Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х

Вихрин играл сегодня словно последний раз в жизни – с каким-то особым вдохновением, с яростной страстью, которой дети ранее за ним не замечали; от глубины и избытка чувств глаза Вихрина увлажнились, и большая, словно градина, слеза покатилась по его щеке.

Детям стало как-то не по себе от этого, они переглянулись, но продолжали молча, сосредоточенно слушать музыку, которая словно приворожила их; они сердцем чувствовали и плач и слёзы, льющиеся из кларнета, и с упоением ловили каждый звук мелодии, которая так соответствовала состоянию их души, их настроению.

Закончив играть, Вихрин провёл мизинцем по влажным глазам, затем, разобрав кларнет, тщательно протёр фланелевой тряпочкой мундштук и стал аккуратно укладывать инструмент в футляр.

– Нет, пока не буду его продавать, – решил он.

– Папа, а что ты играл сейчас, что это за музыка? – спросил Рува.

– Это «Плач Израиля», сынок, так она называется, – ответил отец.

– Уж очень грустная, – сказала Рика.

– Потому и название у неё такое.

Отец не склонен был сейчас говорить о музыке, ему хотелось помолчать, поразмыслить, как жить дальше. Его страшила неизвестность. Как обстоят дела на фронте? Говорят, вот-вот падёт Москва. Неужели это возможно? И что тогда будет с ними?..

* * *

Вскоре среди населения поползли тревожные слухи о том, что в некоторых городах немцы произвели массовые расстрелы евреев. И Вихрин уже в который раз укорял себя за то, что не смог вывезти семью, за то, что дети сейчас по его вине оказались в опасности.

А во второй половине октября город вдруг наводнили полицейские, собранные со всего района. «Что бы это значило? – думал Вихрин. – Что они затевают?» В тот день к ним в дом вошла встревоженная Лёкса.

– Слыхал? – с порога обратилась она к Вихрину, который, готовясь к зиме, замазывал щели в оконной раме в столовой. – Полицаи понаехали.

– Слыхал, – мрачно ответил Вихрин.

– Не к добру то, Иосиф, чуе мое сердце.

– Да уж хорошего не жди, – вытирая тряпкой руки, ответил Вихрин.

– Ты вот что – дай мне вашага Лёньку, няхай хлопчык у мяне пабуде. А кали спросять, скажу – внучок мой, Марфы сын. Ён жа бабой мяне заветь, – вот и буду яму бабой.

– Папа, ты считаешь – всё обстоит так серьёзно? – побледнев, спросила присутствующая при разговоре Рита.

– Всё может случиться, доченька, – уклонился от прямого ответа отец.

Поздним вечером, собрав в наволочку одежду для сына, Рита отвела его к Лёксе. Сонный Лёник никак не мог понять, отчего мать так встревожена, прощаясь с ним, почему глаза её полны слёз.

Ночью в доме Вихриных долго никто не мог уснуть, все были в ожидании самого худшего.

А рано утром, чуть стало светать, за окном послышались шаги. «Всё кончено», – подумал Вихрин, всю ночь не сомкнувший глаз.

Вошедший полицейский объявил о приказе всем евреям собраться во дворе педагогического училища и, разрешив взять с собою лишь деньги и драгоценности, вывел Вихриных из дома в холодную предрассветную мглу.

Из соседних домов стали выводить другие еврейские семьи. По мере продвижения толпы к месту сбора в неё вливались всё новые и новые обречённые. Рядом с Вихриными шли их дальние родственники Дыментманы. Глава семьи, высокий, всегда стройный, а сейчас согбенный, сутулый Исаак нёс на руках годовалого внука Лёвочку; по бокам, чуть сзади, – жена и дочь Вера.

– А где Лёник? – вопросительно глянула Вера на Риту.

– Я оставила его Лёксе, – тихо ответила Рита.

– Мне Лёвочку некому было отдать, – посетовала Вера.

«Вы-то почему остались? – подумал Вихрин о Дыментманах. – Могли ведь нанять или даже купить лошадь, денег у вас для этого было достаточно, – и уехать. Понадеялись, что немцы вас не тронут, вернут вам конфискованную Советами маслобойку и ваш кирпичный дом? Ах, Исаак, Исаак, наивный ты человек, если на это рассчитывал!»

На Пироговской к идущим присоединились Эртманы, Златкины, Сагаловы, семьи двух братьев-кузнецов Бейлиных.

«И ты ведь мог уехать, – посмотрев на маленького Якова Эртмана, подумал Вихрин, – и тоже остался. Решил, что обойдётся, что не тронут тебя немцы. Как жестоко мы все просчитались, Яша! Теперь каждый из нас будет платить: кто за наивность, кто за беспечность».

В толпе обречённых выделялся своим необычным видом бородатый, с густыми чёрными пейсами высокий старик, совесть еврейской общины города Арон Хесин. Он был облачён в белый с чёрными полосами праздничный талес и чёрную бархатную ермолку на голове; в правой руке он держал небольшой, в коричневом кожаном переплёте молитвенник – самое ценное, что у него было, слева под руку его поддерживала дочь Дыся. Старик шёл и всё время что-то бормотал, призывая соплеменников смиренно принять ниспосланную им Богом кару, достойно встретить свой последний час.

Однако в то холодное осеннее утро не все столь покорно шли навстречу своей трагической судьбе. Одни, оказав сопротивление полицейским, погибли у себя во дворе или в доме, другим удалось выбраться из города, и они нашли приют в деревнях в семьях добрых верующих людей или, встретившись с партизанами, стали бойцами партизанских отрядов. Кому-то из тех, кто бежал из города, не повезло и, обнаруженные полицейскими спустя несколько дней в лесу, они разделили участь расстрелянных горожан1.

Но обо всём этом известно станет позже, уже после освобождения города. А в то раннее октябрьское утро сотни стариков, женщин, детей, понурив головы, но всё ещё на что-то надеясь, во что-то веря, молча, обречённо заканчивали свой жизненный путь.

«Евреи, соблюдайте спокойствие, и они нас не тронут!» – призывал идущих руководитель общины Григорий Болотин.

Вихрину поначалу тоже никак не хотелось верить, что это всё, конец, и в глубине его души теплилась слабая надежда на то, что ещё не всё потеряно, что им сохранят жизнь, и лишь, как было объявлено, переведут в другое место.

Однако желаемое чудо не свершилось, и всякие иллюзии на благополучный исход у Вихрина испарились, как только у всех собранных во дворе педучилища евреев были отобраны деньги и ценности и их повели в ров на окраину города.

Люди, толпившиеся на тротуаре по обе стороны дороги, молча провожали скорбную процессию.

– Доченька, вам с Рувой надо бежать, – обращаясь к Рике, тихо, чтобы не услышал идущий вблизи полицейский, сказал отец. – Постарайтесь выбраться из города; вы не похожи на евреев и можете ещё спастись; где-нибудь в деревне добрые люди помогут вам; бегите, детки!

Однако Рика медлила. Полицейский был рядом, и незамеченной она никак не могла выйти из колонны. «Сейчас свернём направо и начнём спускаться в ров, – с горечью подумал Вихрин, – там уже трудно будет бежать».

Вдруг впереди в толпе кому-то стало плохо, потерявшую сознание женщину вынесли на обочину, и родные стали хлопотать возле неё. Полицейский, шедший рядом с Вихриными, поспешил туда, и Рика не преминула воспользоваться этим. Она схватила брата за руку, и оба юркнули на тротуар, сразу растворившись среди стоявших там людей. «Помоги вам Бог», – облегчённо вздохнув, неслышно прошептал Вихрин и мысленно попрощался с детьми.

Оставаться на тротуаре им нельзя было – кто-то мог выдать их; уходить из города сейчас, днём, когда не исключалась возможность наткнуться на полицейский патруль, тоже было небезопасно; и Рика решила дождаться вечера в густом кустарнике на ближайшей горе, куда они тотчас незаметно пробрались.

С горы хорошо видна была толпа обречённых, которую остановили перед большой ложбиной, с трёх сторон окружённой невысокими холмами. Там уже был вырыт огромный котлован. Однако глубина его оказалась недостаточной, чтобы вместить всех приговорённых, и заместитель начальника полиции Иван Ермоленко2, отобрав два десятка евреев, cпособных держать в руках лопату, заставил их углубить котлован. Этим объяснялась двухчасовая пауза в ходе проведения казни, чем явно был недоволен немец, руководивший операцией. Он стоял в стороне хмурый, веточкой похлёстывая себя по сапогу и периодически нервно поглядывая на часы.

Те, кому вскоре предстояло взойти на свою Голгофу, покорно, молча ждали предназначенной им участи. В тоскливой тишине слышен был лишь монотонный голос Арона Хесина, напевно читавшего молитву.

Когда все подготовительные работы были закончены, палачи, наконец, приступили к делу. Небольшими группами они подводили свои жертвы к котловану, и с окрестных холмов на несчастных обрушивался смертельный свинцовый град.

Вихриных расстреляли одними из первых. Глотая слёзы, они молча шли на казнь, держа друг друга под руки.

– Прости меня, Маня, и ты, дочка, – дрожавшим от волнения голосом сказал Вихрин, подходя к котловану.

– За что, папа? – спросила Рита.

– За то, что не сумел вас спасти…

Вихрин обнял их и хотел ещё что-то сказать, но прозвучали выстрелы, и так, обнявшись, они вместе оставили этот жестокий, несправедливый земной мир.

Вместе с убитыми в котлован падали раненые и ещё живые. Это установит позже специальная комиссия, которая сразу после освобождения города произведёт эксгумацию захоронения.

Когда очередную группу, в которой находилась Вера Дыментман, подводили к месту казни, Лёвочка у неё на руках вдруг заплакал, и, до конца исполняя свой материнский долг, она дала грудь своему ребёнку, в таком положении, в позе кормящей матери, её и обнаружит комиссия; малыш при этом, укрытый материнской грудью, окажется без единой царапины – он был одним из многих, заживо погребённых в этом адском котловане.

Арон Хесин, идя на расстрел в последней группе, на ходу совершал прощальный кадеш – заупокойную молитву – по своим убиенным единоверцам; его громкий, пронзительный, надрывный голос, который раздавался перед холмами, окружавшими место казни, был слышен далеко вокруг; отголоски его доходили и до горы, где, от волнения колотясь в ознобе, томились в своём холодном, колючем укрытии Рика и Рува; пуля прервала молитву, как только старик подошёл к котловану; лёгкое ранение в плечо не было смертельным, но, упав в кровавое месиво на тела расстрелянных, он, ещё живой, ушёл в тот день в вечность вместе со всеми своими тысячью погибшими соплеменниками. При эксгумации Арона Хесина опознают по истлевшим страницам и ещё сохранившемуся кожаному переплёту молитвенника, который он сжимал в своей мёртвой руке.

* * *

До позднего вечера Рика и Рува пробыли в своём укрытии на горе в кустах, а как стемнело – переулками, садами и огородами, опасаясь встречи с патрулями, стали пробираться к своему дому. В городе им больше оставаться нельзя было, и они решили зайти домой, взять кое-что из вещей и податься в какую-нибудь дальнюю, глухую деревню, где их никто не знает и не выдаст немцам, и там ждать прихода Красной Армии. А в том, что через месяц-другой она придёт сюда, сомнения у них не было.

Небо почти сплошь было закрыто тяжёлыми чёрными тучами. Они грозно нависли над землёй, готовые вот-вот разразиться холодным осенним дождём или снегом. Луна лишь на миг робко появлялась в редких лиловых просветах и затем вновь скрывалась в далёкой тёмной толще небосклона.

Через лазейку в дощатом заборе Рика и Рува из соседнего сада пролезли к себе во двор и, выглянув из-за сарая, в тревоге застыли на месте.

– В доме, кажется, кто-то есть, – прошептала Рика.

Они притаились, стали ждать. Тусклый свет луны, выглянувшей из-за туч, падал на окна в столовой, и Рика с Рувой напряжённо всматривались вовнутрь дома, пытаясь сквозь темноту что-то там разглядеть.

– Никого там нет, тебе показалось, – не выдержал Рува.

Они подождали ещё немного, прислушались, затем вышли из своего укрытия. Рика сунула руку под крылечко, в привычном месте взяла ключ, и они тихо подошли к двери. Но ключ не потребовался, дверь была не заперта. Это озадачило и насторожило их, но, мгновение поколебавшись, Рика бесшумно открыла дверь (она не скрипнула – незадолго до этого отец смазал петли машинным маслом), и они вошли в столовую. И двух шагов не ступив, Рика, шедшая впереди, вдруг от неожиданности вздрогнула, предупредительно коснулась рукой брата и замерла на месте.

Через слегка раскрытые дверные створки на фоне отблесков луны она увидела в зале двух человек и сразу узнала живших напротив мать и дочь Сериковых – Дуську и Любку, худая слава о которых давно была известна в городе. Муж Дуськи, Григорий, отбывал срок за воровство где-то в дальних краях, а сама Дуська промышляла спекуляцией и мелким воровством. Таскала, и не раз попадалась на том, и со двора Вихриных: то дрова, то курицу, – ничем не брезговала.

Вот и сейчас Сериковы решили поживиться. Они сидели перед раскрытым чёрным комодом и, вполголоса переговариваясь, вытаскивали из него бельё, одежду, скатерти и запихивали всё это в большие тюфячные наволочки. Услыхав за спиной шорох, Дуська испуганно обернулась, встала.

– Ты гляди-ка, Люба, з таго света явились! – На лице Дуськи показалась недобрая улыбка.

Любка выпрямилась, потупив взгляд, молча смотрела куда-то в сторону. Ей было неловко за мать и за себя – ведь с Рикой они учились в одном классе.

– Что вам здесь надо? – Не зная, как вести себя в этой ситуации, спросила Рика.

– Не, ты подумай только! – с притворным возмущением, ударив руками по бёдрам, воскликнула Дуська. – «Что вам здесь надо?» Ты вот что, милая: убирайся-ка с твоим братом отсюда подобру-поздорову, пока я немцам не заявила.

– Мама, ну что ты, право! – робко промолвила Любка.

– А ты маучы, не твоё дело! – отрезала Дуська.

– Ну, гадина, подожди! – хотел крикнуть Рува, но сдержался. – Наши придут – на коленях прощения будешь просить.

– Сейчас же убирайтесь отсюда! – повторила Дуська.

– Мама! – укоризненно посмотрела на мать Любка.

– Маучы, сказала! Знаю, что кажу!

– Ладно, – сказала Рика, – мы сейчас уйдём, только возьмём кое-что из вещей.

– Бяры, бяры, а тольки немцам усё дастанецца. – Дуська не сомневалась, что спастись им не удастся.

Рика подошла к платяному шкафу, открыла дверцу; порывшись, отыскала там свою любимую серую тёплую кофту и надела её на себя; передав брату его свитер, тоже попросила надеть; больше из шкафа брать ничего не стала; закрыв его, она окинула взглядом комнату, сняла висевший на гвоздике противогаз и освободила сумку. Дуська и Любка молча следили за тем, что она делала.

Затем Рика пошла на кухню, взяла в кухонном шкафчике краюху хлеба, пару огурцов, в пустой спичечный коробок насыпала немного соли и, положив всё в противогазную сумку, направилась к дверям. Брат, как тень, всё время следовал за нею.

На выходе, у самой двери, они задержались, сняли с вешалки свои пальто, Рува надел зимнюю шапку, и они молча вышли из дома, погрузившись в ночную темень.

– Зайдём к Лёксе, пусть знает, что мы живы остались, – тихо сказала Рика, когда они вышли за калитку, – и с Лёником попрощаемся.

Мёртвая, тревожная тишина окутала город, и лишь откуда-то издалека, со стороны базарной площади, слышались пьяные голоса орущих полицаев, празднующих кровавую победу.

Рика тихо постучала в маленькое оконце. Ответа не последовало.

Постучала ещё раз, чуть погромче.

– Кто там? – раздался, наконец, с печи сонный голос Лёксы.

– Это я, бабушка, – Рика, – глухо прозвучал ответ.

– О, Господи! – Испуганно, после паузы, воскликнула Лёкса, слезая с печи. Потом в окошке показалась её голова, лицо словно прилипло к стеклу. Она опасалась встретиться с призраком, но, увидев живого человека, быстро открыла дверь. – Господи, помилуй! Живые!? – не верилось Лёксе. Она торопливо закрыла за вошедшими дверь.

– Нам удалось бежать, – сказала Рика. – Сейчас мы уйдём из города, зашли вот только попрощаться.

– Куды ж на ночь-то глядя, деточки? – сокрушалась Лёкса.

– До утра нам тут нельзя оставаться, бабушка, пока темно – надо выбраться из города.

– Ах, ироды проклятые, што робять! За што людей изничтожають? – возмущалась старуха, зажигая свечу.

Лёник лежал на полу, на расстеленном кожухе, наполовину укрытый старым ватным одеялом, и, тихо посапывая, крепко спал, раскинув во сне ручонки.

Рика и Рува подошли к малышу, долго молча смотрели на него. Затем Рика нагнулась и поцеловала его.

– Прощай, малыш, – тяжело вздохнув, тихо сказала она.

Лёкса между тем поставила на стол миску с огурцами, вытащила из печи несколько ещё тёплых, оставшихся с обеда картофелин, нарезала хлеб. Всё это было весьма кстати: ведь за целый день во рту Вихриных не было ни крошки хлеба, ни капли воды.

Подкрепившись, они несколько пришли в себя после всего того, что довелось им за день пережить, немного расслабились, духота разморила их. Им бы сейчас никуда не уходить отсюда, забраться на тёплую печь и, забыв всё на свете, уснуть до утра молодым крепким сном.

– А, можа, никуды не пойдете сягонни, – словно подумав об этом, засомневалась Лёкса. – Пажывете у мяне, а?

– Нельзя, бабушка, спасибо, мы пойдём, – уходя от соблазна остаться и вставая из-за стола, решительно сказала Рика. – Узнают – и вас с Лёником расстреляют вместе с нами. Мы уж пойдём.

– А то пожили б тут, хто узнае?

– Нельзя, бабушка, – твёрдо отрезала Рика. И рассказала о том, как Дуська выгнала их из родного дома, как погрозила выдать немцам.

– Ах, змея! Вот змея! – возмущалась Лёкса. – Вароука – она и ёсць вароука!

– Наши придут, ей припомнят это, – не удержался до сих пор молчавший Рува.

Лёкса собрала всё, что у неё было из продуктов, положила им в сумку, и они тронулись в неведомый, ничего хорошего не сулящий им путь. Тёмная осенняя ночь мгновенно поглотила их. Похолодало. Подул пронизывающий северный ветер. «Хорошо, что мы надели пальто, – подумала Рика. – Вот-вот пойдёт снег».

* * *

Она была старше брата всего лишь на два неполных года. Но сейчас этого было достаточно, чтобы ей принимать решения и чувствовать ответственность и за себя, и за него.

Ещё когда они сидели в кустах у костёла и дожидались темноты, чтобы пробраться к дому, Рика придумала легенду, которой они будут придерживаться после выхода из города: они из Могилёвского детдома (о нём много рассказывали им действительно бежавшие оттуда двое ребят, которые заходили к Вихриным ещё в августе), идут к своим дальним родственникам в Рославль; Рита и Юра Вихрины, русские; отца звали Иваном, мать – Маней. Им было легко скрыть своё семитское происхождение, так как ни по внешнему виду, ни по произношению они не были похожи на евреев. Оба были круглолицые, светловолосые, с голубыми глазами. Слегка скуластому лицу Рики особый шарм придавали ямочки на щеках и большая, туго сплетённая коса, кокетливо спускавшаяся через плечо до самого пояса. Ничем не скреплённый её конец часто распускался, и привычным занятием Рики в таких случаях было, склонив голову набок, своими пухлыми, короткими пальцами, словно чётки, перебирать и сплетать его. В отличие от шустрого, хулиганистого брата, который учился неважно и видел себя в будущем то ли лётчиком, то ли танкистом, но обязательно военным, Рика была спокойной, уравновешенной, училась хорошо и мечтала через два года поступить в медицинский институт.

Но сейчас оба думали лишь об одном: как незамеченными побыстрее выбраться из города.

Они шли молча, бесшумно ступая, хорошо ориентируясь в кромешной тьме, – ведь здесь им были знакомы каждый бугорок, каждая канавка на дороге, которую за лето, бегая босиком, Рува успевал исколесить десятки раз. Миновали школу, больницу, далеко позади осталась базарная площадь и полицейская казарма, откуда не слышны уже были орущие голоса пьяных полицаев. Вот и кладбищенская ограда. За ней уже не было больше домов, и по обе стороны дороги тянулся густой тёмный лес.

– Слава Богу, выбрались из города, – облегчённо вздохнула Рика. – Скоро должна быть развилка.

Вдруг впереди, совсем близко, мелькнул огонёк – видимо, кто-то закуривал, послышался неясный, размытый разговор. Здесь был установлен полицейский пост, о чём беглецы не знали, не могли знать. Они остановились, замерли. Но поздно: их уже обнаружили.

– Гей! Кто там? Кто там?!

– Полицаи, бежим! – шепнула Рика.

Они бросились в спасительную чащу леса: она – направо, он – налево. И тут же зазвучали выстрелы. Рика услышала крики полицейских. Выстрелы и крики раздавались в той стороне, куда побежал Рува.

– Они меня не заметили, они преследуют Руву, – успела подумать Рика. – Господи! Хоть бы они его не догнали!

Спотыкаясь и падая, она поднималась и бежала, вновь падала и вновь поднималась и продолжала бежать. Ветки нещадно хлестали, в кровь царапали ей лицо, от быстрого бега закололо в боку, но она не ощущала боли, не останавливалась, всё дальше уходила в глубь леса.

Когда сбивалось дыхание и дышать становилось совсем невмоготу, она лишь ненадолго переходила на быстрый шаг, а затем снова бежала. Подальше, подальше от этих страшных мест!

Погода между тем резко изменилась. Мороз основательно жёг лицо и голые, без перчаток, руки. Усилился холодный северный ветер, под напором которого гнулись и жутко скрипели в ночной темноте стволы деревьев, а верхушки их, словно скошенные, с пугающим шумом и хрустом падали на землю. Порывы ветра, терпимые в лесу, на встречавшихся по пути полянах сшибали с ног уставшую, обессиленную Рику.

В довершение всего пошёл снег. Такой погоды в этих местах Рика не помнила. Словно сама природа негодовала против жестокости и бесчеловечности людей. Ноги подкашивались от усталости, хотелось присесть и хоть немного отдохнуть, но холод и страх гнали её всё дальше и дальше от родных мест.

Вскоре забрезжил рассвет. Впереди мелькнула тусклая полоска света. По мере приближения к ней она становилась всё шире и шире, и вот уже показалась поляна, на краю которой, запорошенный снегом, стоял стог сена.

«Надо передохнуть», – решила Рика. Она остановилась на опушке, осмотрелась, затем, сбиваемая с ног порывами ветра, прошла к стогу, с трудом вырыла нишу в нём и, забравшись в сено, согреваемая собственным дыханием, тут же погрузилась в крепкий сон. Ей снились какие-то кошмары, волки, которые преследовали её с братом. Она хотела вскрикнуть, но не могла – что-то сдавило ей горло, трудно стало дышать. Рика проснулась в холодном поту и не сразу сообразила, где находится. Сердце её колотилось, казалось, вот-вот вырвется из груди. Придя в себя, она осторожно сползла на землю и, щурясь от яркого света, слепившего ей глаза, осмотрелась по сторонам, подумала, далеко ли ей удалось уйти и где она сейчас находится.

Погода между тем улучшилась, ветер прекратился, и чуть потеплело, лёгкий морозец лишь слабо сковал землю. Солнце не успело растопить выпавший за ночь снежок, и он сплошным белым ковром покрыл всю поляну; на ещё не потускневших нежных, хрустальных снежинках волшебно играли солнечные бело-розовые блики.

Почувствовав голод, Рика присела на сено и раскрыла сумку. Она съела холодную картофелину с огурцом и хлебом и вновь подумала о брате: где он, что с ним, удалось ли ему убежать? Может, он сейчас голодный скитается где-то в лесу?

Вдруг внимание её привлёк какой-то неясный всё усиливающийся гул. Она прислушалась и вскоре отчётливо различила шум движущихся машин.

«Шоссейная дорога рядом, – поняла она. – Надо уходить отсюда».

Она быстро собралась и снова двинулась в путь. Чтобы не заблудиться, решила все же держаться вблизи дороги; идя лесными тропами, она то приближалась к ней, то вновь углублялась в лес.

К середине дня выпавший ночью снег быстро растаял, в лесу стало мокро и сыро. Несколько раз Рика проваливалась в мелкие подтаявшие лужицы, и ноги у неё основательно намокли. Из головы не выходили приснившиеся сегодня волки, они мерещились ей за каждым деревом и кустом, и оставаться ещё на одну ночь в лесу казалось Рике небезопасно.

«Надо найти пристанище где-нибудь в деревне», – решила она. К концу дня во рту у неё пересохло, хотелось пить, и она на ходу утолила жажду последним огурцом.

Поздним вечером входила Рика в небольшую деревушку, прилепившуюся на опушке редкого сосняка. Постучала в крайнюю избу, но никто не ответил; ещё раз постучала – опять молчание. Рика стояла в нерешительности, не зная, как поступить: то ли входить, то ли постучаться в следующую избу.

– Ну, что стоишь? Заходи, кали пришла!

Рика вздрогнула от неожиданности, обернулась. Перед нею стояла женщина на вид лет пятидесяти, маленькая, в старом потёртом ватнике, с толстым, тёплым платком на голове и охапкой дров в руках, на ногах – валенки с галошами.

– Здравствуйте! – начала было Рика, – хотела спросить, нельзя ли переночевать у вас?

– Так и будем стоять? – нетерпеливо прервала её женщина. Ей тяжело было держать дрова.

В избе было тепло и чисто. Две комнатки и кухня окружали большую печь – эпицентр всего жилья. В дальней комнате, у печки, стояла детская кроватка, в которой спал ребёнок, в углу висели небольшие две иконы.