Снежинск – моя судьба

Вскоре появился и хозяин, по виду лет пятидесяти пяти – шестидесяти, с характерными для коренных местных жителей чертами немного скуластого лица. Узнав о нашем желании, он выразил сомнение в разумности нашей затеи, поскольку добытые им корни нужно сначала высушить, иначе они могут испортиться. Мы, тем не менее, уговорили его выделить нам некоторое количество корней, отдав за них две банки говяжьей тушёнки и банку сгущенного молока и добавив к этому 10 рублей. Как мы уловили, деньги его не очень интересовали, а вот сгущёнке все были очень рады, так как в местном магазине она появлялась крайне редко. Отобранные для нас корни были уложены в полотняный мешочек – чтобы они лучше сохранились. Весьма довольные столь неожиданным везением, мы продолжили наш путь.

День выдался очень жарким, наши гимнастёрки быстро взмокли от пота, и мы вынуждены были делать незапланированные привалы. Такой режим ходьбы был на руку и Скутельникову, который, как я заметил, уставал быстрее меня из-за явно излишнего веса. В то же время и Сергей, и Дима эти нагрузки переносили на удивление легко.

Незадолго до первой ночёвки я вдруг почувствовал, что подхватил простуду: виной тому был, по-видимому, подувший к вечеру весьма прохладный ветерок и снятая мною штормовка. Я не на шутку встревожился: ведь из-за меня наши походные планы могли нарушиться. Выбрав на опушке какого-то мелколесья подходящую полянку, мы быстро разбили лагерь, я натянул на себя свитер, лыжную шапочку и принял таблетку аспирина, твёрдо решив, что к утру должен оказаться в полной боевой готовности. Спать практически не пришлось, вскоре я стал сильно потеть, упорно подавляя соблазн хотя бы на время сбросить с себя душившую меня одежду. В эту ночь я понял также, что даже если бы был здоров, то вряд ли смог бы нормально отдохнуть. Оказалось, Скутельников жутко храпит, на что потом пожаловались мне даже сыновья. Почему же он не предупредил нас об этом? Ведь я мог бы взять на прокат в нашем горспортсовете для Володи одноместную нейлоновую палатку!

Несмотря на трудную ночь, утром я готов был кричать «Ура!»: у меня не было никаких признаков заболевания. Мы двинулись дальше, и через несколько часов вышли в долину довольно полноводной и быстрой реки Башкаус – притока Чулышмана. Меня и ребят удивила его жёлто-коричневая вода. Скутельников объяснил, что в ней просто много глиняной взвеси, поднимаемой со дна, и её вполне можно пить.

Тропа из долины Башкауса должна была привести нас к её притоку Чебдару, но при этом надо было преодолеть высокую скальную гриву. Мы почему-то были уверены, что легко взберёмся на её вершину, но оказалось, что с рюкзаками сделать это не так уж и просто: были моменты, когда некоторые из нас едва удерживали равновесие и вполне могли сорваться вниз по склону. Наконец, нам удалось вскарабкаться на самый верх, с которого открылся прекрасный вид на ущелье. Володя достал фотоаппарат и сделал несколько снимков, переходя от одного места к другому.

Спуск оказался ещё более рискованным, но всё обошлось, и вскоре мы вышли на просторную поляну, окружённую сосновым лесом. Место было очень удобное и для отдыха, и для ночлега. Подойдя к краю обрывистого берега, мы увидели весьма необычную картину: в светло-коричневые воды Башкауса весело вливался чистый, удивительной голубизны, поток Чебдар, при этом граница слияния рек оставалась неправдоподобно чёткой.

После установки палатки и подготовки всего необходимого для ночлега мы развели костёр и устроили ужин, впервые попробовав и блины, выпекать которые Скутельников «поручил» мне. Как я ни старался, но первый блин получился комом, что очень не понравилось Скутельникову. Его реакция оказалась для меня неожиданной, я даже обиделся, но последующие «изделия» оказались более удачными, и его недовольство быстро улетучилось.

Хотя я был уже вполне здоров, утреннюю «побудку» я встретил совершенно разбитым: всю ночь напролёт, за исключением кратковременных погружений в состояние полусна, меня будил мощный храп нашего «вожака». Сначала я стеснялся его тормошить, потом не выдержал и стал толкать в бок. Он на мгновение просыпался, соображая, чтобы это значило, переваливался на другую сторону и снова начинал храпеть.

Следующий день было решено посвятить отдыху. Прогуливаясь по берегу Башкауса, мы встретили двух рыбаков, один из которых ловил рыбу обычной удочкой, а другой – неизвестным нам до этого способом, позволявшим вывести поплавок и крючок с блесной или мушкой на значительное расстояние от берега. Человек этот пояснил, что такой способ хорошо знают местные любители рыбалки, и называется он так: «ловить на кораблик». Самодельный «кораблик» – поплавок в виде продолговатой деревянной планки, которая привязывалась к леске за два конца так, чтобы она самопроизвольно поворачивалась под углом к направлению течения реки и таким образом могла вытягивать за собой леску далеко от берега. Мужчина рассказал, что он здесь проводит почти каждый отпуск, и лучшего отдыха себе просто не представляет. Таким способом хорошо ловится хариус, которого он солит или сушит, и потому домой всегда возвращается с добычей. Мы спросили, можно ли поймать эту рыбу обычной снастью, он сказал, что можно, только ловить надо нахлыстом, спрятавшись за каким-нибудь прибрежным валуном, чтобы осторожная рыба не заметила нашу тень на воде. Решив попытать счастья, мы сделали простейшую удочку, найдя в запасах у Скутельникова подходящий крючок. Повезло всего один раз и только Диме, что вызвало всеобщую радость. Хариус, который потом был отдан рыбаку, весил около 400 граммов.

После ночёвки, которая оказалась для меня столь же мучительной, как и предыдущая, мы повернули назад. За несколько километров до села Балыкча, на опушке соснового леса, мы увидели группу мужчин, которые изучали состояние лесной зоны этого района по заданию какой-то лесотехнической организации. Они рассказали, что работают уже третью неделю и что здесь очень много клещей. Перед заброской сюда все они были привиты от энцефалита, но у одного из их бригады повысилась температура, и они вызвали для его эвакуации в Горно-Алтайск вертолёт, который прибудет утром следующего дня на площадку около села Балыкча. Мы спросили, нельзя ли и нам воспользоваться этой оказией, на что получили положительный ответ. Так мы легко и быстро добрались до Горно-Алтайска, а оттуда – самолётом ЯК-40 до Барнаула, где без каких-либо проблем купили билеты на поезд до Челябинска.

Сервиз в поезде оказался «ненавязчивым», но мы на особое внимание и не рассчитывали. Настроение, особенно у меня, было приподнятое: я надеялся, что под неустанный, умиротворяющий стук колёс мне удастся, наконец, поспать. И действительно, ночью я оказался в быстро охвативших моё бренное тело объятиях доброго Морфея.

А накануне, в дневные часы, Скутельников выдал такой «концерт», которого никто из пассажиров не мог бы себе и представить. Спустя минут сорок, после того, как мы перекусили своими походными «деликатесами», Володя забрался на багажную полку, чтобы, как он выразился, скоротать время. Через несколько минут оттуда раздался настолько сильный храп, что сначала детишки, а затем и взрослые стали подходить к нашему «купе». Слушали с улыбками, подолгу, как будто не веря своим ушам, открыто удивлялись, отпуская беззлобные шутки в адрес новоявленного Ильи Муромца. Мы тоже смеялись, но с некоторой долей сарказма: а как наши соседи будут выражать свои эмоции в ночные часы?

В Челябинске нас встретил Легоньков. Примерно на половине пути он свернул с трассы, пояснив, что вся наша компания отдыхает на озере Карагайкуль – в том числе, и Рена. Встречали нас Виктор и Люся Дедешины, Ярослав и Нина Андреевы. Виктор только что приехал с рыбалки и курил, лёжа на перевёрнутой резиновой лодке, явно готовясь к отдыху: после долгого барражирования по озеру он быстро засыпал даже на солнцепёке. Поделившись впечатлениями об алтайском путешествии, я почувствовал, что еле держусь на ногах из-за почти двухнедельной череды бессонных ночей. Услышав о причине этого бедствия, Легоньков засмеялся: «А я ведь знал, что Скутельников храпит!». Трудно передать словами моё негодование: такого подвоха от своего друга я никак не ожидал!

Недели через две я спросил Скутельникова, готовы ли алтайские фотографии. Он замялся, затем сказал, что они не получились. Истинную причину Володя назвал позднее: оказалось, что все снимки он делал, не снимая крышки объектива!..

События 1978 года

В 1978-м году произошло несколько знаменательных для нашей семьи событий. Наиболее важные из них были связаны с детьми: Дима после 8 классов школы пошёл учиться в городское ПТУ №80, а Сергей окончил это же ПТУ и поступил в Пермское военное авиационно-техническое училище. Особенно мы радовались за Сергея, с учёбой и поведением которого в школьные годы возникало немало проблем. Он был троечником, начиная с первого класса, более высокие оценки получал только по труду и физкультуре. Первая классная руководитель Екатерина Петровна Бубнова, будучи очень опытным педагогом и добрым по натуре человеком, многое ему прощала и редко когда беспокоила меня. Но начиная примерно с пятого класса, уже при других учителях, в адрес Сергея всё чаще высказывались нелестные оценки: то он без спроса уходил с уроков, то разбил стекло, то забыл взять на урок физкультуры лыжи и тому подобное. Иногда мне удавалось установить, что какие-то претензии оказывались необоснованными, но и в таких случаях трудно было изменить закрепившееся за Сергеем мнение классного руководителя как о нарушителе дисциплины: на него иногда «вешали» проступки, к которым он не имел отношения. Это ещё больше его озлобляло, а я очень переживал, чувствуя себя бессильным что-либо изменить, ибо школьная философия часто основывается на формуле: учитель всегда прав. Продолжение учёбы в восьмом классе было под большим вопросом, и пришлось отдавать его в техническое училище. Со временем оказалось, что в ПТУ работали педагоги и мастера другой закваски, они проще и с большим доверием относились к учащимся, и, почувствовав это, Сергей стал постепенно меняться к лучшему. В создании атмосферы уважения к учащимся и к родителям большую роль сыграл директор училища Петр Маркович Губаревич, назначенный на эту должность в 1976 году. Здесь особенно проявились не только его великое трудолюбие и педагогические способности, но и умение спокойно, с большим тактом разрешать характерные для такого учреждения проблемы.

Дима первые четыре года учился на пятёрки, всегда без моей помощи и напоминаний выполнял домашние задания и был примерным в поведении. И вдруг в пятом классе в его дневнике стали появляться четвёрки и даже тройки. Объяснение его оказались для меня совершенно неожиданным: «Других ругают за двойки, а мною недовольны, когда я получаю четвёрку, зачем же быть отличником?». Я старался его переубедить, но из этого ничего не получилось, более того, появились замечания и к поведению Димы. Причиной такого изменения отношения к школе, было, по-видимому, его довольно быстрое взросление и стремление к большей самостоятельности в поступках, но я это не сразу осознал, потому и не смог вернуть его в прежнее состояние. На отношение к учёбе Сергея и Димы влияли, вероятно, и их дворовые друзья – зачастую далеко не примерного поведения, о чём ни я, ни Рена долго не догадывались.

Поступление Сергея в ПВАТУ стало настоящим бальзамом на наши души. Довольны мы были и тем, что Дима, несмотря на уговоры школьных учителей, решил тоже пойти в ПТУ: и мы с Реной, и сам Дима считали, что ему будет там лучше.

1978 год был отмечен ещё одним немаловажным событием: меня наградили орденом Трудового Красного Знамени. Сказалась, по-видимому, успешная работа парткома КБ и моё участие в полигонной экспедиции по испытанию очень важного заряда. Заранее о представлении к ордену я ничего не знал, и вначале не мог понять, за что я заслужил столь высокую оценку, хотя был, конечно, очень рад.

В этот же год удалось совершить ещё одно автомобильное путешествие, конечной целью которого был Ленинград: мы с Реной и Димой решили съездить в гости к моей двоюродной сестре Светлане Шевцовой (Серёжа был в это время уже в Перми). До Москвы мы ехали в две машины, вместе с нашими знакомыми Огибиными – сотрудниками математического сектора, у которых там жили родители. Дорога проходила через Челябинск, Уфу, Куйбышев, Пензу, Рязань и не доставила нам каких-либо трудностей, не считая нескольких пустых автозаправок, что в то время порой случалось, но нас выручали запасные канистры с бензином. В Москве мы переночевали у Огибиных и взяли курс на Ленинград. По пути останавливались на несколько часов в Новгороде, где познакомились с главными его достопримечательностями – кремлём и памятником «Тысячелетие России», который произвёл на нас особенно сильное впечатление.

Света приняла нас очень радушно. Почти ежедневно уделял нам внимание и её муж Алексей Шевцов, с которым мы съездили к началу легендарной Дороги жизни, а затем посетили и другие знаменательные места Ленинграда: Эрмитаж, Русский музей, Исаакиевский собор, Невский проспект, Александро-Невскую лавру, Пискарёвское кладбище. Я был в Ленинграде уже второй раз: впервые это произошло в 1972 году во время экскурсионной поездки, организованной Челябинским обкомом партии для лучших идеологических работников области на поезде «Челябинский пропагандист». Тогда мы посетили также Псков, Смоленск, Минск, Вильнюс, Ригу и Таллин. Поэтому в свой обратный маршрут из Ленинграда мы включили и эти города.

Впечатления от увиденного нами, особенно от архитектурного облика Ленинграда, его музейно-исторических и культурных памятников, передать словами невозможно. Неожиданное открытие ждало нас в Александро-Невской лавре, куда мы попали по инициативе Алексея Шевцова. Знакомясь с захоронениями знаменитых людей, мы остановились у невысокого, но довольно массивного постамента из чёрного мрамора с надписью на китайском языке. Алексей пояснил, что здесь захоронен отец Иакинф, в миру – Никита Бичурин, интереснейший и незаурядный человек, о котором мало кто знает. Так сложилось, что он в тридцатилетнем возрасте возглавил первую официальную российскую миссию в Китай, где пробыл 13 лет, быстро познал язык и даже его наречия, изучал китайскую историю, сделал множество переводов неизвестных европейским учёным китайских источников. Им было написано большое количество уникальных трудов, часть которых осталась неопубликованной. По возвращении домой он приобрёл известность и огромное уважение за свой титанический труд в кругах востоковедов.

Алексей рассказал, что случайно приобрёл книгу В. Кривцова о Никите Бичурине, которую затем я на время взял с собой в Снежинск и с удовольствием прочитал.

Обратили мы внимание и на то, что в поле нашего обзора только на памятнике Бичурину лежала свежая красная роза.

Немало интересного мы увидели и в других городах. Особенно запала в душу каждого из нас Хатынь. Я знал, что этот мемориальный комплекс было доверено создать молодым белорусским архитекторам, и они справились с поставленной перед ними задачей блестяще. До сих пор не выветривается из памяти простой до гениальности облик мемориала и берущие за душу печальные звуки колоколов. Неизгладимую скорбь вызывает огромная, необыкновенно выразительная фигура старика Иосифа Каминского, держащего на руках чудом выжившего внука. А в конце комплекса на возвышенном прямоугольнике земли – три берёзки. Недостаёт четвёртого деревца, что говорит о том, что в Белоруссии в годы войны погиб каждый четвёртый житель.

Великая Отечественная война очень полно и ярко была представлена в Минском музее, где особое место занимает тема партизанской борьбы против захватчиков, в которой нередко участвовали и подростки. Выходя из этого здания, невольно проникаешься уважением к белорусскому народу, проявившему необыкновенную стойкость в борьбе за свободу…

После отпуска я вновь погрузился в партийные дела. Мне нравилась работа, доброе отношение ко мне людей, с которыми приходилось общаться, внимание и поддержка со стороны горкома партии и непосредственно В. Д. Тарасова, проявлявшего ко мне полное доверие. Хотя обычно он не делился со мной какими-либо личными переживаниями, с некоторого времени я почувствовал, что живётся ему не просто, а однажды увидел на его столе книгу по организации материально-технического снабжения промышленных предприятий. Владимир Дмитриевич раскрыл секрет: он подумывает о том, что ему пора сменить работу. Он уже говорил об этом с директором предприятия Ломинским, который предложил ему, в случае ухода из горкома, должность своего заместителя по общим вопросам. Было заметно, что Тарасову не по душе такая перспектива, но он понимал, что другого варианта просто нет.

Вскоре после нашего разговора произошло событие, ставшее роковым для Владимира Дмитриевича.

Он уже давно планировал откровенно поговорить с первым секретарём обкома Михаилом Гавриловичем Воропаевым, со стороны которого стал ощущать явное охлаждение.

15 декабря 1978 года (это была пятница) Тарасов поехал на совещание в обком партии, после которого решил зайти к Воропаеву. В приёмной Владимир Дмитриевич просидел больше часа, но тот его так и не принял. Это был из ряда вон выходящий случай! Тарасов был потрясён: он понял, что его работа в горкоме закончена.

Вернувшись уже довольно поздно, он зашёл в свой кабинет и пригласил заведующего орготделом горкома Ю. Л. Тыщенко, который был ещё на работе. В понедельник утром я зашёл в горком партии, и Юрий Лукьянович рассказал мне о трагедии, очевидцем которой он оказался. Владимир Дмитриевич был сам не свой. Рассказывая о злополучной поездке, он никак не мог понять, в чём «провинился» перед Воропаевым. В какой-то момент Тарасова неожиданно повело на левый бок. Тыщенко не сразу осознал случившееся, полагая, что вскоре Владимир Дмитриевич выпрямится, но он продолжал оставаться в том же положении. Юрий Лукьянович вызвал скорую помощь. Оказалось, что Тарасова поразил тяжёлый инсульт…

Сердце его почти две недели поддерживало угасающие силы: 28 декабря, не приходя в сознание, Тарасов скончался. Многие в городе знали этого человека и искренно сожалели о его неожиданной смерти. Особенно уважали его фронтовики, так как он был для них свой: окончив в мае 1941 года Оренбургское училище зенитной артиллерии, он с первых дней Великой Отечественной войны участвовал в боевых действиях против фашистских частей.

Я продолжал исполнять свои обязанности, хотя особой активности, как и другие секретари парткомов, в это время не проявлял: мы ждали решения руководства Обкома партии по кандидатуре преемника Тарасова. Работа наша продолжалась в привычном ключе, но, как оказалось, лично меня ждал неожиданный сюрприз: в конце первой недели нового года в наш партийный комитет приехал заведующий орготделом Обкома Ю. В. Бабайлов. Я не понимал цели его визита, хотя официально он появился у нас для ознакомления с работой партийного комитета. Рассказывая о том, чем мы занимаемся, я вскоре заметил, что Юрий Владимирович не очень-то вникает в мои слова. Странное посещение было недолгим: высокий гость, не отягощая меня какими-либо расспросами, и сказал несколько одобрительных слов и уехал.

Через несколько дней заведующий общим отделом горкома Ю. С. Каюров сообщил, что меня приглашают в орготдел обкома партии. Во время поездки в Челябинск давний водитель горкомовской «Волги» Иван Шатунов неожиданно сказал: «А ведь мы не просто так едем: Вас наверняка будут рассматривать как кандидата на первого секретаря нашего горкома». Я такого поворота событий не ожидал, и выразил Шатунову сомнение, но он был уверен в своей догадке: «Зачем же с Вами решили переговорить именно в эти дни, когда вопрос о преемнике Тарасову давно назрел!».

По прибытии в обком я сначала зашёл в оборонный отдел, к В. В. Меренищеву, но тот не стал раскрывать карты, хотя наверняка знал причину моего приглашения. Всё прояснилось лишь в кабинете Ю. В. Бабайлова. Он сказал, что через 15 минут я вместе с ним пойду к первому секретарю Обкома Воропаеву, который обдумывает сейчас, кто будет возглавлять наш горком. Затем Юрий Владимирович объяснил, как следует вести себя с Воропаевым: не смущаться, отвечать на вопросы откровенно, чётко и лаконично. Несмотря на неприятный осадок, оставшийся после случая с В. Д. Тарасовым, я воспринимал Воропаева как опытнейшего партийного руководителя, но о его чисто человеческих качествах практически ничего не знал, так как на пленумах он редко когда позволял себе какие-то отвлечения от текста доклада, и всегда казался «застёгнутым на все пуговицы». Возможно, это было не совсем правильное о нём впечатление, и со своим ближайшим окружением он вёл себя более раскованно, но таким я его никогда не видел. Беседа с Михаилом Гавриловичем оказалась совсем не трудной, а к концу её я ощутил с его стороны явно благожелательное отношение ко мне.

Через несколько дней мне стало известно, что в обкоме принято решение рекомендовать меня на пост первого секретаря горкома. Хотя я уже был готов к этому, меня не покидала тревога: смогу ли справиться с такой непростой работой: ведь, по существу, мне придётся теперь отвечать за весь город! Знал я и то, что директор объекта Ломинский хотел бы иметь на этом месте не меня, а второго секретаря горкома А. В. Кесарева, что, конечно, добавляло мне и сомнений, и переживаний. Тем не менее, отступать было некуда. Я понимал, что в моей жизни начинается новый, чрезвычайно ответственный период.

Глава 4. Секретарь горкома

19 января 1979 года состоялся пленум горкома КПСС. Продолжался он недолго. После представления моей кандидатуры и нескольких выступлений в поддержку прошло голосование, которое оказалось единогласным. Так я стал первым секретарём горкома партии Челябинска-70.

После пленума в банкетной «боковушке» городской столовой «Заря» было устроено совершенно неожиданное для меня застолье, на котором присутствовало человек десять – двенадцать, в том числе директор предприятия генерал-лейтенант Г. П. Ломинский, секретари горкома А. В. Кесарев и А. Л. Панасюк, председатель горисполкома Н. Д. Торхов и несколько сотрудников аппарата горкома. Настроение у всех было почему-то приподнятое, звучали тосты с поздравлениями и пожеланиями – в общем, всё шло так, как бывает в подобных случаях. Но в первый же «перекур» случилось то, чего я никак не мог ожидать. Ко мне подсел Георгий Павлович Ломинский и без лишних обиняков сказал, что мне с семьёй из 4-х человек нельзя оставаться в двухкомнатной квартире, и он уже подумал о более подходящем варианте. Как оказалось, речь шла о крупногабаритной 3-комнатной квартире, которая освободилась после отъезда из города бывшего его заместителя Николая Андреевича Голикова. Проявленная о моей семье забота настолько меня обескуражила, что в первые секунды я растерялся. С одной стороны, у меня невольно возникло чувство, близкое к благодарности, но с другой – смутила скоропалительность его предложения и то, в какой обстановке оно было сделано. В голове крутились самые разные мысли – от соблазна согласиться до полного отторжения нежданного «подарка». После несколько затянувшейся паузы, наполненной лихорадочными размышлениями, я дал отрицательный ответ. Ломинский явно этого не ожидал, но расстроился не из-за того, что не смог мне помочь, а потому что понял, что потерпел своего рода фиаско: ведь в случае моего согласия он мог рассчитывать на то, что я буду чувствовать себя своего рода должником и потому поддерживать любую его позицию. А Георгию Павловичу очень хотелось иметь покладистого секретаря горкома – такого, каким, между прочим, был для него Тарасов. По-своему он, наверное, был прав, но время показало, что мой отказ пошёл на пользу общему делу.