Всечеловеки и несколько дурак

А еще у меня немалый опыт преподавания в одном знаменитом на весь город техникуме, где учились «детки», из-за кого в городе ситуация с криминогенной обстановкой мало улучшалась. Чтобы преподавать и воспитывать нужно не только отлично знать предмет, что преподаешь, но и еще быть уравновешанным человеком и самое главное – любить людей, а не только себя в этаком строгом костюме у доски.

В общем, я была довольна Цветанкой. Но, у Цветанки было два неприятных недостатка, с чем мне приходилось мириться. Одна неприятность заключалась в том, что Цветанка, разведенная пышка с двумя взрослыми сыновьями, желала познакомиться, как она говорила «с достолепным, порядочным и одиноким господином для серьезных отношений», а поскольку Цветанка часто до вечера засиживалась у нас в доме с Настенькой, то в объявлениях о знакомстве в местную газетенку она давала наш домашний телефон. Я была совсем не против, чтобы Цветанка нашла счастье в личной жизни в лице такого «достолепного, порядочного и одинокого господина», но мне приходилось оправдываться перед родителями, у кого мы в то время жили и вечерами, если Цветанки рядом не было, первой хватать вечно трелькающий телефон.

Второй недостаток у Цветанки был хуже первого. Она страшно любила готовить на всю нашу семью и у нее получались огромные кастрюли невесть чего, непонятной консистенции подозрительного цвета и едкого запаха. Настюхе я готовила сама. Уж как я не умоляла слезно Цветанку прекратить портить продукты, но няня была непреклонна, считала своей величайшей обязанностью помогать нашей семье чем может и ее стряпню с трудом проглатывал наш унитаз. Я сама-то человек в еде неприхотливый и меня нельзя назвать чревоугодником. Мне главное, чтобы еда была хорошо термически обработана и чем проще, тем лучше. Я, конечно, могу запечь мясо, курицу или ту же рыбу, но возиться на кухне с каким-то изысканным шедевром не буду и в общем-то, не подпускаю себя к кухне. Я только терпеть ненавижу вареное тесто, а так, когда меня спрашивают какую еду люблю, то я всегда отвечаю, что чужую, поскольку уважаю людей, кто потратил время на приготовление какой-нибудь вкуснотени. С макаронными изделиями у меня с детства отношения не складывались. Редко я могу есть из теста пельмени, но только домашнего приготовления. Никогда не забыть мне как в мерзлом Якутске я, Антон и Майк покупали поздним вечером замороженные пельмени в круглосуточном магазинчике «Бородино» и варили их, потому как работали до умопомрачнения без выходных. Якутские магазинные пельмени нужно было есть махом за пару минут. Если не махом, то они превращались в клейкий ком серого цвета. Все остальное я могу есть, особенно когда уставшая, злая и голодная.

Но у Цветанки то, что она готовила нельзя даже было назвать пищей, это была какая-то кухонная непристойность. Это было нечто, от чего засаривалась сантехника, а если эту непристойность вечером выносили в мусорный бак, то бездомные коты и собаки с ужасом бежали, чихая и кашляя, во все стороны.

Цветанка проработала в нашей семье где-то полтора года, после чего мы закрыли наше Интернет-кафе, распродали технику и уехали в Лондон.

Мой болгарский папа

Моя болгарская бабушка Бойка дважды была замужем. Что случилось с ее первым мужем она не говорила.

От первого брака у бабушки был мой отец, а от второго Атанас или Наско. Второй муж бабушки, Стойчо, моего отца, ненавидел какой-то животной злобой. Он вообще мало кого любил. Любил он только двух дочерей от своего первого брака. Своего собственного сына, Атанаса, он не замечал. Когда в очередной раз Стойчо поднял руку на бабушку Бойку, мой отец, кому тогда было пятнадцать лет, вступился за маму. Случилась безобразная драка и Стойчо выгнал отца на улицу. Бабушка Бойка не защитила моего отца, а согласилась с решением своего мужа. Мой пятнадцатилетний отец ночевал на пляже несколько дней до тех пор, пока незнакомый человек не предложил ему работу спасателя. Ивана мой отец до сих пор вспоминает добрыми словами. Иван спросил моего отца может ли он плавать, на что мой отец ответил, что да, может и какой мальчишка, живущий у моря, не может. Иван предложил работу спасателя отцу и сказал, что спасателям предоставляется общежитие. Отец проработал спасателем около четырех лет, а потом он заключил контракт с одной компанией, специализирующейся в строительстве на территории Советского Союза и уехал. Там он встретил мою маму. Стойчо я видела всего один раз. Он и бабушка Бойка жили в затхлом, прогнившем насквозь доме в центре Бургаса. Дом разрушался, стены и потолки проела плесень. Стойчо не желал чинить дом и не позволял Атанасу даже думать о ремонте. Чичо9 Наско убежал из дома, как и мой отец, когда ему исполнилось восемнадцать, женился на женщине турецких кровей, заводной и смуглой Тонке, жил с ней и ее родителями в Былгорово, недалеко от Бургаса. Когда наша семья приезжала в Болгарию, мы останавливались у них. Чичо Наско и семья его жены очень хорошо относились к нам, всегда были нам рады и тоже приезжали в гости в Ашхабад. В тот единственный раз, когда я увидела Стойчо, это был протухший, мерзопакостный старик в старой облезлой женской кофте. Бабушка Бойка приготовила обед, а Стойчо считал вилкой фаршированные яйцом и брынзой перцы в салатнице и следил за тем, кто сколько положил себе на тарелку. Он с неприязнью смотрел на меня и мою маму, отца Стойчо продолжал ненавидеть.

Нам не лез кусок в горло, хотя бабушка Бойка со своей тарелки подкладывала нам перец. Стойчо ел жадно, шамкая своими противными губами и я, злой и мрачный подросток, сидела и представляла себе, что раздавлю Стойчо, как помойную крысу, мне почему-то казалось, что у Стойчо нет крови, а какая-то зловонная жижа, такая же тухлая, как и его душонка. Я больше не ходила к ним в гости, уперлась своим черным ирокезом и сказала отцу, что я убью Стойчо. Бабушку Бойку я видела часто, когда чичо Наско привозил ее в дом своей жены. Там бабушка Бойка оживала, смеялась и ее глаза снова становились синими. Мой отец и чичо Наско помогали бабушке Бойке деньгами, но деньги куда-то испарялись. Все подозревали, что Стойчо отнимает их у бабушки.

Когда Стойчо умер, его дочери не пришли на похороны. Хоронила Стойчо наша семья, чичо Наско и семья Тонки. Чичо Наско закрыл обваливающийся дом и отдал ключи дочерям Стойчо. Завещание дома Стойчо оформил на них. Мы этого не видели.

Бабушки и чичо Наско давно уже нет. Мне хочется верить, что где-то высоко, в другом мире, они живут в светлом и большом доме, наполненным воздухом и счастливы.

Своего болгарского отца я считаю исключительным человеком и очень его люблю.

Даром преподаватель

В начале века мне пришлось где-то года три проработать учителем русского и английского в техникуме по деревообработке в Бургасе. Мне нужна была хоть какая-нибудь работенка, а в тот техникум меня взяли махом, поскольку в техникуме учителя не задерживались.

Там учились только парни и у этого самого техникума была преотвратительнейшая репутация. Крепкое двухэтажное здание техникума, покрашенное в бледно-желтоватый цвет, вкопанное памятником осиротелому болгарскому образованию, располагалось в криминальном районе города среди крохотных частных домишек, мрачной бургасской тюрьмы с высоченным забором и разбитного цыганского поселка. В техникуме грызли гранит науки юноши из неблагополучных семей, представители национальных меньшинств – турки и ромы, а также все те, кого повыгоняли из других школ города за неуспеваемость и безобразное поведение. В техникуме ученикам предлагалось oбщежитие и в этом самом общежитии учителя должны были вечерами дежурить по графику директора. Директорa, прекраснoго человека и отличного преподавателя, последователя макаренской системы обучения, боялись даже самые отпетые хулиганы нашей школы из-за того, что директор, не церемонясь, мог отвесить такую оплеуху своим воспитанникам, что мама не горюй. Ведь вся эта туфта о том, что трудным подросткам никак нельзя отвешивать oплеухи, втуляется именно теми, кто никогда не входил в класс, где сидят хулиганьe и бандиты, кто волком смотрит на тебя и ждет когда же ты дашь слабинку и побежишь в слезах в учительскую, глотая успокоительное, подавать прошение об увольнении по собственному желанию.

В общем, за время своего учительствования я серьeзно думала, что сбрендю и буду тихонько высаживать цветы в садочке городской психиатрической лечебницы. Деваться мне было некуда, потому что с работой в городе был в то время кошмар, а в техникуме был небольшой, но стабильный заработок и я каждое утро соскребала себя с кровати, надевала строгий брючной костюм, об острые манжеты которого мог порезаться случайный наблюдатель и шла в бой, ну то есть волочилась в техникум преподавать. Строгий брючной костюм, о манжеты которого мог порезаться случайный наблюдатель, я оставила почти сразу и носила на работу джинсы, рубашку свободного кроя в клетку и грубые ботинки военного фасона. Директору, как и мне, тоже некуда было деваться, поскольку в техникуме этом была страшная текучка кадров, потому мой боевой внешний вид мне сходил с рук. Когда я впервые увидела своих учеников я сразу вспомнила об ашхабадской Хитровке, где самые большие ценности – непреклонный характер, авторитет и смелость – были разменной монетой. Характер у меня был всегда. С таким характером я, конечно, могла бы быть и по красивее, но что поделать. Смелость? После ашхабадского переезда меня навряд ли что могло бы напугать. Aвторитет? Авторитет нужно было заслужить. Я должна была стать вожаком стаи и не имела права на промах. Но, какие к чертям собачьим склонения и спряжения русского и продолжительное настоящее время английского, когда половина класса плохо говорит по-болгарски?! У шпаны не было денег на учебники и нам пришлось собирать по копейкам, чтобы купить эти треклятые учебники хотя бы по одному учебнику на парту.

На моих уроках с дисциплиной проблем не было. Как впрочем, и с английским. Я объяснила ученикам, что с их специальностью в той же Великобритании они могут заработать неплохие деньги. Оболтусы стали азартно учить aнглийский, а посещаемость стала стопроцентной. Но, с русским ни черта не получалось. Все приходили на мои уроки, вероятно, больше из уважения ко мне, тихо сидели, смотрели в окно, спали, медитировали, рисовали, списывали друг у друга и в общем, существовали отдельно от меня и моего урока. Я поняла, что нужно срочно что-то предпринять и чему-то их научить.

Однажды я взбесилась от такого чудовищного игнорирования великого могучего и говорю одному из обалдуев: «Вот ты (имя), давай вставай! Представь, ты приехал в Новосибирск». Почему я выбрала Новосибирск до сих пор не знаю, я никогда там не была. «Температура воздуха минус тридцать градусов. У тебя огромный тяжелый чемодан и ты нашел с грехом пополам гостиницу. Я – администратор и не говорю по-болгарски. Давай, заказывай номер, а то от холода и голода помрешь!» То, что все обалдели, включая «незадачливого туриста» – не сказать ничего. Но «турист» с тяжелым чемоданом, быстрeнько оправился от шока и мне говорит: «Здравствуйте, девушка! Do you speak English?» И знаете, заказал, чертяка, номер, на двух языках одновременно. Оболтусам это все так понравилось, что мне приходилось постоянно что-то придумывать. То я их на дискотеку закину, то в ресторан, то на мебельную фабрику, то в магазин какой. Об учебнике пришлось забыть.

И еще помню один знаменательный случай. Был у меня ученик. Турок, по имени Мехмед. Парню было очень трудно. Он плохо говорил по-болгарски. У него умерла мать, а отец был алкоголиком. Жил Мехмед в общежитии. Парнишка стал пропускать уроки и я никак не могла его поймать чтобы как-то хоть трояк завертеть. В общем, в конце учебного года он должен был явиться на экзамен по английскому и по многим другим предметам. Пришел, значит, сел и я ему говорю: «Послушай меня очень внимательно, Мехмед. Вот тебе две темы. Ты пиши, а я пойду вниз во двор пить кофе. Там буду пить кофе полчаса. Ты не беспокойся, сюда никто не зайдет. А ты спокойно пиши. Ты все понял?» Мехмед понял и говорит: «Добре, госпожо» (Хорошо, значит, а «госпожо» – такое обращение к учительнице по-болгарски.) Написал Мехмед все что нужно. Поставила я ему трояк, перекрестила и пожелала ему всего хорошего.

Я уже давно в этом техникуме не работаю, а если иду по главной улице Бургаса, то вечно какие-то здоровенные мужики радостно мне кричат: «О, здравствуйте, госпожо!»

Ирландская йога

Когда я была учительницей в одном техникуме, я получала такую мизернейшую зарплатишку, что вынуждена была подрабатывать где не попадя, чтобы как-то шалко-валко закрепить свой вечно дырявый бюджет.

Вторая работенка в начале нулевых годов находилась запросто, поскольку подработка обычно была нелегальной – без договора, налогов и социальной страховки. Все шло по принципу «вечером деньги – утром стулья», а если денег нет, то на то и суда нет – скудное барахлишко в котомку и волка ноги кормят. За три года пошатало меня немало. Я подрабатывала представителем в небольшой болгаро-румынской фирме, что была подрядчиком у японцев, занимающихся установкой ветряных генераторов в разухабистых деревеньках у Сливена. Я была на подхвате у косоглазого профессора, кто строчил еженедельные доклады о показателях морской воды, когда те же самые японцы строили пирс в бургасском порту. Я переводила материалы судебных разбирательств для солидных землевладельцев, что судились с другими солидными землевладельцами. Причем, переводчиком я была и со стороны истцов, и со стороны ответчиков. А еще я работала брокером в агентстве покупки-продажи недвижимого имущества, где владельцы-управляющие, семейная пара, выясняли отношения на всю улицу вплоть до мордобития во время короткого обеденного перерыва. С такой безумной динамикой я попросила директора гимназии сбить мне график до трех дней, чтобы я покрывала полностью норматив часов и успевала подрабатыть. Директор согласился.

В то время учителями вообще никто не хотел работать. Особенно в таком техникуме, где работала я. В таком безжалостном режиме я зверски убивалась. Я приходила домой уставшим злым дьяволом и постоянно чувствовала себя водолазом, у кого вот-вот закончится кислород и он так и останется на дне без сил всплыть на поверхность. Но, я приобрела бесценный опыт и увидела такое богатство характеров, персонажей и судеб, что все прочитанное в книжках казалось мне скверным цирком на колесах, где бедный клоун в антракте продает дешевенькие леденцы местным ребятишкам из небогатых окраин и на вырученное покупает нитки и иголки, чтобы починить свой затеханный цирковый костюм. Я научилась чувствовать людей нутром с первой встречи и первого взгляда на уровне какого-то первичного животного инстинкта, когда решения нужно принимать с ходу, частенько не имея времени на размышления. Я научилась понимать невысказанное, когда секундная жестикуляция и даже едва уловимое движение глаз скажут больше, чем двухчасовая болтовня за столом переговоров. Когда я работала брокером в этом самом агентстве покупки-продажи недвижимого имущества мне приходилось иметь дело с иностранцами, желающими купить дом или квартиру у моря. Одну такую парочку иностранцев, что купила домишко в деревне Оризаре под Солнечным берегом я запомнила хорошо. Фамилия у них была Мак-Свиниинг. Очень, кстати, символичная для парочки этой фамилия. Муж и жена Мак-Свиниингов. Жена такая приятная во всех отношениях вежливая англичанка, скуластая, зубастая ходуля-Айлин. Мне она понравилась. А муженек у Айлин, Джон-Джоузеф, ирландец-коротышка в спущенных джинсах со смольными растрепанными и торчащими во все стороны волосами. Джон-Джоузеф, сколько я его видела, всегда находился в стадии алкогольного опьянения. У него опьянение было разным. Все зависело от времени суток.

Утро – легкое шафе, радость и крутой ирландский юмор. В обед Джон-Джоузеф становился беспокойным, взволнованным и взвинченным. Ну, а к вечеру ирландец скандалил с Айлин, матерился и доводил всех и вся до белого, что называется, каления. Их занесло в нашу кантору в обед, когда Джон-Джоузеф был в своей второй стадии. Они решительно вошли к нам и сказали, что им срочно нужен дом. Моя начальница сразу унюхав Джон-Джоузефа, сказала мне, что лично она заниматься парочкой не желает и у нее, кроме служебных заморочек, своих семейных неурядиц до черта и потому, если я буду работать с ними – это мое сугубо личное дело. А если сделка пройдет, то она повысит мне комиссионные. Я решила рискнуть и перевела все это Айлин. Айлин сказала, что она сама смотрела какие-то дома в Оризаре и ей один дом понравился. И еще добавила, что никуда нам от Джона-Джоузефа не деться, поскольку, дескать, oн тоже будет собственником дома на равных правах с Айлин. Здесь, конечно, следует упомянуть, что покупка недвижимости иностранными гражданами в Болгарии имеет свои особенности. Необходимо сначала открыть юридически фирму, зарегистрировать ее, подписать огромное количество всевозможных бумажек, депозировать определенную сумму денег в болгарский банк, что подтвердит наличие капитала у фирмы, а потом уже выступить в роли юридического лица в качестве покупателя недвижимого имущества. Пошли мы в банк утром, когда Джон-Джоузеф под легким шафе докопался до охранника, проверяющего всех входящих в здание банка. Мне пришлось успокаивать охранника, а Айлин Джона-Джоузефа. Пока я и Айлин стояли в очереди в кассу, чтобы депозировать деньги, Джон-Джоузеф раза три-четыре выходил «освежиться» в ближайший бар и каждое его появление в банке нервировало не только меня и Айлин, но еще охранника и всю очередь в кассу. Охранник подошел ко мне и сказал, что не знает насколько хватит его терпения и попросил нас с Айлин поторопиться. Под молящим взором Айлин я упросила охранника подождать пока мы внесем деньги.

В обед, во время второй стадии Джона-Джоузефа, мы поехали в Оризаре, чтобы еще раз посмотреть дом, что понравился Айлин. В Оризаре Джон-Джоузеф залез на крышу заброшенного домишки, чтобы проверить не течет ли она, и качаясь, с риском шарахнуться вниз, орал на всю деревню: «Aylin, it is ok!» Айлин по-английски спокойно отвечала: «Could we discuss it here, darling?» Такое спокойствие Айлин убедило меня, что, все-таки, Айлин принимает какие-то успокоительные таблетки или легкие наркотики в силу своих семейных обстоятельств. Пока я расписывала Айлин инфраструктуру района, Джон – Джоузеф увидел привязанного коня, и, перескочив забор какого-то унылого и нуждающегося в основном ремонте дома, побежал к коню. Тут выскочил полуголый цыган из этого дома и начал кричать, что конь бешеный и «кудааааа, мужик?» Я хотела было рвануть за Джоном-Джоузефом, думаю, все, убился! Айлин так заторможенно мне говорит: «Не переживайте так, пожалуйста. Джон-Джоузеф бывший жокей и все у него хорошо и замечательно с конями». Я и полуголый цыган в изумлении уставились на Джона-Джоузефа и его коня. Джон-Джоузеф и бешеный цыганский конь стояли обнявшись, как будто всю жизнь друг друга искали и наконец-то нашли.

В общем, понравился им этот дом. Потом поехали в Несебр, где уже в агентстве с Айлин стали обсуждать способы оплаты и составлять предварительный договор. Джон-Джоузеф постоянно отлучался в бар. Я сказала Айлин, что если мы пойдем к нотариусу вечером, в третьей стадии ее муженька, то нас оттуда погонят как раз из-за его третьей стадии. Айлин предложила Джону-Джоузефу оформить на нее доверенность в покупке недвижимости, но Джон-Джоузеф уже был «никакущий», начались споры и скандалы с намеком на побоище.

Прибежала моя начальница и сказала, мол, давайте, в Англию валите и все это безобразие уже ни в какие рамки. Мне тоже уже насточертела вся эта ирландская свистопляска и я сказала Айлин, что «I don’t give a fuck» на всю вашу сделку и мне пора домой. Айлин потащила Джона-Джоузефа на улицу и что-то долго ему втолковывала, пока я и моя начальница нервно хлебали очередной кофе и курили. Потом зашла Айлин с притихшим Джоном-Джоузефом, мы оформили доверенность и составили предварительный договор.

Приехали собственники дома. Айлин и я, оставив Джона-Джоузефа в ближайшем барчике, пошли к нотариусу для окончательного оформления сделки на недвижимость. Купили они дом, а я получила хорошие комиссионные.

Грузинские бриллианты

Они, грузинские бриллианты – серьги с английской застежкой и небольшими, но исключительно чистыми камнями в пол карата в гнездышке из платины, появились в моей жизни совсем случайно.

В девяносто четвертом году на базаре, где я продавала очки, к моему стеллажу подошла симпатичная женщина около тридцати-тридцати пяти лет, грузинка из Тбилиси с девочкой шести-семи лет. Очень хорошо их помню. У женщины были роскошные темно-каштановые волосы до плеч, гордый орлиный нос и густые, будто нарисованные гуашью, брови вразлет. По их неравномерному загару было видно, что они из отдыхающих. Грузинка сказала, что у нее какие-то большие неприятности с отъездом и ей срочно нужны деньги. Кое-что из личных вещей она продала, но ей не хватaет на обратную дорогу и она продает свои бриллианты. Oна сняла сережку с уха и протянула мне: «Посмотрите, они настоящие. Бриллианты моей бабушки. Я бы никогда их не продала, но нам нужно уехать». Женщина рассказала, что она уже битый час ходит по базару, но цыганам бриллианты не нужны, а у армяней наличных денег нет. Не знаю почему я купила эти серьги – то ли они мне понравились, то ли мне понравилась грузинка и ее смешливая девчушка, то ли потому, что у меня одной на базаре оказалась наличка, трудно сказать. Но, я их купила. Грузинка, снимая вторую серьгу, сказала: «Они вас выбрали и не оставят. Только вы их тоже не оставляйте, как я.»

Об этой случайной встрече, покупке и разговоре я вспомнила потом, уже в девяносто восьмом году. В 98-ом, третьего сентября.

Никогда уже не забыть мне этот день. Первого сентября 98-ого меня забрали из роддома с Настенькой. Мы все тогда жили у моих родителей. Собственной квартиры у нас не было. Мои родители работали, мой бывший муж ждал приглашения от Майка в Петропавловск-Камчатский на работу. Рано утром того дня я, муж и Настя были дома. Кто-то позвонил в дверь. Антон пошел открывать. Он крикнул из коридора, что это проверка водомеров. Я услышала из другой комнаты какие-то стуки, я спросила: «Антон, что там?» Потом начался кошмар. Двое молодых людей с капроновыми чулками на голове и еще один с открытым лицом ворвались в комнату, где была я. Настенька была в спальне у родителей. Тот, с открытым лицом держал пистолет у виска Антона. У мужа заплыл весь левый глаз и из него хлестала водопадом кровь. Другой, с чулком, набросился с ножом на меня и стал орать по-болгарски: «Говори где деньги, сука?» Я никогда не забуду как смотрел на меня на Антон. Я поняла, что он со мной прощается. Третий достал из кармана куртки клейкую ленту и перевязал нам руки. Второй с ножом продолжал орать. Антона потащили в кухню

Дальше со мной произошло что-то невероятное. Я, как будто была не я, я ничего не чувствовала. Я будто летала по квартире и смотрела на себя, на спящую Настеньку в спальне родителей, на лежащего ничком на полу Антона в кухне с перевязанными за спиной руками, на уебков и ничего не чувствовала. Я, как будто умерла и мое тело осталось в комнате. У меня только тихо стучало где-то в голове: «На-с-те-нь-ка… На-с-те-нь-ка… На-с-те-нь-ка…» Потом я сказала тому, что орал: «Перестань говорить на болгарском! Я че не слышу, что ты – русский» Он меня ударил по лицу. Мне не было больно. Я подумала, что они нас убьют. У меня только продолжало стучать На-с-те-нь-ка.

Я сказала, что деньги в диске на полке. Уебок, с открытым лицом, стал вытряхивать диски с полки. «Какой диск?» – уже по-русски заорал он. «Род Стюарт». Он схватил деньги. Там было тысяча семьсот долларов. «Все!», – закричал он. Тот, кто меня держал, с ножом достал ленту и заклеил мне рот. Дальше они стали шарить по квартире и взяли только золото и серебро из шкатулки, что стояла в спальне родителей. Они сорвали с нас обручальные кольца. Кольцо Антона не срывалось и ему плюнули на палец, чтобы кольцо снять.

Я не буду описывать что нам пришлось пережить потом – полиция, отпечатки пальцев, скорая помощь, показания. Их не нашли. Когда уже все пришли в себя, я увидела в ушах грузинские бриллианты. Нет, у меня были очень короткие волосы тогда. Почему-то бриллианты не заметили. Права была грузинка. Они выбрали меня.

В парке

Сижу на облезлой скамейке в парке, вытянув ноги и пялюсь на распускающиеся деревья.

«Ты обещал в субботу отвезти нас к родителям», – говорит молодая женщина с обидной складкой на лбу в бежевом плаще полноватому мужчине. Женщина нервно дергает молнию. Вжик-вжик. «Ты обещал. Они ждут, ты обещал.» Он молчит и пинает правым пыльным ботинком изредка попадающиеся на асфальте сухие ветки. «Ты обещал». Молния дергается, ветки разлетаются. Пара проходит мимо меня и облезлой скамейки, нас не замечая. Настойчивое дергание «вжик-вжик» и «ты обещал» растворяются в весеннем парке.