Катулл и Клодия. Римское небо

Вот так, в сопровождении своей обычной свиты, держа в руках хрустальный шар, в вызывающе полупрозрачных одеждах, подчеркивающих ее ослепительное тело, она вышла за ворота виллы, где уже собралась толпа зевак и поклонников, ожидавшая ее выхода, как особенного события. Что было, впрочем, привычным.

Клодия шла по Святой Дороге, Via Sacra, главной улице Рима, сегодня у нее не было никакой особенной цели, но, словно невидимая яркая нить странной силы вела ее, и это было приятно и захватывающе.

Сопровождающая ее толпа гудела о чем-то, одобрительно и восхищенно. Голоса размывались в воздухе. Возможно, все дело было утреннем напитке, когда Клодия внезапно остановилась и подошла к невзрачному молодому человеку, почти застывшему на ее пути и странно, по-домашнему глядящему на нее. Между ними был хрустальный шар, который стал вдруг почти горячим. Странная сила остановилась. Возникло почти ощутимое поле между Клодией и этим мальчиком, словно бы вечность ждущего ее здесь. Ситуация была почти комичная: она, патрицианка, уверенная в себе и знающая толк в любви, вдруг смутилась перед этим мальчиком, ей захотелось укрыться, спрятаться от его спокойных глаз, да он словно бы и не смотрел на нее, почти не смотрел, и ей сделалось необходимым поговорить с ним.

– Тебе нравится мой шар?

Он смотрел на нее:

– Мне нравишься ты.

Она вложила шар в его руку.

– Подарок.

Он подержал шар в руках, закрыл глаза, открыл.

– Ты хочешь поговорить?

– Да, – просто сказала Клодия, – пойдем со мной. Я хочу поговорить. Тебя зовут…

– Катулл. Гай Валерий Катулл.

Клодия улыбнулась. Катулл. Щенок. Кутенок… Забавно.

– Капитолийская волчица? Ромул, Рем и Катулл?

– Может быть.

Они уже шли к дому Клодии, толпа постепенно редела, и когда они вошли за черную литую ограду особняка, их сопровождали уже одни слуги. Она отпустила слуг, распорядилась никого не принимать, провела Гая Валерия Катулла в свою особую комнату, в дальнем крыле виллы, с потайной дверцей, ведущей в сад и особым, скрытым в саду же выходом.

Это была строгая квадратная комната для отдыха и размышлений с небольшим прямоугольным окном, в которой и не было почти ничего, кроме столика, невысокого кресла и скромного ложа, на котором иногда отдыхала Клодия.

– Устраивайся. Здесь не очень уютно?

– Уютно везде, где ты, – ответил мальчик.

Его искренность или любезность казались чудовищными.

– Что-нибудь прохладительное?

– Как хочешь сама.

– Тогда немного вина. Ты вино пьешь? Разбавляешь?

Он улыбнулся.

– Я не разбавляю, думаю, это все портит.

– И я, – рассмеялась Клодия.

И от этого смеха, серебристого, легкого, щекочущего, словно разлетелось множество колокольчиков и стало легко и свободно. Ушла даже и тень скованности.

Она поставила на столик бокалы, принесла темную запотевшую бутылку, высыпала на белоснежную пузырчатую тарелку горсть орешков.

– Угощайся. А вино разливать придется тебе, не так ли?

– Да, госпожа.

И он уже держал в своих далеко не аристократических руках темное стекло, и вино уже лилось в бокалы безупречной линией, и она уже поднимала свой бокал:

– За встречу!

Что-то было здесь еще. Что-то совсем новое, о чем просто не хотелось думать…

– Ты не представилась.

Клодия помрачнела. Встала, вышла из-за стола. Подошла к окну. Все верно. Случайная встреча, простое любопытство. Теперь она вынуждена отвечать на вопросы, рассказывать о себе, о своей жизни. Кроме того, достаточно, в общем, одного имени, чтобы он мог всегда узнавать о ней… да. А с другой стороны, зачем ей помнить сейчас кто она, что происходило вчера? Прошлого – нет. Настоящее…

В комнату влетела ее птичка. Закружилась. Клодия подошла к небольшому, скрытому в стене шкафчику, взяла оттуда горсть зерен, протянула ладонь. Птичка, снижаясь и поднимаясь, клевала золотистые крупинки. Сквозь просветы задрапированного окна в золотом луче солнца вибрировала жизнь.

Клодия вернулась к столику, села на прежнее место. Напротив нее расположился мальчик. И все также спокойно смотрел на нее.

– Не знаю, сможешь ли ты это принять, – сказала Клодия, – может, сегодня у меня не будет имени?

– Я бы хотел тебя все же как-то называть.

– Называй.

– Ипсифилла. Та, кто любит себя. Хорошо?

– Не обижайся.

– Ты хотела поговорить.

– Но точно не о том, кто я.

– Может, ты хотела поговорить о том, кто я?

– Я хотела поговорить. Мне казалось, это важно.

– Я понял. Все, что ты могла бы рассказать о себе, это – не ты?

– Наверное. Да. Точно..

Он посмотрел на хрустальный шар, лежащий на столе.

– Подарок?

– Да.

– Тогда пусть его место будет здесь, в твоем доме. Я так хочу.

Он поднялся:

– На самом деле, мне бы очень хотелось тебя поцеловать. Мне бы хотелось целовать тебя. Долго. Много. Всегда. Поэтому я пойду. Проводи меня.

Она встала. Он был прав. Разговор был невозможен.

У них не было языка, на котором можно было говорить о самом важном, большем, чем все слова…

Она взглянула ему в лицо, его выразительные, почти пухлые губы, были точно созданы для поцелуя. Он улыбнулся, обнажив в улыбке белоснежные мелкие неправильные зубы. При всей неправильности черт, он был прекрасен. От него шло невероятное тепло. Хотелось к нему в руки. На грудь.

Он взял ее руку и поцеловал. Другую.

Она вспомнила об этом странном луче, который привел ее к нему, и вдруг доверилась этой силе.

Ей стало легко и свободно.

Она обняла его, и мир закружился.

Глава 3. Воробей

Катулл шел по ночной улице. Его немного знобило. Не раз сбившись, плохо представляя, куда лучше идти, он все же относительно быстро вернулся домой. Забрался в постель. Несмотря на усталость, ему не спалось, он все еще был со своей незнакомкой.

Он вспомнил, как в полдень внезапно оставил общество друзей-поэтов. Торопливо попрощался, словно и вправду куда-то опаздывал, и зачем-то пошел к Священной Дороге, словно его там кто-то ждал.

Он вспоминал, как остановился посреди дороги и как потом увидел ее, стоящую напротив. И этот шар в ее руках.

Ему тогда стало так тепло на душе, словно бы он пришел домой.

И еще этот ее взгляд, напоминающий о чем-то, вопрошающий, как будто бы он должен был сказать ей что-то важное… Самое Главное…

Он даже не знал, кто она. И уже не хотел знать. Достаточно было ее присутствия.

Он совершенно не запомнил путь, по которому они шли, не заметил особенностей здания или обстановки. Все, что он видел – это птица, луч и она.

Еще он помнил, что им было хорошо. Невероятно.

Еще он помнил, как она проводила его, как увернулась от его губ.

Как ему не хотелось ни о чем просить ее.

Как он молча прошел через сад и вышел на улицу.

Вряд ли он стал бы искать ее дом.

Вряд ли ему захотелось бы делать это против ее воли.

Ему даже не хотелось знать, встретятся ли они еще.

Но он знал точно, чувствовал всем своим существом, что все будет так, как они захотят.

И еще он думал, что все, что они пережили, это и есть любовь, и доверял этому. Эта сила сама найдет все, что сочтет нужным.

…Он проснулся утром бодрый, полный сил. Чувство тепла никуда не ушло. Он вспомнил вчерашнюю встречу. И знал уже точно, что не станет тревожить покой женщины, которая стала ему дороже всех.

…Прошло несколько недель.

Отец торопил в письмах, убеждал его поспешить с устройством на службу, ссылаясь на достаточную уже известность в Риме, на связи молодого Катулла, на собственные связи отца, влиятельного гражданина Вероны, известного также и в Риме, а не только в Цизальпинской Галлии. Отец писал, что пора бы уже его Валерию стать взрослым.

Выбор был небольшой.

Служить в свите претора или, о чем отец ясно намекал в письмах, у проконсула Цизальпинской Галлии и консула Рима Квинта Цецилия Метелла Целера, что считал оптимальным. И изучать юризм у него же.

Катулл через знакомых послал прошение о встрече, и секретарь Целера сообщил ему место и время. Консул назначил визит в своем особняке…

Катулл вошел за темную ограду, прошел сквозь парк, вошел в шикарный особняк консула и доложил о своем приходе секретарю.

Целер, большой добродушный мужчина с особым чувством юмора, хорошо принял его, бегло просмотрел рекомендации, рассказал о новой должности, о сложностях и перспективах, об оплате, довольно неплохой, и после получасовой беседы, Катулл покинул его приемную.

У самого выхода он столкнулся лицом к лицу с той, о ком ни на минуту не забывал.

Она поздоровалась с ним. Резко повернулась и прошла вместе с ним за дверь.

– Люди – свиньи, – сказала она ему, – и так и нужно с ними поступать.

И резко же, не попрощавшись, вернулась в дом.

Поздним вечером этого же дня в таверне, куда он зашел посидеть и немного выпить, он услышал, что у жены Метелла Целера Клодии умерла любимая ручная птичка…

Глава 4. Интерлюдия

…Предок Клодии Апий Клавдий Слепой, рожденный в 343 г. до Р.Х., цензор и дважды консул, один из основателей римской юриспруденции и литературы, в своей политической деятельности опиравшийся на народ, считая, что «сенат не имеет значения»; создавший акведуки, первый римский водопровод, знаменитую Аппиеву дорогу, что и поныне одна из лучших дорог в мире, писал в своей первой, изданной в Риме книге «СБОРНИК ЦИТАТ И АФОРИЗМОВ»:

«Человек сам кузнец своего счастья».

Вероятно, он меньше всего предполагал, что через несколько столетий его прекрасная пра-пра-правнучка и гениальный молодой поэт перевернут этот афоризм, перевернут, но не забудут.

И вот, этот пылкий юноша, Катулл, встречает Клодию и влюбляется в нее. Более неосмотрительным нельзя было быть. Он, чья душа пылала огнем поэзии, чьи идеалы были просты и неизменны, чье кредо было – ЛЮБОВЬ И ВЕРНОСТЬ нашел себе более, чем неподходящий, на первый взгляд, объект для своих чувств.

Кроме того, он был не то, чтобы совсем беден, семья еще поддерживала его, но все-таки он был небогат, НЕРИМЛЯНИН, а значит – ПЛЕБЕЙ, и совсем некрасив, и даже СВЕТЛОГЛАЗ, волосы имел серые, пепельно-русые, что противоречило эстетике Рима, и у него был не лучший рост, да и вообще, друзья называли его ОБЕЗЬЯНОЙ. Кого-то напоминает, не правда ли? Нашего Пушкина. Его друзья порой тоже так называли. Однако их сходство не только внешнее, ведь недаром же Катулла называют «римским Пушкиным».

Катулл снимал квартиру в инсуле, арендном доме, пользуясь услугами своего верного единственного слуги, и вообще, кто он был такой, этот Катулл? ПОЭТ? НИКТО.

И вот этот веронец вдруг находит успех у Клодии.

Их видят всюду вместе, Катулл сочиняет чувствительные стишки ПРО ПТИЧКУ, которые тут же разлетаются по Риму.

Их пишет полуграмотный плебс на стенах домов, поют в кабаках, читают и переписывают знатные нобили, патрицианки, даже уважаемые матроны.

Катулла и Клодию видят в театре, на ипподроме, в городе.

Невероятно – они даже не выглядят как любовники.

Они РАЗГОВАРИВАЮТ.

Еще удивительнее, Клодия больше совершенно не интересуется красивыми римскими мальчиками.

Клодия ведет себя как природная девственница, она вдруг становится СКРОМНОЙ.

Она даже меняет одежду на более скучную и больше не устраивает свои шоу.

Даже муж, сенатор и консул Рима, замечает невозможную перемену. Он начинает РЕВНОВАТЬ К КАТУЛЛУ. Он впадает в ярость при виде этой скромнейшей парочки. Он запрещает ей видеться с  Катуллом, он устраивает Клодии нелепые сцены ревности.

Рим НЕ ПОНИМАЕТ.

Но при этом Рим восхищается стихами Катулла, и его знаменитые стихи ПРО ВОРОБЬЯ, с момента их написания, не один уже век украшают римские стены.

Глава 5. Лодка

Уже несколько часов Катулл греб без устали. Лодка, которую он взял в аренду на день у старого лодочника, была довольно тяжела и неуклюжа. Грести было нелегко. Но он не чувствовал усталости. Он уплывал прочь от Рима.

Вода, небо, крик речных чаек и больше – ничего. Не хотелось ни думать, ни чувствовать. Да, в общем, и не было ни мыслей, ни чувств. Опустошенность и горечь.

День был жаркий, ветер мало освежал. Катулл скинул тогу, подставил тело свету. Он плакал, слезы текли по его щекам, но он ничего не ощущал. Просто греб. Наконец, причалил к пустынному берегу острова, вышел из лодки.

Растянулся на нагретых гладких камнях берега. Солнце пекло спину, в голове звенела пустота. Потом он встал, ему необходимо было искупаться, смыть с себя эту тяжесть. Он долго плавал, нырял, почти до озноба. Потом лежал, глядя в небо, нагой, свободный. Все дурное ушло, словно река унесла с собой. Что, собственно, произошло? Как он мог позволить себе так забыть себя?

Он словно рождался заново. Заново воспринимал солнце, лучи, тепло, свет…. Бездонное лазурное атласное нежное небо… легкие облака… ласковый ветер… звон цикад… пение птиц… мягкий шелест листвы…

Это есть. Все это опять разговаривает с ним – он вернулся в свой сияющий мир. Он снова свободен. Силен. Молод. Он снова чувствует ритм жизни, вибрацию звука. Он снова обрел способность быть.

Разве это все само по себе не является величайшим подарком, сокровенной тайной? Разве так уж мало – просто – жить? Разве можно терять эту связь с жизнью? Из-за чего? Из-за какой-то женщины? Ее стоило бы просто пожалеть. Так не верить себе, не верить жизни, не верить ничему… Кто ее мог так изломать? Что так искалечило?

Он не должен больше быть таким глупым, так поддаваться настроению. Он мужчина. Жизнь всегда наполняет его кровь. Он всегда чувствует эту мощь, эту связь с небом, с землей. У него есть мужество доверять жизни. Быть благодарным. И никакая женщина в мире не лишит этого.

Он возвращался обратно спокойный и умиротворенный.

Небо уже розовело на западе, волны стали тише.

Заплатил, вернул лодочнику лодку. Лодку, которая стала ему домом на этот день, к которой он испытывал такую теплую благодарность, словно лодка была живой.

Они сидели на берегу с лодочником. И старый перевозчик голосом, похожим на треснувшее дерево, рассказывал ему историю невероятных путешествий этой старой шхуны, повидавшей немало на своем веку, а теперь мирно отдыхающей на песчаном берегу Тибра.

Костер отбрасывал бронзовые отблески на лица, и наверху, в бархатной, глубокой, почти черной синеве неба легко мерцало созвездие Близнецов, Кастора и Поллукса.

По очереди они пили терпкое деревенское вино из оплетенной соломой фляги, речь старика лилась неспешно и умиротворенно.

И Катулл снова чувствовал эти колкие пузырьки жизни в крови, пульсирующую радость.

И что может быть сильнее этой сладостной жизни?

Dolche vitaе!

Победить жизнь – невозможно. Он уже знал, кто выиграет эту игру. Жизнь.

Глава 6. Встреча

– И где это вы, господин, пропадали до ночи? – ворчал старый слуга, подавая ужин. – Ушли чуть свет, бледный как покойник, я уж не знал, что и думать…

– Ты бы, Тит, поменьше ворчал.

– Я отцу вашему обещал глаз не спускать с вас, заботиться как о сыне. Вы бы в другой раз говорили, куда уходите, надолго ли… Город, всякое может случиться.

– Да ладно тебе. Докладывать буду, успокойся, старый.

– Все бы вам смеяться, господин. А я ведь тоже человек.

– Тит, знаешь, хоть и не Сатурналии нынче, а неси-ка ты наше веронское, да выпьем с тобой, ты как?

– А и правильно, господин, наше-то веронское лучше. И песни петь будем?

– Вот, Тит, а песни ты будешь петь сам. Я подпою разве.

…Служба у Метелла была необременительная. Кое-что из дел переписать набело, кое-что исправить, выполнить небольшие поручения.… Оставалось уйма времени на посещение друзей, таблина, время для занятий с книгами, на стихи.

Катулл с большим интересом продолжал читать Каллимаха на греческом, изучать грамматику и поэтику александрийской школы, принципы стихосложения. Особенно привлекал его александрийский одиннадцатисложник. Свои холиямбы он писал именно им.

С Клодией они почти не встречались в доме Метелла. Катулл избегал ее.

Как-то Метелл представил их друг другу. Клодия едко спросила, не влюбился ли супруг в молодого секретаря?

Метелл добродушно рассмеялся.

И вдруг Клодия сама подошла к Катуллу:

– Слышала, ты – поэт?

– Только в свободное от службы время.

– И о чем ты пишешь?

– В основном о птицах.

Клодия помрачнела:

– Так это твои стихи на всех стенах Рима?

– Госпоже лучше знать. Мне нужно идти.

– Сегодня я буду ждать тебя. Целер уезжает. Мы будем одни.

И она поцеловала его в губы.

– Вечером, как стемнеет. Я буду ждать.

Катулла затрясло. Тело сделалось ватным. В глазах потемнело. Да как она смеет!

Но вечером он застал себя идущим, с бешено колотящимся сердцем, к дому Клодии.

Его проводила в покои молчаливая темнокожая девушка. Клодия принимала у себя, на своей половине. Горели свечи, масляные лампы отбрасывали трепетные тени на стол, с живописно перемешанными фруктами и цветами. Ужин подавала сама Клодия, которая была невероятно хороша в этот летний вечер.

Она смеялась как маленькая девочка, кормила Катулла вишнями из рук, целовала в губы, забавлялась, шалила и веселилась. Она была божественна! Ее прекрасные синие глаза людей севера излучали сияние, волосы, цвета меда, сияли золотом, словно тонкие золотые нити света, щеки нежным румянцем вызывали желание прикоснуться!

От нее исходила такая радость, такая нега, такое тепло! В любви она была так естественна, так проста, так искусна, так невинна!

Катулл потерялся. Он смеялся, плакал, неистовствовал, становился послушным и нежным как ребенок…

– Мы будем вместе всегда с тобой, Клаудилла, ты и я. Ты еще будешь счастлива, ты не пожалеешь ни о чем, ни о чем, детка, ни о чем… Мы всегда, ты увидишь, всегда будем вместе, даже если перевернется мир, даже если наши жизни закончатся… Мы всегда были вместе, детка, ты потом вспомнишь, ты вспомнишь… просто тебе нужно научиться верить, детка, вспомнить себя…

– Я знаю, знаю, любимый, знаю, mea amores… amabitur nulle… Поцелуй еще…

Глава 7. Флавий

Катулл еще спал, когда Флавий вбежал в комнату.

– Все знаю, все! От друзей не скроешь! – кричал сосед Катулла по этажу Флавий, – С кем ты связался! Да весь Рим ходуном ходит. Клодия! Тебе что, девчонок в городе мало, рабынь и вольноотпущенниц?

Катулл открыл глаза. Флавий тряс его за плечи.

– Тит! – закричал Катулл, – Тит!

Никто не отозвался.

– На рынок ушел твой Тит.

– Ты, Флавий, в своем уме? Подожди, дождешься у меня. Ямбов моих не пробовал? Ты за собой лучше смотри, а не слухи по площадям собирай. И никаких сплетен! Понял? А теперь неси мне одеться, вон там, не голым же ходить тут. И сбегай в лавку. Купи вина и сыра, да еще устриц. И хороших. Будем праздновать. И не забудь мне рассказать о своей девчонке, думаю, на этот раз ты отделаешься всего лишь ямбами. И побыстрей! Если хочешь стать другом Катуллу.

Флавий… Сосед Катулла по этажу. Красивый молодой римлянин с глазами оленя под длинными ресницами.

Которую ночь Катулл не мог спокойно спать из-за любовного шума за стеной Флавия.

Он даже несколько раз специально заходил под незначительным предлогам к Флавию, но у Флавия не было днем никого.

Однако в следующее ночь все повторялось.

И вот это стыдливый парнишка имеет дерзость с утра вломиться к Катуллу с площадными обвинениями, что не с той, видите ли девушкой Катулл имеет отношения. Славно!

Видимо, он искренне считает, что можно все, если только анонимно и скрытно. Грязная интрижка, запретная любовь – это пожалуйста. Но Чувства – это не для римлян, это само по себе непристойно. Такова их логика.

Ну, так вот и стихотворение «К Флавию». И для Флавия, и для Катулла, и для любых других – на выбор. Пусть выбирают.

А свой выбор Катулл уже сделал.

Глава 8. Ночной Рим

…Обжорство и сладострастие мало кого удивляли в Риме.

Каждую ночь в город поставлялись новые обозы с продовольствием и рабами из покоренных провинций, чтобы утром выставить на рыночных прилавках и специальных торговых площадках для продажи.

И кого интересовало, что эти рабы – такие же люди с такими же чувствами, думающие и страдающие?

Очень быстро их обучали и приспосабливали к новой жизни в Городе, заставляли забыть свое прошлое, свою речь, воспитание, честь и достоинство, самих себя, в сущности.

Рабы были нужны не только для домашних или общественных работ, рабы были нужны еще и для интимных нужд римлян.

Даже патрицианки имели связи с рабами, а их мужья на это смотрели сквозь пальцы, ведь и сами баловались с хорошенькими рабынями. И это не рассматривалось даже как неверность – ну о какой неверности можно говорить по отношению к вещам?

А именно вещами были рабы и по своему юридическому положению и по отношению к ним.

Рим пользовался человеческими телами для утоления своей животной природы, но при этом с презрением отвергал любые человеческие чувства.

Это также выражалось и в речи – грязные слова для грязных отношений. Ничего личного.

Любовь? Влюбленность? Об этом порядочные люди не говорят в Риме. Это стыдно. Это недостойно граждан Рима.

Однако же, обставлять свои «отношения», которые точнее было бы назвать «сношениями», они любили. Красивый интерьер, красивые вещи, все что угодно, но лишь бы было «красиво» и – скрытно.

Нет, Катулл никогда бы не согласился с таким отношением к самому для него интимному и святому – к близости, к любви.

И, когда он писал это, в общем-то достаточно добродушное стихотворение к Флавию, на самом деле в тот момент он четко обозначил свою позицию по отношению к частной личной жизни – ничего не скрывать, быть открытым в отношениях, какими бы они ни были, и возносить свою любовь к Небу, а не к преисподней ночи.

Все – искренне, открыто, все – публично и более того – все – потому что все божественно – открывать Небу, возвышая и воспевая в стихах.

Эта бытовая история послужила для Катулла к осознанию и манифестированию своего кредо любви, отношений.

И прав он был или не прав, таким образом у него появилась своя линия, собственный стиль по отношению к личной жизни, который мог шокировать, и в общем-то шокировал большинство, приученное прятать такие вещи, привычно скрываясь под покровом тьмы и молчания.

…Нам сейчас трудно представить, что на самом деле чувствовали граждане Рима, когда каждую ночь в город поставлялись новые и новые обозы с продовольствием и рабами из покоренных стран.

Новая энергия, новые силы, новая еда, новые тела, становящиеся вещами в Городе, и по умолчанию, вещами для удовлетворения сластолюбия.

Это другой опыт и достаточно жесткий соблазн для большинства.

Но – исторический фон жизни времен Катулла.

В этом стихотворении Катулл довольно четко обозначает свое кредо в отношении «отношений».

Важно, чтобы отношения были не только открытыми, но и поднимались до уровня божественного неба, были не только романтичными, но и поэтичными. Потому что и любовь, и поэзия – божественны.

Если учесть тот общий фон – на котором возникло это кредо Катулла – а фон этот – римское общество, буквально купающееся в разврате, но при этом «цивилизованно», хотя и дегенеративно, придерживающееся «хорошего тона» замалчиванием своих действий, то надо все-таки отдать должное мужеству поэта.

Так что, это стихотворение, являясь выражением нового личного кредо Катулла, очень ясно объясняет странную откровенность всех последующих стихотворений книги Катулла Веронского.

Кредо – открытость, искренность и откровенность.

Или – откровенность, возносящая к небу; или – подвальная темная возня, о которой и говорить стыдно.

Кстати, Катулл никогда не называет себя «римским», и вообще избегает использовать слово «Рим», ограничиваясь «городом» и даже не с большой буквы.

Катулл – он – Веронский. Из Вероны, города, который когда-то в другое время станет городом Ромео и Джульетты.

И вряд ли здесь простая случайность.

Глава 9. Пустыня

59 год до Рождества Христова. Год консульства Юлия Цезаря и Марка Бибула.

…Катулл проснулся оттого, что кто-то смотрел ему прямо в глаза.

Чувство было странное и почти неприятное. Как будто через глаза и в мозг вливали зеленоватый свет и что-то вытягивали этим же светом, или то и другое одновременно.

Он взглянул пристальней и увидел, что огромная звезда рядом с его лицом стала медленно, словно потревоженная его взглядом, отходить вдаль, и остановилась вдалеке на краю неба, слившись с другими звездами.

Странно. О таком он даже не слышал. И вряд ли это приснилось. Веспер.

Когда он потерял ощущение реальности? Теперь, после охлаждения Клодии, для него имело значение только одно – Имя Того, Кто все это создал, сама возможность обращаться к Тому, Кто – просто обращаться…