Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017

Однако я удалялась, и я не возвратилась к углу дома. Да у меня же есть сотня, и даже ещё несколько сотен в другом кармане, или в кошельке, почему я… Но я шла, и я шла, скоро, может, и не нашла бы уже этот дом, и угол этого дома, а всё, что было передо мной – чуть прикрывающие лицо коричневые волосы и красная трещина на левой кисти руки. Он знал. Всё он знал, от того такой вид, – может сойти за пришибленный, – вид человека, знающего свою жизнь и дело своё, от того не требующего от остальных – ни внимания, ни благ. Как это называется? Самодостаточностью? Казалось бы – вернуться, всего несколько поворотов, и назад, к углу того дома, где…

Чего я боялась? Инфекции? Слова сказать боялась? Остаться без денег? Так я однажды не смогла догнать «полоумного»: он играл накануне на площади – из лопаты соорудил гитару, а деньги, пожалуйста, сыпьте в ведро («он что, дачник?») Сутки же спустя, стоя на проспекте (мокро всё, листья приплюснуты, прибиты к камням тротуара, жёлтые, почти круглые, большие), вижу: стоит, в том же комбинезоне, что и вчера, только (в такой-то холод) футболка красная теперь, ест хот-дог, ест быстро, и я – давай думать, как же сказать, но подойти – точно, и я мнусь, одёргиваю пальцами пальто, я закуриваю (это непременно, под мою речь подходяще), и, повернувшись в ту сторону, где «полоумный» этот (не я так его прозвала) стоял, увидела, как он пошёл по проспекту в противоположную мне сторону, – там дома давали больше тени, и сужался тротуар, поэтому получалось, будто фигура «полоумного» скрывается в темени. Двигался он стремительно, точно таракан: не бежал, но шаги его были настолько громадны, что мне, хоть беги, не догнать его. И кто знает, чего я мялась, чего расправляла это пальто, я теперь просто не угонюсь за ним.

Сейчас, может, и бродяга уже ушёл, только сомневаюсь, что шаги его так же громоздки, как шаги «полоумного».

Придя домой, я открутила пробочку бутылки, я её покупала для лечения, когда горло заболело, так и не откупорила тогда, «само пройдёт», и прошло. Заполнила дно стакана. Опрокинула.

*

Однажды, то было вечером, пальцы мои прошли войну, и я погрузилась в ад, и ад был таким: в нём была и надежда.

Я нашла там Иуду (наши тела были так близки, что и змея не смогла проползти между ними), и я выносила его ребёнка, и что я сделала с ним?

«Простите меня. – Шла я по мосту в ночь, говоря так, и чешуя покрывала мои слова, – Простите меня». А святые стояли, и ангелы стояли, и начали они двигаться, в свете не фонарей, но чего-то ещё. Олень с крестом на голове кивал, осёл, поверженной стрелой в грудь, истекал кровью, а рабы освобождались (сколько уже лет?) И я посмотрела в воду. Сиреневыми продолговатыми бликами она шла кое-где поодаль, и птицы по ней, с обеих сторон от моста, двигались медленно, плыли медленно, точно наползали, и столько их, будто все птицы, что бывали когда-либо на поверхности этой реки, пришли сюда, и сейчас вползут сюда, из подёрнутой сиренево́й водной тьмы (не разберёшь, что за птицы там, снизу, и сколько их), и покроют мостовую, и всех ангелов, всех святых, парапет, и ничего не будет видно за движущимся медленно ворохом их тел.

Я перегнулась через парапет: так я хотела перегнуться однажды через перила балкона, но столько там вещей, и столько стекла – никак не подойти, никак не спустить свою голову вниз, я видела однажды, ива спадала так же своими ветвями, будто перегнулась, и ветви её висели, длинные, как волосы, и не было видно её лица.

Я перегнулась через парапет («простите меня»), и не было слышно крика ребёнка, и не было видно ряби водной, и не было, кроме тьмы, ничего, но двигались в тьме этой птицы.

*

Теперь я слушала простыню, согнувшись на боку в кровати, слушала ухом сползшей с подушки головы, я не спала – три-пятнадцать утра – я думала о бродяге, сейчас он где-то (может быть, неподалёку) был. Он думал о чём-то, или он спал, ему, может, снилось, и он, может, любил? Кого? Как? Как это было?

В вопросах я проваливалась в сон («какая ваша любимая песня?»), потом дёргалась, просыпалась, переворачивалась на спину, смеялась, лёжа, беззвучно, и смотрела на линии света – на потолке, и на длинное, высокое окно за полуоткрытой занавеской. Скоро я незаметно, в тревоге (но тревога та была скорее трепетом, нежели тревогой) уснула.

Утром кожу вокруг губ моих жгло, точно я гуляла по ночи, а не спала, и трескались постепенно углы этих губ – не треснули ещё, но стоит приоткрыть рот, и расходится в трещинах кожа. От чего это? Кричу? «Нет. Молчу. Внутри кричит» – думаю я, но останавливаю себя по-утреннему, зло, даже агрессивно, потому как утренняя мысль – неконтролируемая и безразличная.

Я поднялась с кровати, я умылась, и я не смотрела на себя в зеркало подолгу никогда, начиная детством. Я поела немного (сыр, хлеб, «снова сыр и хлеб, к полям, к полям»), и я выпила воды.

Бывает, люди дают обет, дай его я – поползла бы на коленях по ступеням и вышла бы по ним на коленях к мосту, но там пришлось бы подняться на ноги.

Батарея вовсе выключена была, всю ночь, и окно открыто, но тепло и, может, жарко, и…я, конечно, не знала, откуда пришли (выползли?) за мной, откуда здесь (явились?) все те люди, но я знала, кто мог бы послать их. Интересно, а не среди ли них он? Поднял всех и сам пришёл? Знает ли о том, что я сделала с этим ребёнком? «Нет» – ответила я себе, я разозлилась, я встала с кровати и посмотрела, конечно, в окно. Однажды я видела, как чёрный дым поднимается меж деревьями к небу, которое безвкусно голубое, поднимается загогулинами, точно узорами; кручёные щупальца дыма, и они вовсе не представляли опасности: в тот момент звучала музыка, и я не знаю, разгоняла она злых духов, или привлекала их, но, и разгоняемые, и привлечённые, они были красивыми.

С улицы до меня донёсся крик, он услышан был мной так, как слышится, бывает, сквозь сон, если кто-то кричит ночью. Я оттолкнула это подобие подоконника – поцарапанный будто, наверное, просто ободран, и грязный: я любила смотреть на него, как на нечто, содержащие в себе понятие о динамике, и мои позы под уличными фонарями.

Я прошла в ванную.

Я опустилась на пол, и я посмотрела в угол под раковиной. В квартире, где я жила подростком, можно было в таких углах встретить мокрицу, каждый вечер. Мокрица умнее меня, тебя, всех нас вместе взятых, я не устану об этом говорить. Я просидела на полу в ванной, как мне казалось, минут пятнадцать. Тесная, белая ванная, и душевая кабина здесь, стульчак на унитазе скрипит, когда садишься, а в коридоре, у самого выключателя, овальное пятно побелки на терракоте, и знать не хочу, откуда оно, но знала я, что люди шествуют теперь, да, на одной из городских площадей, время пришло, и они идут, и они или ищут меня, или ждут меня, и что же, мне сидеть, сидеть здесь, и думать, и дальше, вниз, под коврик, под кафель, разложить свои кости, и оставить их здесь? Они будут красивы, так на них и придут полюбоваться.

Я поднялась на ноги, я вышла в прихожую, пальто упало с крючка, и я его не стала поднимать, бугром высились сложенные мной вещи на тумбочке. Я открыла её, и вытащила из-за дверок канистру, в ней было бензина достаточно. Я зашла в душевую кабину, я наклонилась, и я смочила волосы свои бензином. Ещё и ещё. Получше. Волосы-то отрасли, как они нравятся мне, отрасли до середины спины, посмотрите только. Мокрые теперь, я хорошенько полила их, хорошенько пропитала.

Оставив пластмассовую канистру в кабине, запрокинула голову, чтобы волосы упали на спину мою («тяжёлые»), и я оделась, и я вышла, закрыв свою дверь на все повороты ключа, а их было два – два поворота маленького ключика с зелёной колбой, висящей на кольце, это смешно. Будь вместо колбы граната, я тотчас бы взорвала себя.

*

Проходя по улицам, минуя целые толпы людей (их много сегодня, снова много), я гадала – переливаются ли волосы мои радугой, точно лужа, в которую попал бензин? Я гадала и смеялась, и даже в голос смеялась я коротко, но потом замолкала и становилась серьёзной вновь.

По улицам безошибочно я вышла на главную городскую площадь. Там столпились люди, те самые люди, которые пришли, незваные, сюда, и я остановилась, глядя на них, я остановилась и стала смотреть. Да и бежать-то мне не пристало теперь.

Люди эти выделялись среди прочих – и видом своим, и тем, как организованно они стоят, хоть и толпой – не собравшись ещё строем. Они заняли практически всю площадь, а я – посмотрела на них сначала из-за плеч столпившихся по краям площади людей, потом ближе, а потом, вовсе выйдя из толпы вперёд: и затыкали носы стоявшие около меня – так пахли бензином мои волосы (не переливаются ли?), я же стояла и смотрела на тех, кто ждал меня.

Когда чей-то голос крикнул, люди эти двинулись вперёд, прохожие замолчали, а я осталась впереди, отдельно ото всех, и скоро, выстроившись в колонны, люди с площади стали проходить мимо меня, очень близко ко мне (что они делают здесь?)

Я стояла и смотрела на них, в лицо каждого из них, я была той же, кем назвал меня единожды Иуда, только вместо пиджака на плечах моих висело пальто, знаете, бывает такое, и они… они смотрели на меня, пока шли, один из них, вон, тот, с битой в руке. Они все были бритоголовыми. Они смотрели на меня, пока шли: один гремел чем-то вроде погремушки из сухих плодов и ореховой скорлупы, точно по-браконьерски приманивая меня, ещё один улыбнулся – так, будто не хотел ничего мне сделать, и будто я была лучшей из всех, кого он когда-либо видел, и я улыбнулась в ответ, и я засмеялась беззвучно, с выдохом лишь, и казалось мне, что стою я, разведя руки в стороны, впуская всех, кто идёт мимо, не только в город, но и в свой дом, внутрь себя, так: я завоёвана. И тогда я кивнула головой, и сказала – не громко, но так, как обычно и говорю – «Это я. Это сделала я».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.