Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть вторая

– Поди. Разбери то, что я привёз. Там есть для тебя подарок.

Она хотела отказаться – ей не нужны подарки. Но он смотрел на неё с такой очевидной надеждой, с таким желанием порадовать её, что она не смогла сказать «нет». Направилась к тюку, ослабила стягивающие его кожаные ремни.

Склонилась к уложенным один к другому мешкам. Развязала первый, второй. Поднялась. Подошла к Леру.

– Столько еды! Вы привезли еды!

– Там сушёная морковь, тыква. Мука. Теперь твоя девочка будет сыта.

Она опустилась на колени, обхватила его сзади, прижалась к его спине.

Он не шелохнулся.

– Это не всё, – произнёс спустя время. – Когда я говорил о подарке, я имел в виду другое.

– Мне больше ничего не надо, – ответила она, счастливо улыбаясь.

– Посмотри, – проговорил он настойчиво.

Расцепил её руки. Встал сам. Подошёл к тюку, вынул откуда-то из глубины его свёрток. Протянул ей.

– Это тебе.

Подумал, улыбнулся стеснённо.

– И мне.

В свёртке обнаружилась одежда – простая, тёплая, крепко сшитая.

– Я хочу, чтобы ты вспомнила, что ты француженка, – сказал он, когда Клементина, развернув поданное ей, с изумлением засмотрелась на шерстяную юбку, синюю жилетку-корсет, на белый, украшенный вышивкой чепец.

– Я помню, – сказала тихо.

– Надень это.

Он впервые говорил с ней так – мягко, просительно. Протянул руку, коснулся её щеки. Она вспыхнула вдруг от одновременно обрушившихся на неё чувства благодарности и вины. Подняла на него взгляд.

– Прости, – прошептала. – Я не могу.

– Почему?

Она молчала. Смотрела на него. Не могла выговорить.

Он усмехнулся.

– А, понял. Думаешь, что за подарок придётся расплачиваться? Успокойся. Я не выпрашиваю подачек.

Клементина покраснела.

– Я и не имела в виду… – она совсем растерялась.

Он бросил резко:

– Я знаю, что ты имела в виду.

*

С того дня, как вернулся из далёкого путешествия Леру, зима, как сорвавшийся с цепи пёс, беспрерывно выла у порога. Засыпала слабых людишек снегом, вымораживала их дома. У тех, кто не сумел обеспечить себя запасами, отнимала надежду на пропитание.

Если бы не Леру, – думала всякий раз Клементина – она не выжила бы. Одно присутствие его в доме делало для неё ожидание весны не таким непереносимым.

Не то, чтобы они много общались между собой. Всё больше сидели рядом, занимались своими делами. Леру чистил ружьё, перебирал и готовил ловушки и капканы. Ждал, когда метель утихнет, чтобы снова выйти на охоту. Клементина возилась с дочерью. Пела ей то ли песни, то ли баллады – что-то, всплывавшее из глубин её детства. Рассказывала сказки. Девочка слушала. Улыбалась. Лепетала что-то в ответ.

Время от времени Леру отрывался от своих занятий, вскидывал голову, – Клементина отмечала это краем глаза. Смотрел на них с не вполне понятным ей выражением – со смесью любопытства и недоумения. Когда взгляд начинал жечь кожу, она оборачивалась. Приподнимала бровь, наклоняла вопросительно голову. Он тогда качал головой: нет-нет, ничего. Снова возвращался к своим капканам и ловушкам.

*

С некоторых пор он ничего не мог с собой поделать. Вид этих двух женщин – большой и маленькой – наполнял его какой-то особенной радостью. И он, стараясь делать это незаметно, в самом деле любовался ими. Глядел на дитя – на яркие глаза, тонкие ручки, светлые шёлковые кудри ребёнка. Впивался взглядом в плавный изгиб шеи женщины, в просвечивающее алым ухо, в её иссушенные морозом губы. Никак не мог заставить себя не смотреть.

Женщина напевала-наговаривала что-то, девочка угукала, щебетала, смеялась. Тянулась, засовывала пальчики в рот матери, заглядывала, будто понять пыталась, как, откуда берутся эти странные звуки.

А он смотрел, слушал этот невнятный диалог матери и дочери. И удивлялся теплу, которое разливалось в глубине него. Он уже и думать забыл о том, что такое возможно.

Вечерами, уложив Вик спать, Клементина усаживалась у очага. Иногда просто молча глядела в огонь, иногда доставала откуда-то из-под матраса стопку исписанных листов. Смотрела, вздыхала, гладила их пальцами. Он наблюдал за ней какое-то время.

Однажды не удержался, спросил:

– Что это ты там всё вздыхаешь? Что? Письма от любовника перечитываешь?

– Я не читаю, – сухо ответила она. – Хотя очень хотела бы.

Ответ показался ему странным.

– Что это за бумаги? – спросил.

Она сначала пожала плечами, промолчала. Потом, когда он повторил вопрос, всё-таки заговорила. Опять пожаловалась, как сильно хочется ей прочесть то, что там написано.

– Так прочти! – отчего-то раздражённо ответил он. – Если это не личные письма, что мешает тебе развлечься?

Она боролась с собой ещё некоторое время. В конце концов, сдалась.

Однажды вечером, усевшись у очага, положила стопку бумаг себе на колени, принялась читать вслух. И он, Леру, получил возможность не только смотреть, но и слушать её. Говорить с ней.

Они и прежде разговаривали, разумеется. Но беседы их были коротки. Она не спрашивала его о прошлом, которое он хотел забыть. И он был ей очень за это благодарен. Он, в свою очередь, тоже не задавал ей вопросов. Так, временами, когда приходило желание, она рассказывала ему о своём детстве. Но тоже скупо, без подробностей.

Оттого он был очень рад, когда она наконец решилась прочесть то, что оставил ей какой-то иезуит. По крайней мере, у них появилась тема для обсуждения. Он, Леру, мог немало добавить к отчёту миссионера-иезуита о его путешествии от озера Сен-Жан до озера Мистассини. В своё время он прошагал немало льё, преодолевая тяжелейшие волоки, он поднимался в горы, брёл по заболоченной, изобилующей многочисленными ручьями, равнине пока добрался до текущей на север реки Нестоуканоу. Он прекрасно знал тот район.

Он тогда бежал от себя. Но это не значит, что он плохо помнит то, что видел. И теперь ему было чем удивить сидевшую напротив женщину! И он с удовольствием удивлял. Радовался интересу в её глазах. Недоумевал только, что, слушая его со всем вниманием, Клементина наотрез отказывалась говорить о том, каким образом достались ей эти бумаги, которые она так заботливо упрятывала каждый вечер под свой матрас.

И о хозяине бумаг Клементина отчего-то, как и о многом прочем, рассказывать отказалась. И не то, чтобы он спрашивал. Просто когда она упомянула о том, что записи эти ей передал очень хороший человек, он спросил – что за человек? И вдруг увидел, как полыхнули её глаза. Она прикрыла их, упрятала огонь вглубь себя. Сказала:

– Просто хороший человек.

Он пожал плечами.

– Хороший – так хороший.

Глава 5. Лихорадка

А зима решила, наконец, показать людям свой настоящий норов. Метели всё не прекращались. Из-за этого много дней подряд им пришлось провести в доме. Не было ни малейшей возможности даже нос высунуть наружу. Снег засыпал дом почти под крышу. Единственное окно практически не пропускало дневного света. И огонь в очаге один определял теперь время, когда заканчивался «день» и начиналась «ночь».

И это, как они ни старались игнорировать недостаток света и свободы, нервировало обоих.

Клементина особенно плохо справлялась с тревожностью.

Вик капризничала – у неё резались зубы. Плохо спала, много плакала. И по-прежнему, несмотря на то, что больше не голодала, выглядела очень истощённой.

В одну из ночей у девочки начался жар.

Леру, всегда спавший чутко, проснулся в тот момент, когда Клементина ахнула, коснувшись горячего детского тела. Подскочила на койке, спустила на пол ноги.

Он слышал, как она зашептала что-то, как будто застонала. Думал, что ей приснился кошмар. Собирался заснуть снова. Но она всё не укладывалась. Выскользнула из-за полога, сделала несколько быстрых шагов по комнате – будто пробежалась. Вернулась обратно. Снова зашевелилась, зашептала что-то.

Он не выдержал. Поднялся, запалил огонь.

Долго щурился, привыкал к свету. Наконец, отодвинул край шкуры.

– Что случилось?

Она сидела на койке, держала ладонь на лбу ребёнка, покачивалась тоскливо. Когда он появился перед ней, подняла на него полные ужаса глаза.

– У Вик лихорадка.

– Бывает, – ответил он спокойно. – Ты разве не знаешь, что надо делать? Или у тебя нет снадобий?

Она встала, шагнула к нему – как будто искала у него защиты. Забыла и о холоде, стоявшем в доме, и о том, что не одета. Он скользнул взглядом по её босым ногам, по короткой нижней сорочке, не закрывавшей щиколотки. Выставил вперёд руку, не позволяя ей приблизится.

– Оденься, – сказал резко. – И не теряй разума.

Вернулся на своё место. Закурил. Когда она вышла наконец одетая из своего закутка, он с меланхоличным видом пускал кольца дыма в потолок.

Оглядел её, покачал головой.

– Ты слишком быстро впадаешь в панику. Однажды это может стоить тебе жизни.

Она промолчала. Стиснула зубы. Отворила дверь, зачерпнула в котелок снега.

Он завернулся в шкуру – в доме было очень холодно. Сидел, смотрел, как она хлопочет у очага. У неё заметно дрожали руки. Насыпая в котелок порошок из коры вяза, она просыпала часть его в огонь. Леру наблюдал за ней какое-то время. Потом направился в пристройку.

Принёс оттуда, подал ей кружку, наполненную резко пахнувшей, тёмной жидкостью.

– Выпей.

Она узнала запах – этой же дрянью поил её на судне Рамболь.

– Не буду.

– Пей. Не заставляй меня применять силу.

– Мне это не нравится.

Он настаивал.

– Я не предлагаю тебе напиваться. Глотни.

Она послушалась, наконец. Сделала глоток. Сморщилась.

– Ужасная гадость.

Он засмеялся.

– Зато хорошо согревает. И успокаивает.

*

Несколько последующих дней были тяжелы, как никогда. Вик продолжала «гореть». Снадобье, которым поила девочку Клементина, помогало лишь на короткое время. Но ещё большей сложностью было заставить ребёнка выпить этот целебный отвар.

Чтобы напоить, влить в дочь лекарство, Клементине требовалось недюжинное терпение и ловкость. И борьба эта между матерью и ребёнком истерзала всех, кто находился в доме.

Вик наотрез отказывалась глотать горький напиток. Клементина нервничала. Леру терпел.

*

Леру боялся этого чёртова младенца. Если не считать того единственного раза, когда он взял девочку на руки, – не потребовалось, он и близко не подошёл бы! – он не касался её. Обходил стороной.

Он понятия не имел, что делать с такими крохами, как с ними обращаться и чем развлекать. Но теперь, наблюдая издалека за молодой женщиной и её ребёнком, Леру понимал, что его вмешательство вполне может потребоваться. Видел, как с каждым часом теряет Клементина выдержку.

А она никак не могла ни накормить девочку, ни напоить её целебным отваром. Та кричала до икоты и выплёвывала всё, что попадало ей на язык – отвар из коры, пюре из моркови и тыквы, заваренную в кипятке пшеничную муку.

Девочка не спала к тому моменту почти сутки. Всё плакала и плакала.

В какой-то момент Клементина не выдержала. Опустилась на койку, закрыла лицо руками, разрыдалась:

– Я не могу больше. Она умрёт.

Он разозлился.

– Вот дура!

Ворвался в их «женский» уголок. Оттолкнул её, забрал ребёнка. Уложил Вик рядом с собой – на свой лежак неподалёку от очага.

В доме было теперь довольно тепло. Они не гасили огня уже много часов. От очага веяло жаром. И он интуитивно, повинуясь исключительно своему собственному представлению о том, что было бы ему приятно, если б лихорадка была у него, раздел ребёнка догола.

– Подай мне воды, – сказал сурово.

Когда Клементина поставила около него котелок с водой, он взялся протирать тельце ребёнка куском влажной ткани.

– Она замёрзнет, – попыталась воспротивиться Клементина.

– Иди к себе, – ответил он, не глядя в её сторону. – Иди.

Он долго ещё продолжал сидеть рядом.

Гладил двумя пальцами девочку по лицу. Вёл от наморщенного лобика, по бровям, скулам, подбородку. Что-то шептал-нашёптывал с закрытыми глазами. Сам, кажется, дремал.

Клементина смотрела на них из своего угла. Наблюдала с удивлением, как потихоньку успокаивалась Вик. Наконец та утихла, заснула. Клементина собралась подойти, забрать девочку к себе – он качнул запрещающе головой. Прошептал сипло:

– Ложись спать.

*

Если бы они могли хотя бы на время выйти наружу, глотнуть свежего воздуха, взглянуть на солнце, им безусловно стало бы легче. Но солнца не было. Снег продолжал сыпать. И им приходилось находить себе занятия в доме.

Слава Богу, Вик пошла на поправку. Жар спал. И теперь только тёмные круги под её глазами напоминали о тех нескольких ужасных днях, которые всем им пришлось пережить.

Леру теперь всё чаще брал девочку к себе. Та всё ещё была слаба, но к ней вернулся её стоический индейский характер. И Леру с удовольствием наблюдал за тем, как Вик исследовала жизнь и боролась с трудностями. Смотрел с улыбкой, как преодолевала она препятствие за препятствием. Огибала, обходила расставленные на её пути табуреты, перелезала через сооружённые загородки, подлезала под расставленные руки. Когда она выбирала себе цель, её невозможно было остановить. Несколько раз они, двое взрослых, не успевали уберечь девочку от травм. Один раз она упала у очага, коснулась ладошкой горячих камней. Второй раз свалилась с лавки. Плакала недолго. И потом, кажется, больше удивлялась, рассматривая встревоженную мать – что случилось? что ты так смотришь?

Она снова стала пытаться ходить. Поднималась. Делала несколько шагов и падала.

Не плакала. Кряхтела только досадливо. Иногда рычала.

Леру смеялся:

– Не девочка, а волчонок.

*

Клементина же, изнемогая от усталости, одновременно с этим не находила себе места. То бралась из нескольких беличьих шкурок, выделанных Леру по осени, шить Вик одежду, то кидалась пересчитывать запасы провианта, перебирала снадобья, перетирала травы, смешивала, соединяла их, раскладывала по каким-то одной ей известным местам. Он наблюдал за всем этим молча.

Однажды он обнаружил её в пристройке. Она ковыряла ножом земляной пол.

– Что ты делаешь? – спросил удивлённо.

– Яму, – ответила она, не отрываясь от своего занятия.

– Зачем?

– Хочу спрятать туда немного еды про запас.

– Спрятать? От кого?

– Ни от кого. Индейцы, у которых я жила, всегда делали так. Излишки еды они зарывали в такие хранилища.

– Излишки? – он засмеялся, обвёл взглядом несколько мешков с бобами и маисом. – Ты шутишь?

Она подняла на него взгляд. Смех стих на его губах.

– Делай что хочешь, – пожал плечами.

*

Её не отпускал страх. Она просыпалась по ночам. Лежала, глядя бессмысленно в кромешную тьму. Иногда поднималась. Принималась ходить – тихо. Ступала неслышно – два шага в одну сторону, два – в обратную.

Леру, как она ни старалась не шуметь, просыпался всё равно. Поднимал голову, следил за её перемещениями по дому. Потом поднимался, разжигал очаг. Подзывал её к себе.

Она подходила, усаживалась рядом. Он обнимал её за плечи.

В одну из таких ночей он сказал вдруг:

– Послушай, зачем тебе идти в Квебек? Тебя там кто-то ждёт?

Она испуганно посмотрела на него. Этот страх тревожил её наравне со страхом голода и одиночества. Она не знала, кто и что ждёт её в Квебеке. Не знала, к кому идти и как её примут.

Он, не дождавшись тогда ответа, продолжил шёпотом:

– Пойми уже. Мы оба с тобой – изгои. Ты шлюха, я убийца. Что бы ты ни говорила, нам нельзя возвращаться к людям. Они нас никогда не простят. И не примут. Ни тебя, ни меня.

Она молчала. Смотрела в огонь. Он, не дождавшись ответа, коснулся губами её волос.

– Почему бы нам не поселиться вместе?

Клементина едва справилась с желанием сбросить его руку и спрятаться опять в своём отгороженном меховым одеялом углу, как делала это всегда прежде. Не сбросила. Осталась сидеть рядом. Повернула голову, посмотрела Леру в глаза:

– Я не знаю, – сказала, – найдётся ли мне место среди людей. Но я должна вернуться в город. Хотя бы для того, чтобы удостовериться, что надежды на возвращение нет.

Сказала и едва сглотнула подступивший к горлу ком.

Он ещё уговаривал её. Она же не слышала ни слова.

Думала о своём.

Думала: неужели он прав?

Раньше, когда он называл её шлюхой – это было оскорблением. Сегодня – это только констатация факта. Похоже, ей, в самом деле, придётся привыкать и к такому отношению к ней, и к этой своей роли.

Глава 6. Большой Сават

С тех пор, как, закончив все свои дела, Мориньер добрался наконец до форта, он всё пытался найти себе занятие. Сделать это в нынешней ситуации было непросто. Лекарь, сопровождавший его в пути от Квебека до Сабин-Бопре, излечил все его раны. Но он категорически выступал против всяких путешествий зимой.

– Потерпите до весны, монсеньор, – говорил он, поджимая губы. – Иначе за ваше самочувствие я не отвечаю.

Разумеется, Мориньер мог бы не обращать внимания на слова старика. Но, во-первых, он вполне осознавал, какого труда стоило тому его, Мориньера, нынешнее здоровье. А, во-вторых, в путешествиях теперь, в самом деле, не было никакой необходимости. Все оставшиеся дела вне форта вполне могли подождать. А в форте благодаря Жаку Обрэ порядок царил – не придерёшься.

Только боеспособность воинов представлялась Мориньеру не вполне удовлетворительной. Все они умели пользоваться мушкетами, разумеется. Все были смелы и готовы к бою в любой момент. Но Мориньер понимал, что моральная готовность драться у его солдат была заметно выше готовности физической. Оттого, едва отдохнув от длительного перехода, он снова вернулся к тренировкам. Тренировался сам, заставлял заниматься и всех оставшихся в форте.

Они не смели протестовать. Когда он был рядом, ни единой гримасой не выражали неудовольствия. Но не вполне понимали необходимости ежедневных занятий. Мориньер знал об этом – слышал своими ушами тихие их разговоры.

– Зачем это надо? – ворчали они. – Придёт нужда – будем драться. А так… зря только тратим время и порох.

Ещё меньше они понимали, ради чего он, Мориньер, то заставляет их мастерить луки, то внимательно следит за тем, как они отправляют стрелу за стрелой в мишени. Меткость их в этом случае оставляла желать лучшего. И неотрывный взгляд хозяина форта очень смущал их. А кулачные бои? Взять эти кулачные бои на площади! – не поймёшь, игра это или в самом деле битва.

Мориньер слышал их брюзжание и молчал. Следил всякий раз внимательно за тем, как дерутся пары. Хмурился. Однажды – к тому времени он окреп немного – не выдержал, вышел на площадку к двум матросам. Те дрались откровенно понарошку. Не дрались – так, валяли дурака. Посмеивались.

Отодвинув одного из них в сторону, он встал напротив второго.

– Бей, – сказал.

Тот глазами заморгал. Как это – бей? Одно дело между собой кулаками махаться. Другое – господину между глаз заехать. Он замер на мгновение. Стоял, опустив руки.

Мориньер всмотрелся в лицо стоявшего напротив него:

– Пьер… Годе, не так ли?

Матрос кивнул удивлённый:

– Да, монсеньор.

– Бей, – повторил Мориньер.

Годе неуверенно оглядел его. Оценивал как будто.

Наконец, оценил. По лицу его скользнула лёгкая ухмылка – если бы Мориньер не ждал её, не заметил бы ни за что.

Мориньер улыбнулся насмешливо в ответ.

– Я бы на твоём месте не праздновал победу заранее.

Тот пожал плечами. Он явно не считал хозяина форта серьёзным противником.

Такую самоуверенность матроса объяснить было легко. Пьер Годе выглядел заметно крепче него, Мориньера. Он был на полголовы выше и очевидно шире в плечах. Однако это ни в малейшей степени Мориньера не смущало. Он выздоровел достаточно для того, чтобы не бояться, что какая-нибудь из его прежних ран откроется в результате этой битвы. А всё остальное его не беспокоило. Он не собирался уступать этому верзиле – будь Годе даже отъявленным драчуном. А тот таким не был.

Именно потому, когда Пьер Годе, подбоченясь, спросил:

– Что, монсеньор? Тогда до первой крови?

Мориньер улыбнулся.

– Первую кровь я могу обеспечить тебе прямо сейчас. Будем драться до победы. Кто посчитает себя побеждённым, имеет право просить об окончании боя.

Он видел, что Пьер разозлился.

– Может, тогда возьмём по ножу? Коли беречь друг друга нам ни к чему?

Мориньер засмеялся:

– Нет. Ножи оставим до следующего раза. Не переживай. Если тебе придёт охота, мы померяемся силами и на других условиях.

– А правила?

– По возможности не ломать кости. В настоящей битве они нам понадобятся целыми.

Вокруг собралась толпа. Мориньер увидел краем глаза, как протиснулся в первые ряды Обрэ. За ним скользнул, встал рядом старик-знахарь. Что-то возбуждённо взялся говорить Жаку. Тот кивнул, шагнул вперёд.

– Монсеньор…

– Я достаточно здоров, Жак, – ответил коротко. – Не мешай.

*

Борьба получилась интересной – если не считать первых нескольких минут, в течение которых Пьер никак не мог взять в толк, как ему следует поступить: драться ли по-настоящему или поберечь господина, по непонятной для него, Пьера, причине решившего помериться с ним силой.

Получив пару глумливых оплеух, – Мориньер был так быстр, отвешивая их, что матрос даже не успевал заметить, как ладонь противника оказывалась в непосредственной близости от его лица, – Годе разозлился окончательно и стал драться всерьёз. Но при этом ещё какое-то время не мог успокоиться. Суетился, делал лишние движения. Мориньер без особого труда уворачивался от его ударов. Пару раз проговорил тихо:

– Держи себя в руках. Спокойнее.

Наконец, Пьер Годе, в самом деле, справился с возбуждением. И даже несколько раз сумел достать Мориньера. Однажды дотянулся до его скулы, во второй раз – рассёк тому бровь. Сам он к этому моменту тоже выглядел не лучшим образом – у него был разбит нос, так же, как у Мориньера, рассечена бровь и плечо было выбито из сустава. И всё это при том, что Мориньер старался удержать руку. Касался матроса жёстко, но коротко и не в полную силу.

Когда, окончательно позабыв о статусе Мориньера, Годе привычно пустил в ход ноги, Мориньер усмехнулся. Ударил в ответ его подъёмом ступни по голени, не делая паузы, этой же ногой приложился к боку противника. Бил несильно, но точно.

– О! – Годе воскликнул, поражённый. – Марсельские штучки?

Мориньер кивнул.

Эти приёмы, используемые моряками Марселя, – а, говоря по правде, в ничуть не меньшей степени всякими бродягами и уголовниками – были хорошо известны Мориньеру. В его марсельском доме даже какое-то время обитал один такой – Большой Сават. Не было в Марселе большего буяна. И не находилось на тот момент никого, кто смог бы победить его в драке.

Прослышав однажды об этом, державшем в страхе полгорода, головорезе, Мориньер, конечно же, не мог упустить случая и не познакомиться с ним. Приказал найти того – это было несложно. Выяснив, где обитает Большой Сават, направился на встречу с ним. Тот, как и следовало ожидать, большую часть вечеров проводил в порту. Бояться ему было нечего – боялись его. Он и не скрывался. Проворачивал с ленцой свои делишки: собирал дань с бродяг, работавших на его территории, принимал подношения, разбирался с непокорными. Он не достиг ещё самых вершин, но дело своё знал хорошо. И даже самые крупные из теневых хозяев города с ним старались не связываться. Не настолько он мешал им, чтобы затевать разборки.

Когда Мориньер нашёл Савата в одной из портовых таверн, тот даже не шевельнулся, не двинулся, не напряг ни единого мускула.

Спросил только лениво:

– Что нужно?

– Мне нужен ты, – ответил Мориньер, присаживаясь на скамью напротив.

– Зачем?

Услышав ответ, Сават расхохотался. Смерил усевшегося перед ним насмешливым взглядом.

Мориньер мог поклясться, что тот в несколько первых мгновений безошибочно оценил стоимость его одежды, не упустил из вида не только шпагу, на эфесе которой Мориньер держал руку, но и кинжал, спрятанный в сапоге. После непродолжительного раздумья, тот покачал головой:

– И не подумаю, – ответил. – Такому не учат.

Мориньер улыбнулся и назвал сумму.

Сават посмотрел на него с недоверием.

– С какой стати вам понадобилось влезать в эти грязные игры?

– Это не твоя забота, – спокойно ответил Мориньер. – Я плачу – ты делаешь дело.

Договорив, Мориньер поднялся. Бросил на край стола небольшой мешочек с монетами.

– Здесь задаток, – сказал. – Остальное получишь, когда исполнишь то, что от тебя требуется. До завтра.

*

Когда Мориньер сообщил Бертену и Рене о том, какого гостя ждёт к обеду, они решили, что ослышались. Когда Мориньер приказал дворецкому провести Савата в столовую, как только он появится, тот чуть не потерял дар речи. Какое-то время жевал губами. Потом выдохнул: