подбитым оказался левый глаз и сильно разбиты губы (не считая перелома руки). Время от времени он ворочался и недовольно шевелил распухшим ртом:

– Эй, мамаши, ну хорош уже причитать. Хватит.

– Что хватит? Что хватит? – всхлипывала Нина Антоновна, прикладывая то одному, то другому «подписанту» холодный компресс. – Ведь убить же могли!

Разводившая марганцовку или резавшая марлю зареванная Женя вторила Петькиной маме кивком и очередной порцией слез.

– Но ведь не убили же! – не выдержал наконец Петька.

– Не убили! – всплеснула руками Нина. – Вы слышите, что он говорит! А?! Не убили! Вот ведь дурак, ей-богу, дурак!

– Кто дурак? – спросила Женя, внося в комнату лед для компрессов.

– Да Петька мой, кто ж еще? – Нина Антоновна высморкалась. – Жень, ну сама посуди… Иные в стороне стоят, а этот на рожон лезет! – Нина поправила съехавшую на лоб косынку, закрывавшую бигуди, и продолжила: – Родной дед! Кто б мог подумать! Один к одному… – И, немного помолчав, добавила спокойным голосом: – Отец мой такой же был – борец за справедливость. Чуть что – в драку ввязывался. За правду лез в самое пекло. Так и Петька… Что в той школе, что в этой…

– Жив? – спросила Женя.

– Кто? Отец-то мой? – Нина Антоновна тяжело вздохнула. – Да нет, конечно… упокой господи его душу… – И робко, исподтишка перекрестилась.

Дверь в квартиру Глинских в тот вечер не закрывалась. Сначала сидел свой участковый, пил чай и составлял протокол, который забыл на столе вместе с гостинцем – кульком яблок. Затем поднялась Марья Георгиевна и принесла домашней наливки: «Выпейте, девочки, обнулитесь. Все хорошо, все нормально, мальчики живы, и это самое главное». После Мурки пришла добрейшая тетя Катя с молоком и миской творога: «Кальций, им сейчас нужен». Не успела уйти тетя Катя – пожаловал участковый другого участка (где происходила драка), а вместе с ним мама Венеры – Фарида Файдуллаховна с двумя кусками отбитых антрекотов: «Лед – хорошо, но мясо лечит мясо. К синякам мясо надо прикладывать». Направляющихся в сторону семьдесят девятой квартиры Софью Михайловну и Бориса Юрьевича Бройде было слышно за два пролета.

– Софа, ну Софа же, – умоляюще обращался к жене Борис Юрьевич, – ну что ты с меня хочешь?

– Как – что?! – возмущалась тетя Софа. Родилась и выросла она в Одессе, а высшее образование получила в Ленинграде. С тех пор ее речь состояла из одесского говора с ленинградским налетом. Окурки назвались хабариками, хлеб – булкой, гречка – гречей. Все жили «в пятом подъезде» – одна Софья Михайловна «на пятой лестнице». Молоко и квас она брала не на разли́в, а в ро́злив. Ну и, конечно же, «булочная» вместо «булошная», невское «что» против московского «што». – Как – что?! Иди и осмотри мальчиков! Я просто уверена – эти коновалы из травмопункта что-то упустили! Ты бы видел их лица!

– Софа, дорогая, – оборонялся дядя Боря. – Мне несложно посмотреть! Но какой с этого толк?

– И он еще меня еще спрашивает, какой толк! – неслось уже более отчетливо. – Тебе что, сложно сделать диагноз? Ты вообще врач или деталь?

– Врач, Софа, я врач! Но я же протезист!

– И что с того? – искренне недоумевала супруга. – И зуб кость – и рука кость. И десна мякоть – и лицо мякоть. К тому же все это хозяйство находится на голове! Иди уже!

В коридоре опять послышались шаги, но вместо четы Бройде в дверном проеме появилась растрепанная женщина лет сорока с неимоверно усталым лицом. За ней виновато плелся Пшеня, заметно утративший глянец.

– И вот это ты называешь по понятиям? – Не представившись и не поздоровавшись, женщина указала на Ромку с Петькой.

– Ну ма-ам, – виновато басил Леха, – я же тебе уже говорил – это была подписка!

– Гуся мокрого писка! – рубанула мать и одновременно отвесила Пшене такую затрещину, что тот вылетел вперед.

Нина Антоновна и Женя стояли, прижавшись друг к другу, и, потеряв дар речи, наблюдали за происходящим.

– Ты где такие понятия, могила моя, выискал?! Где такие понятия, в которых дюжина лбов мочит двоих безоружных малолеток! – продолжала Пшенина родительница.

– Безоружных?! – осмелел Леха. – Да этот, маленький, знаешь, как меня по голове своим сексофоном огрел – думал, хана! Кеды в угол поставлю!

– Значит, мало огрел, что мозги на место не встали! Один на один выходить надо было! И все! Ты мне… – женщина проглотила нецензурное выражение, – ты мне, Пшеня, смотри… и потом не говори, что не предупреждала! Намотают тебе по этому делу чалму7 – ни курева, ни лопухов8 от меня в чалкиной деревне9 не дождешься! Так и знай! Проси прощения, сученыш, кому сказала! – И вдруг, прислонившись к косяку, без всякого перехода запричитала нараспев: – Не губите, ой, умоляю, не губите! Ой, простите его, дурака такого захристаради! Я полы вам буду мыть, женщины мои милые, белье стирать – крахмалить – гладить, только заберите заявление! Ой, один он у меня остался! Последняя моя надежда! А без него мне уже и жить-то незачем! Вся семья на нарах парится! Ой, да за что же мне такое наказание! Ой, да как же мне все это обрыдло, кто бы знал! Ой, Христом Богом молю…

Все присутствующие в квартире матери, включая тетю Софу, пустились в плач…

– Орфоэпическая ты ж сила в космических лучах! Это что за изоморфия тут происходит?! – раздалось среди гомона и слез. Наступила тишина. Ромка изо всех сил вытаращил оставшийся глаз и приподнялся на ушибленном локте, чтобы лучше разглядеть говорившего, а тот продолжил: – А ну, мамзели, хорош брухиерею на глюкозе разводить! Остров Жапонез, понимаешь!

***

Чтобы правильно воспринять и оценить картины, к примеру… ну, возьмем Караваджо, мы должны быть знакомы со средой, в которой мастер писал свои полотна, а также с сюжетной подоплекой. Так же и с отцом моего друга Петьки дядей Колей Глинским. Для начала нужно окунуться в атмосферу, где он, с позволения сказать, «творил». Итак, представьте себе лето. Уютный московский дворик где-то в Черемушках утопает в зелени… Из окна второго этажа раздается:

Земля в иллюминаторе,Земля в иллюминаторе,Земля в иллюминаторе видна…Где-то на углу:Моооре, моооре, мир бездон-ный,Пен-ный шееелест волн прибре-ежных…

В воздухе витает запах жареной картошки и аромат Москвы. Вы знаете, чем пахнет Москва? Тополями! Тот сладковатый пряный запах сильно разбавленного водой дешевого одеколона дают тополиные почки!

На веревках сушится белье, слышен стук выбиваемого половика. С детской площадки раздаются визги малышни, девчонки прыгают в резиночку, играют в дочки-матери. Настоящие матери прогуливаются с колясками или сидят на лавочке. Вот как раз на лавочки и следует обратить внимание. Они стоят по всему периметру квартала. По три на каждую сторону. В основном на них располагаются компании старушек и домохозяек, но есть особенные… «Интеллигентская» находится у четвертого корпуса. Заправляет на ней старик Горшков. Колченогий мужик с суровым бронзовым лицом. Большой любитель шахмат. В детстве я как-то открыл учебник истории, увидел изображение Сергея Ивановича и, изумившись, прочел подпись «Гай Юлий Цезарь». До того был похож… На «интеллигентской» собираются старички-шахматисты вместе с внуками. Иногда к Горшкову приковыливает мой отец – Юхан Захарович Садо. Его уважают и сразу уступают место. Во-первых, правая нога у отца короче левой – врожденный дефект, во-вторых, родитель мой далеко не молод, в-третьих, Юхан Захарович знает толк в шахматах, ну и, наконец, папа – антиквар, а следовательно, интересный собеседник. Горшков ждет его с нетерпением, чтобы обсудить проблемы мироздания. Лексически у шахматистов вы никак не обогатитесь. Самое тяжелое ругательство «Т-тыыы…». Ну и черт с лешим. Негусто, негусто… Идем дальше.

Рядом с интеллигентами сидят доминошники. Это простые работяги, шофера, наладчики. Они уважают в перерывах между сменами или по выходным «забить козла», попить пивка из трехлитровой банки и почесать языки. Пролетариат, безусловно, выражается, но не так чтобы очень. Весь диапазон укладывается в интервал от «Ядрид Мадрид» до «Япона кочерыга». Мужики в основном ведут себя прилично и по первому зову жен идут развешивать белье или обедать. Перемещаемся правее.

Под сенью сильно изогнутых ив, как за шторами, прячется лавочка, на которой собираются «старши́ны», или, как говорят наши матери «страши́ны» – длинноволосые старшие ребята и их подруги. Из кассетных магнитофонов скачет «Чингисхан» и бешено хохочет родной город: «Москау, Москау! Уаха-ха-ха-ха!». Парни бряцают на гитарах популярное:

Я пью до дна за тех, кто в море!За тех, кого любит волна!За тех, кому повезет!

Каждый, кто умеет держать гриф, считает своим долгом вывести четыре диссидентские терции «Smoke on the water»10 – фа-фа-фааа, фафа фа фа, фа-фа-фа, фа, фааа. После «дыма над водой» компания с хохотом орет во всю глотку «What can I do?»11 на русский манер – «Вод… ки-най-дууу! У! Вод… ки-най-дууу!». У них можно подслушать анекдоты, как Фурманов, Чапаев и Петька раскладывали квадратный двучлен, про сексуальные похождения Вовочки и поручика Ржевского, а также:

– Федикс Эдмундавить, у вас, батенька, ноги вадасатые?

– Волосатые, Владимир Ильич, волосатые.

– Ага! Отень ха-да-со! Надюша, запиши «Федиксу Эдмундовитю ваденки на зиму не выдавать»!

Старшие позволяют себе «блин, заколебал!». Иногда прорывается и «великий могучий». В основном прародители «блина» и «заколебала». Тоже быстро надоедают. Мат в чистом виде, согласитесь, неинтересен. Он плохо пахнет и режет ухо, уж извините. Мат в моем понимании – это острая ароматная приправа. Чуть переборщил – и блюдо безнадежно испорчено. И мы, пацаны, стремимся оказаться у второго корпуса, где, образно говоря, можно попробовать разных блюд… На так называемой «пьяной лавочке».

Лавочки как предмета уже давно нет. Каркас бывшей скамейки напоминает обглоданный голодными собаками скелет кита, выбросившегося на берег. За густыми кустами стоит стол, а вокруг него, досками внахлест, места в партере. Это и есть место сборища всех окрестных почитателей зеленого змея – «пьяная лавочка». На нее, как в клуб, приходят порой семьями.

Мать и отчим моей одноклассницы Светы Мостовой были, как сейчас это принято говорить, «резидентами» того очага культуры. На «пьяной» собирались и последние алкаши, и мелкие пьянчужки, и хмыри, и забулдыги, и затюрканные – задолбанные жизнью индивиды, и просто сторонние любители выпить да за жизнь поговорить.

Приходил даже глухонемой Маринкин Отец. Никто не знал имени того мужика – у них вся семья, кроме старшей Маринки, имела слуховую инвалидность, но Маринкиного Отца все прекрасно понимали!

С шести утра и до позднего вечера в «очаге культуры» перезваниваются стаканы, напевается «Из полееей доносится на-лееей!»12 или

И пускай не ходят поездаВ наш забытый богом уголок,Разве же тебя, моя беда,Не зовет на северо-восток?

Хлюпанье карт сменятся ударами кулаков о столешницу, залпами салюта вырывается… крепкий, хлесткий, многоуровневый… Нам, безусловно, надо туда…

Алкоголиком, в привычном понимании этого слова, я бы дядю Колю не назвал. Он был человеком во хмелю. Ровно поддатый – так еще можно сказать. Я сравнил бы его с древнегреческим сатиром, только без бороды. Треугольное лицо, горящий глаз, шальная улыбка, подпрыгивающая походка, приводящая в движение одновременно все суставы его туловища. Попробуйте походить на копытах – у вас выйдет именно так. Даже не сомневайтесь.

С первого дня проживания в нашем квартале дядя Коля стал завсегдатаем «пьяной лавочки». Чем больше он проводил времени «в обществе» – тем выше становился его авторитет. Это, хочу я вам сказать, дано не каждому. Началось все со Склифосовского. Человека звали Анатолием. Ему было лет сорок, и большую часть своей жизни он отслужил в ТЮЗе13. Благодаря Анатолию наш класс пересмотрел весь репертуар театра, где собутыльник Светкиных родителей играл то Дуб зеленый при Коте ученом, то третьего лешего в правом ряду, то Камень богатырских раздумий, а душе-то хотелось… понятное дело, что не Гамлета (какой в ТЮЗе Гамлет?), но Ивана Царевича или Тимура. А выпадал Камень… Анатолий переживал безмерно, но виду не показывал. Актер приходил на лавочку поделиться с товарищами муками творчества и методами вхождения в роль. По системе Станиславского. Нет маленьких ролей – есть маленькие актеры! Как это важно – прочувствовать неживой предмет, еще важнее – достоверно сыграть его. И Анатолий ездил специально смотреть на валуны в Коломенскую усадьбу – вживаться в образ Камня. Все по системе великого Станиславского… Я как раз являлся свидетелем того разговора.

– М-да… – многозначительно сказал тогда дядя Коля и с пониманием покачал головой. – М-да… – снова произнес он после театральной паузы, – это не каждому дано… СКЛИФОСОВСКИЙ… и по системе!

С тех пор Анатолия во дворе все стали называть Склифосовским. Главным талантом дяди Коли, а он имел их штуки три минимум, я считаю его уникальную способность ругаться матом, не используя при этом ни единого нецензурного слова. Смысл и эмоциональная окраска выражения при этом совершенно не терялись. У художников есть три первичных цвета: красный, синий, желтый. Из них можно получить все остальные: зеленый, фиолетовый, коричневый, оранжевый и так далее. У отца моего друга все было наоборот. В его распоряжении находилось четыре нецензурных корня, производными от которых в русском языке можно выразить буквально все, вплоть до знаков препинания! Но дядя Коля полностью игнорировал исходники! Он брал иные краски! Позволю себе перефразировать известное выражение и сказать, что «не существовало в мире такого слова, которое не подошло бы Николаю Васильевичу Глинскому для ругательства». Откуда он их брал?! Откуда художники берут сюжеты? А Петькин отец был гений, экспрессионист, Ван Гог, если хотите, от матершины! Хотите «Подсолнухи»? Пожалуйста! Собрались алкаши на «пьяной лавочке», выпили, закусили, пошел разговор про женщин. И тут грузчик из гастронома, Федька Трунов, заявляет, что, мол, Венера Билялетдинова, небесная богиня Венера, была в него в восьмом классе влюблена и писала ему письма.

– Не еврипидь! – говорит дядя Коля. – Такая эклектика, как Венерка, на один цветок с тобой экклезиаст не выложит – не то что письма писать.

Сколько раз я пытался постичь алгоритм построения его конструкций! Ведь должна же быть какая-то система! Сколько раз говорил себе: «Ага, вот она закономерность!» – и в тот же день дядя Коля утирал мне нос новым островом Жапонез. Он, кстати, действительно существует – я это недавно узнал. В Мексике или в Бразилии. Не важно… а вот когда гаечный ключ падал дяде Коле на ногу или разливался стакан, он что есть духу вопил «Евпатооооория!».

Отец моего друга не ограничивал себя географией. Он вообще, как истинный творец, не видел рамок. Однажды, в сильном подпитии, пришло в его кудрявую голову залезть на клумбу нашей соседки Марьи Георгиевны, что цветы под окном разводила. Букет решил нарвать. У соседки артиллеристские залпы один за другим: и алкаш, и тварь, и падаль… а дядя Коля встал во весь рост, расправил плечи, закинул голову – вылитый идальго в плаще (не хватает только шляпы с пером) – и, понизив голос, страстно произнес:

– Мурка… бином ты ж Ньютона, хорош тянуть сову на глобус! Дай я своей Мадонне хоть раз в жизни серенаду соберу!

«Серенаду соберу»… При всех талантах Николай Васильевич Глинский был потрясающе необразованным, но далеко не поверхностным человеком. Это очень важно! Поверьте, никакое высшее образование или энциклопедические знания не сделают вашу речь проникновенной и осязаемой одновременно. Это дар. Отбрасывая нецензурные выражения в излиянии страстей, дядя Коля сохранял и эмоциональную и смысловую наполненность фразы, добавляя в нее изрядную долю драматизма. Случались у него и промашки – не без этого. Блеклые, примитивные картины с четко читаемыми контурами. Но встречались и настоящие шедевры. «Крик» Эдварда Мунка, выраженный словами. Слабо́? «Крик» случился в то двадцатое число, когда наш экспрессионист пропил с дружками аванс. Похоже, весь. До копейки. Мы поняли это по походке: виноватый Сатир в ожидании гнева Зевса, подрыгивая конечностями и понурив голову, бредет на неминуемую казнь. Он подошел к Петьке, обнял его и, тяжко вздохнув, печально изрек: «Ну все, сынок… жги трусы – пришла война!»

***

Заявление забрали, но Пшене это не сильно помогло. Дело, как говорили тогда, «имело резонанс», и Леху определили в специальный интернат. Еще не Бутырка, но уже и не воля. Подельников Пшеничникова поставили «на карандаш», руководство школы в полном составе вплоть до пионервожатой получило выговоры. Досталось и пострадавшим – зачем пошли на поводу у несознательного элемента? Почему не сообщили в пионерскую организацию? Нагоняй еще больше сплотил Ромку с Петькой (опять вместе держали удар), и они подружились уже совсем по-настоящему. Теперь то Ромка гостил у Глинских – пил чай с зефиром, домашними пирожками, расстегаями, ватрушками, то Петька сидел в квартире музее и только успевал спрашивать:

– А это кто?

– Айвазовский.

– Тот самый?

– Тот самый, тот самый, – важно отвечала за Ромку Колавна. На первых порах она беспокоилась, что соседский мальчишка либо что-то сломает, либо разобьет, а может быть, и прикарманит… Кто его знает. Отец-то на «пьяной лавочке» как родной прописался, поэтому нельзя оставлять парня одного у ценных предметов.

– А это что? Вот эта ваза с дыркой по центру?

– Колавна, что это? – переспрашивал Ромка. – И зачем там дырка?

– Квасник. Между прочим, Императорского фарфорового завода! А дырка, чтобы лед класть. Срамота! Отец сколько раз тебе рассказывал! О чем ты вечно думаешь?

– А это можно потрогать? – не унимался Петька.

– Нет, нельзя! – фыркала Колавна. – Не видите – убираюсь я здесь! А ну пошли в свою комнату!

Официально такой профессии, как антиквар, в СССР не существовало. Юхан Захарович работал оценщиком в ломбарде, но по своим знаниям и опыту был ближе даже к искусствоведу. Специализировался он на фарфоре и дома держал целый шкаф с прозрачными дверцами, за которыми располагались драгоценные экспонаты. В том числе и тот самый императорский квасник. Шкаф никогда не открывался, а ключи от «фарфорового шкафа» Ромкин отец всегда носил с собой. Зачем только? В квартире куда ни кинь взгляд – все нужно было прятать под ключ: хорасанские ковры, цветной бехметьевский хрусталь, мебель времен Павла I, картины Перова, Сурикова, Сомова, Кузнецова, статуэтки Гарднера и Попова, китайские вазы и даже гравюра Дюрера. Да, не первая копия и даже не десятая, но ведь Дюрера! Зато посуда была самая обыкновенная. Штампованная и даже без рисунка – бей не хочу. И столовые приборы – уносите, гости дорогие. А еще совершенно невкусная еда. На кухне заправляла сестра Юхана Захаровича – Колавна, она же Валентина Николаевна (наверное, от разных отцов). Все, что выходило из-под ее массивной руки, имело большой размер и сомнительные вкусовые качества. Чан супа на неделю, толстые серые макароны с котлетами-лепешками, клеклые оладьи… Семья не роптала, а Ромка при первой возможности отъедался у Глинских. Такой контраст не укладывался у Петьки в голове – жить в музее, а кушать неизвестно что с общепитовских тарелок. Может, поэтому и не возникло у него ни чувства зависти, ни ощущения неполноценности. Отсутствие потертых ковров и непонятных картин можно пережить, а вот невкусную еду с никчемной посуды – увольте.

В школу они теперь ходили вместе, и обратно частенько тоже. По дороге набирали мелочи на два мороженых или кино. Выяснилось, что Петька обладал особыми способностями – находить ценный металл. Чаще всего монеты, реже оброненные серьги, цепочки, совсем редко – кольца или занятные железяки. Так что обнаруженный в Муркиной клумбе рубль к случайным находкам не относился. Раман начал вести статистику трофеев друга. В лидерах двушки и десятюнчики, затем трешки и пятнашки. На третьем месте копеечные, двадцатикопеечные монеты и… железные рубли. А вот полтинники… С ними отдельная история.

Все найденные деньги Петька сразу спускал на дело: кино, мороженое, буфет, Планетарий, поплавки, рыбки для аквариума, марки, пластинки, календарики. И только полтинники клал бережно в карман и никаких действий в ближайшее время с ними не совершал. Даже когда делал крупные покупки за счет своих находок, пятидесятикопеечных монет в груде мелочи не наблюдалось. Ромка решил подождать очередного полтинника и задать вопрос в лоб, но деньга пока не приходила.

Весна запаздывала. Когда шли в школу, капал мелкий дождик, а сейчас, судя по наметившимся узорам в уголках окон, слегка подморозило. Ромка сидел, подперев рукой щеку, и смотрел на улицу. Полностью отключиться не получалось – голос географички Ольги Николаевны, повествовавшей о климатических зонах Восточного полушария, нарезал эфир на эти самые зоны.

– А следовательно, – голос учительницы шел вверх, – эффективное земледелие в зонах тундры и лесотундры невозможно!

«А следовательно, – думал Ромка, разглядывая лед на стекле, – сегодня надо звать Петьку сразу после уроков кататься на горке около музыкалки. А еще упросить Леньчика дать мне контрабас. Хотя бы на один раз».

Около музыкальной школы располагалась шикарная горка. Часть – снежная, а часть – ледяная. Редкий учащийся обходил ее стороной – на ней всегда кипела жизнь. Одними из лучших считались саксофонисты – они садились на кофры саксов и со свистом обгоняли тех, кто катался на картонках, линолеуме или даже на нотных папках. Ромка с Петькой на «Диаманте» одна тысяча девятьсот тридцать девятого года выпуска стояли почти на вершине горочной иерархии. Выше их располагался только Леньчик. Никто не мог сравниться с рыжим контрабасистом Ленькой Мухиным в дальности заезда. Его контрабас ракетой преодолевал ледяную полосу, прочерчивал борозду в снегу и достигал асфальтовой дорожки. Такое не удавалось никому! Скрипачи и виолончелисты с ужасом глядели на краснощекого Леньку, обнимающего контрабас, и нервно прижимали свои струнные к груди, справедливо опасаясь, что неистовый Мухин начнет кататься и на их инструментах.

– Садо! – окликнула его Ольга Николаевна. – Повтори, что я сказала.

– А? – очнулся Раман. – Что? Я? А?

– Опять на радугу залез? Ох, дождешься ты у меня!

– Так это… Ленька Мухин… то есть лесотундра… там чего только невозможно, – промямлил Ромка, а весь класс покатился с хохота.

Друзья быстро заскочили домой, подхватили саксофон и побежали к музыкальной школе. На пути расстелилась покрытая тончайшей пленкой льда крупная лужа. Петька наступил на край – раздался свистящий хруст, и холодное стекло быстро превратилось в хрусталь. Он убрал ногу, нагнулся, пошарил рукой подо льдом и вытащил пятьдесят копеек! Ничего не говоря, Петр вытер монету рукавом и отправил в карман. Раман только этого и ждал:

– Глинский, а ты что, полтинники коллекционируешь? – Время от времени они называли друг друга школьный манер – по фамилии.

– Нет, – предельно коротко ответил Петька и поставил твердую точку после отрицательной частицы. Любому стало бы ясно – продолжение разговора нежелательно. Но только не для Рамана Садо.

– А куда ты их деваешь? Я ни разу не видел, чтобы ты ими расплачивался, – «давил» Ромка.

Петр остановился. Засунул руки в карманы, сдвинул брови и оценивающе посмотрел на одноклассника, как бы прикидывая, достоин ли тот ответа или нет.

– Чуйку кормлю, – на полном серьезе ответил Петя.

– Какую Чуньку? – С фантазией у Рамана все было в порядке, а вот со слухом, как подтверждали музыкальные преподаватели, значительно хуже. Поэтому вместо «Чуйку» он услышал «Чуньку» и представил толстую свинью, пожирающую полтинники… ой…

– Не Чуньку, а Чуйку.

– Кто это? – почти шепотом спросил приятель.

Петька задумался и почесал нос. Он всегда чесал нос, когда не знал ответа.

– Да я, Ромка, если честно, сам не знаю… Ну что-то типа… не могу точно сказать… Короче… Давай сядем…

Они сели на лавочку.

– В общем, я давно заметил, что кто-то… или что-то… или даже нечто… меня на металл наводит… Это как бы чувство такое… вот я и назвал его – Чуйка.