Куда уходит солнце? Повесть

Матрёну я запомнила высокой, худощавой пожилой женщиной, которая всё время молилась с лестовкой в руках на коврике под лампадой и иконами, стоящими на шкафу в кухне.

Я внимательно смотрела, как она что-то бормочет про себя, кланяется, становится на колени, и меня это сначала пугало.

Когда бабушка сказала, что она молится богу, я перестала бояться.

Но интерес, с которым я наблюдала за молитвами прабабушки, не пропал – мне всё время хотелось услышать слова молитв.

Но я ничего не могла разобрать, кроме «Господи, помилуй» и «аминь», которые Матрёна произносила несколько громче, чем все остальные.

Матрёна любила меня: она играла со мной в мячик, в ладушки и читала мне вслух книги.

Глядя на меня, она по-доброму улыбалась, и я улыбалась в ответ.

Глава девятая. У бабушки

Помню ночи в бабушкиной квартире.

Бабушка укладывала меня спать в комнате и прикрывала дверь, а сама уходила на кухню.

Из-под прикрытой двери виднелся на потолке длинный треугольник света, который чем-то напоминал мне плоский клюв какой-то большой неведомой птицы.

Я медленно засыпала, слушая, как бабушка гремит на кухне сковородками и кастрюлями, до меня доносился запах еды.

Иногда бабушка шёпотом ругалась и шипела, когда обжигалась рукой об электроплиту или случайно роняла кастрюлю, или обрезалась о нож, роясь в ящике кухонного стола.

А рядом со мной, на соседней кровати, спала прабабушка Матрёна и храпела.

Поздней ночью бабушка, наконец, выключала свет в кухне и сама ложилась спать. Она слегка всхрапывала и глубоко дышала во сне…

Иногда, засыпая, я подолгу смотрела в окно и видела там жёлтые и оранжевые огни, подвижные и неподвижные.

До моих ушей доносился шум машин, не прекращающийся ни на секунду.

Глава десятая. Побег

Меня решили отдать в детский сад. Это случилось зимой.

И я впервые узнала, что такое просыпаться по утрам с превеликой неохотой и куда-то бежать.

Я не хотела быть вместе с чужими людьми, в неприятной обстановке.

Меня отдали в чуждый, враждебный мне мир, в котором я совсем не умела ориентироваться, а главное не хотела.

Я не смогла долго терпеть такую несправедливость по отношению к себе.

Однажды я прямо и хладнокровно заявила строгой и сухой старухе-воспитательнице:

– Я спать не буду! Не хочу.

Наверно, вид у меня был такой решительный и упрямый, что старуха ответила, бросив на меня беглый взгляд:

– Ну не хочешь – не спи…

В то мгновение я не побоялась её крика.

А она частенько орала противным скрипучим голосом, когда, например, мои сверстники начинали беситься и шуметь.

В один прекрасный зимний солнечный день в мою голову закралась одна привлекательная мысль.

Когда воспитательница вывела нас гулять, я, как обычно, пристроилась позади всех.

Когда мы отошли от детского сада, а воспитательница отвлеклась, я сказала своим сверстникам, которые, впрочем, не обращали на меня никакого внимания:

– Идите, дети, гулять…

Кто-то из них посмотрел на меня, услышав мои слова, но тут же обо мне забыли.

Все двинулись в сторону детской площадки, а я, пока меня не заметили, пустилась во весь дух домой.

Я выбежала за ворота детского сада, перебежала через двор, и вот я уже у нашего подъезда. На душе было радостно. Я, наконец-то, вырвалась из клетки.

Свобода!

Солнце улыбалось мне, и зимний день смеялся вместе со мной…

После моего побега меня забрали из детского сада.

Я перестала ходить в эту клетку для малышни, меня вернули в мой раёк.

Глава одиннадцатая. Зачем они плачут?

Вскоре моя прабабушка Матрёна умерла, и мы с мамой поехали на похороны.

Приехало множество родственников.

Я никого не запомнила, кроме старшего брата бабушки – деда Мити. Он помахал нам с мамой рукой, когда мы подходили к участку, где хоронили Матрёну.

Погода была холодная, везде лежал снег.

Потом все поехали на поминки в бабушкину квартиру.

Все приехавшие родственники что-то говорили, пили вино и водку из хрустальных рюмочек; стучали по фарфоровым тарелкам ножами и вилками.

Под потолком висела большая двухъярусная люстра в стиле сталинского ампира из матового стекла с хрустальными подвесками и посеребренным наконечником, и излучала тусклый жёлтый свет.

Этот свет проливался на красную ковровую дорожку с зелёными краями, на стол, на зелёные в полоску обои и занавески на окнах, добавляя ещё больше тоскливости в невесёлую атмосферу поминок.

Я понимала, что произошло с моей прабабушкой. Я видела, как её тело опустили в разрытую земляную яму, но ведь душа, как я думала, осталась.

И она есть, она живёт. Правда, её никто не видит. Зато она всех видит.

Я не понимала одного: ведь если душа осталась, почему все собравшиеся на поминках плачут и произносят скорбные речи?

Потом я для себя решила: наверно, потому, что души не видно, и поговорить с ней нельзя.

Глава двенадцатая. Прогулки с бабушкой

Когда мы с бабушкой ходили гулять на «Терлецкие», мы шли через широкую берёзовую аллею к детской площадке, находящейся недалеко от «собачьего» пруда.

На детской площадке были качели, скамейки, турники, песочницы и полуразрушенная зацементированная кирпичная стена с проделанными в ней круглыми дырками разного диаметра.

В самой большой можно было уместиться в полный рост, в самой маленькой умещалась только голова.

Родители и бабушки не разрешали детям лазить на стену с дырками, потому что считали её опасной, а детей так и тянуло туда.

Рядом с детской площадкой, через небольшую дубовую рощицу, находилось небольшое голубое здание летней шашлычной, из которой валил дым и доносился ветром запах углей и подгоревшего жира.

В берёзовой аллее на деревянных скамейках каждый день собирались старики, старухи и распевали под звуки гармошки и балалайки народные песни, а иногда водили хоровод.

Их протяжное пение доносилось до детской площадки, где мы с бабушкой гуляли.

Площадка граничила с футбольным полем, по которому, поднимая пыль, бегали взрослые мальчишки и с силой пинали длинными ногами мяч.

На скамейках у детской площадки под липами сидели другие бабушки, гуляющие со своими внуками и внучками.

Моя бабушка садилась на скамейку и присоединялась к беседе остальных бабушек, а я знакомилась с детьми.

Познакомившись, мы начинали играть, ловить бабочек, качаться на качелях и спорить о чём-нибудь.

Иногда мы ссорились и не разговаривали друг с другом.

Я не запомнила этих детей, с которыми общалась почти каждый день.

Мне было с ними неинтересно, но бабушка всё время тащила меня на эту детскую площадку, и я с ними играла поневоле.

Сначала я хотела уйти домой, но потом привыкала к этой детской площадке, к играм с детьми, и под вечер мне уже никуда не хотелось уходить, даже когда дети расходились.

– Все уже уходят, а мы всё тут сидим! – говорила бабушка. – Пойдём.

– Нет, я не хочу! – отвечала я. – Хочу гулять!

– Я сказала – пошли! – голос бабушки становился всё более жёстким.

– Нет! – упрямствовала я.

Тогда бабушка пыталась схватить меня за шиворот и потащить за собой.

Я не давалась; я бегала по площадке и дразнила бабушку.

– Я не хочу домой! – кричала я. – Я не пойду!

– Тогда я одна пойду, а ты оставайся! – бабушка поворачивалась и уверенными шагами направлялась к выходу из парка.

Волей-неволей я шла за ней следом.

Я боялась оставаться на площадке одна.

Глава тринадцатая. Алёна

Одну девчонку, с которой мы познакомились на детской площадке в Терлецком лесопарке, я запомнила.

Девчонку звали Алёна.

Её мать и моя бабушка жили в домах по соседству и знали друг друга давно.

Алёна была старше меня на год, чем она очень хвасталась, но это не мешало нам дружить.

Мне было абсолютно всё равно, сколько ей лет, поэтому не обращала особого внимания на её поддразнивания и подтрунивания.

Чего мы с Алёной только не придумывали! В какие только игры не играли!

Мы даже смастерили себе удочки, привязали к ним нитки вместо лески, сделали из пластилина грузила, а из обломанных сучков – крючки.

Закинув свои «удочки» в пруд, мы стали ждать, у кого из нас клюнет золотая рыбка.

Это был своего рода конкурс на лучшую удочку.

Кто поймает золотую рыбку – у того, значит, и удочка лучше.

Только ждать, притаившись на берегу, мы долго не могли, терпения не хватало.

И, пока мы удили, рассказывали разные истории из своей жизни и выдуманные, время от времени проверяя, не клюнула ли золотая рыбка.

Потом наступал второй этап рыбалки – отпугивание золотой рыбки от удочки противника.

Этот этап наступал сам собой: когда терпение уже совсем иссякало. Начинал отпугивание всегда кто-то один из нас. Скажем, я.

Я подходила к Алёниной удочке, начинала дёргать её изо всех сил, опуская конец, к которому крепилась нитка, в пруд, затем я старалась запутать нитку, заменявшую леску, выкрикивая при этом что-то вроде «Золотая рыбка, иди быстро ко мне!»

Алёна в отместку отталкивала меня, хватала мою удочку и трясла её изо всех сил с криком:

– Нет, золотая рыбка – моя!

В итоге, мы обе стояли на берегу и орали.

Один раз мы с такой силой начали толкать друг друга, что по инерции забежали в воду по щиколотку и промочили ноги.

По берегам этого пруда росли камыши, ивняк и осока, а берега были пологие, песчаные.

Этот пруд чем-то напоминал нам море, и мы решили, что именно в нём водится золотая рыбка.

Мы с Алёной обменивались детскими анекдотами и страшилками. Страшилки мы придумывали, в основном, сами, но иногда вспоминали

что-нибудь из детских книг и «пугалок», рассказанных взрослыми.

Мы не хотели уходить домой, когда нас звали.

Глава четырнадцатая. Не пойду!

Однажды, когда мы с детьми играли в мяч, все вдруг отвлеклись от игры и посмотрели в сторону дубовой рощи, около которой пролегала дорожка, вымощенная тротуарной плиткой.

По этой дорожке, озарённой дневным летним солнцем, мимо золотисто-зелёной рощи, медленно продвигалась свадебная процессия.

Впереди шёл жених в чёрном фраке с невестой под руку.

На солнце ярко-белое платье невесты казалось ещё белее.

Её голова украшалась сверкающей диадемой.

Все дети, замерев, смотрели на невесту. За её платьем тащился длинный шлейф.

– Эй, вы будете играть? – окликнула я всех, подбрасывая мяч.

– Ну подожди, – ответил мне кто-то. – Смотри…

– Ну и что? – спросила я, ещё раз бросив беглый взгляд на свадебную процессию, ничуть меня не впечатлившую.

– Давайте подарим невесте цветы, – предложила одна из девчонок. – Только сначала нарвать надо.

– Да вы уж быстрее рвите, а то они уйдут, – сказала одна из бабушек, сидящих на скамейке.

Девчонки побежали рвать одуванчики, которые жёлтыми пятнами пестрели в траве на площадке.

Когда букет был собран, свадебная процессия как раз проходила там, где дубовая роща граничила с футбольным полем.

Девчонки стали решать, кто понесёт цветы.

Все робели.

– Давай ты пойдёшь, – обратилась ко мне девчонка с короткой стрижкой. – Подаришь невесте цветы и пожелаешь ей счастья.

– Да уж нет! Сама иди, если тебе так надо, – ответила я, – а я не хочу. Мне вообще неинтересно всё это. И невеста тоже.

– Как так?! – с некоторым изумлением воскликнула другая, курносая девчонка. – Она ведь замуж выходит, у неё сегодня самый счастливый день…

– Ну и что? И пускай, я ей не мешаю. Но цветы дарить не буду, – не отступалась я. – Не буду, ясно?

– Тогда мы не будем играть с тобой, – ответили девчонки.

– Не играйте, а цветы я дарить не пойду. Вот не пойду – и всё, – стояла я на своём.

И я отошла в сторону.

Какая-то девчонка всё же подошла к невесте, поцеловала её в щёку и подарила ей цветы.

Все, кроме меня, с волнением наблюдали за этим процессом. Когда девчонка вернулась, все обступили её и начали расспрашивать, как всё прошло.

– О, она так обрадовалась! – с восторгом рассказывала девчонка. – Она обняла меня и тоже пожелала мне счастья!

Затем она повернулась ко мне и показала мне язык.

– А ты не хотела идти.

– Не хотела – и не пошла, – я показала язык в ответ.

Никто из тех детей теперь не помнит меня. Моё имя стёрлось из их памяти, а их имена стёрлись из моей.

Мы забыли о нашей наивной и мимолётной детской дружбе, о наших беседах и играх.

Мы стали друг другу чужими.

Наши дороги разошлись и более не пересекутся.

Глава пятнадцатая. Что с ним будет?

Есть в нашем районе авиаконструкторское училище

Раньше территории училища располагался на двух высоких бетонных пьедесталах самолёт, раскинув свои большие бело-голубые крылья.

В этот самолёт, приставив к пьедесталам доски, нередко забирались малолетние хулиганы.

Стёкла на окнах этого самолёта давно были выбиты.

На бело-голубом проржавевшем фюзеляже красовались неприличные надписи аэрографом.

Хулиганы орали и хохотали внутри самолёта и мочились из окон вниз, на землю.

Мы с бабушкой часто ходили через территорию училища, поросшую мягкой зелёной травкой и одуванчиками, в Терлецкую дубраву, и однажды мы видели, как из самолёта кто-то вывалился и грохнулся спиной оземь.

Затем из самолёта выпрыгнули его приятели – подростки лет четырнадцати, и окружили пострадавшего.

Он лежал, распростёршись, и не двигался; физиономия его приобрела землисто-серый оттенок, а пальцы рук онемели.

– Вот шпана-то, – сказала бабушка, наблюдая всё это.

– А что теперь с ним будет? – спросила я.

– Да, наверно, в больницу его отвезут. Пойдём…

– А он умрёт, да?

– Не знаю. Если позвоночник сломал – может и умереть. Да так ему и надо. В следующий раз будет думать перед тем как безобразничать.

Как я заметила, после того случая желающих забраться в самолёт стало меньше.

Потом территорию училища оградили высоченным забором, чтоб никто не влезал в самолёт и не мусорил; оставили только калитку для прохожих.

Потом закрыли и её.

Глава шестнадцатая. Магазин с канарейкой

На одной из улиц в нашем районе был целый ряд всяких магазинов, куда бабушка часто заходила.

Из этих магазинов мне особенно нравился хозяйственный, потому что там под потолком висела клетка с жёлтой щебечущей канарейкой.

Иногда я упрашивала бабушку специально зайти в этот магазин, чтобы полюбоваться на канарейку. Я могла подолгу наблюдать за ней.

Один раз я видела, как эту канарейку кормила девушка-продавщица.

Она вставала на стремянку и сыпала зёрна на маленькое блюдце, прикреплённое к прутьям клетки.

А бывало, что наоборот – бабушка уговаривала меня зайти в этот магазин.

Это случалось тогда, когда мы с ней шли из других магазинов, а я была уже вымотанная и уставшая.

А ей надо было зайти за чем-нибудь в хозяйственный.

– Я не пойду, – начинала я ныть. – Ну пойдём домой, а? Не надо в хозяйственный…

– А пойдём на канарейку смотреть! – предлагала мне в ответ бабушка. – Пойдём?

– Ура! Пойдём, – радовалась я, и, забыв про усталость, бодро шагала в этот магазин – смотреть на жёлтенькую птичку.

Глава семнадцатая. Петруша

Был у нас волнистый попугайчик по кличке Петруша.

На вид он был самый обычный: с голубым животом, синим ступенчатым хвостом, белым лбом и подбородком с чёрными пятнышками, синим надклювьем, жёлтым клювом и серой с рябинками спиной.

Только лапы у него были серые, что нетипично для попугайчиков его окраса: как правило, они розовые.

Но Петруша отличался от своих собратьев особой смышлёностью.

Он понимал человеческую речь, много говорил, рассказывал разные детские стишки, пел песенки и совсем не хотел на улицу, как многие другие попугайчики и прочие комнатные птицы.

С ним можно было спокойно выходить на балкон.

Когда я лежала в детской кроватке, Петруша прилетал ко мне.

Он садился на спинку кроватки, и, перебегая от одного угла к другому, мотая при этом головой, начинал говорить своим скрипучим голосом.

«Петя-Петя, петушок! – старательно и ритмично произносил он. – Золотой гребешок, шёлкова бородушка, масляна головушка, что ж ты рано встаёшь, детям спать не даёшь?»

Я наблюдала и повторяла за ним.

«Петруша хороший! Нельзя-ца кусаться!»

Петруша был старше меня на три года – его подарили бабушке на день рождения, когда меня ещё не было на свете.

Бабушка жила в своей квартире, а Петруша – у нас, и когда она приходила к нам, он садился на её плечо и начинал говорить.

Он был любимцем всей нашей семьи. При опасности Петруша громко звал по имени моего отца, и не беспричинно.

Когда однажды мама готовила, Петруша, будучи ещё молодым и неопытным, залетел на кухню, упал на плиту и попал под решётку между зажжёнными конфорками.

Мама, растерявшись, закричала, позвала отца.

Он пришёл, выключил все конфорки и вынул Петрушу из-под решётки.

Всё обошлось, и Петруша запомнил: при опасности надо что есть сил звать моего отца.

Случилось, что Петруша подвернул лапку, и мама, думая, не сломал ли он её, повезла его к ветеринару.

В очередь к ветеринару стояли с большими собаками и кошками, а у мамы была такая мелочь – волнистый попугайчик. Ветеринар, когда подошла мамина очередь, усмехнулся, глядя на Петрушу:

– Ой, это кто ж у нас такой-то?