И вспыхнет пламя

Сьюзен Коллинз

И вспыхнет пламя

Моим родителям Джейн и Майклу Коллинз

и родителям мужа Дикси и Чарлзу Прайор

Часть I

Искра

1

Мои руки крепко сжимают флягу, хотя чай давно уже отдал свое тепло морозному воздуху. Все мышцы напряжены от холода. Если нагрянет стая диких собак, не уверена, что я смогу забраться на дерево. Надо бы встать и размять затекшее тело. Но я продолжаю сидеть, неподвижная, точно скала под ногами, наблюдая, как в лес проникают лучи рассвета. Солнце не остановишь, увы. Оно волей-неволей тащит меня за собой в этот день, которого я страшилась несколько месяцев.

К обеду они уже соберутся в моем новом доме, в Деревне победителей. Репортеры, телевизионщики, даже Эффи Бряк, мой прежний сопроводитель, – и та доберется в Дистрикт номер двенадцать из Капитолия (интересно, она до сих пор носит дурацкий розовый парик или на этот раз, в честь тура победителей, вздумает щеголять каким-нибудь новым оттенком, неизвестным в природе?). Будет и много других. Железнодорожный персонал, которому предстоит удовлетворять все мои нужды в течение долгого путешествия. Команда помощников, которые будут готовить меня к выходам на публику. Цинна, мой друг и стилист. Это он создал роскошный наряд, впервые приковавший ко мне всеобщее внимание во время Голодных игр.

Будь моя воля – забыла бы эти Игры навеки. Никогда бы не заговаривала о них. Притворилась бы, что это был страшный сон, и не более. Но тур победителей ни о чем не позволит забыть. Капитолий нарочно проводит его примерно посередине между сезонами, чтобы освежить у людей чувство ужаса. Нам, жителям дистриктов, не просто напоминают о том, как страшна железная хватка столицы, – нас вынуждают публично этому радоваться. В этом году я «звезда» представления. Меня провезут от дистрикта к дистрикту, и в каждом придется стоять перед ликующими зрителями, ощущая их затаенную ненависть, и смотреть со сцены в глаза людей, чьи родные убиты моей рукой…

Солнце неумолимо встает, и я заставляю себя подняться. Суставы болезненно ноют. Левая нога затекла так сильно, что «оживает» лишь через несколько минут усиленной ходьбы. Я три часа провела в лесу, но даже не попыталась всерьез поохотиться. Сумка для добычи пуста. Ни маму, ни мою младшую сестренку Прим это уже не затронет, они теперь могут позволить себе покупать в городской мясной лавке что пожелают, хотя, конечно, вкус лучше всего именно у свежей дичи. А вот Гейл Хоторн и его семья целиком зависят от этой охоты. Нельзя их подвести. И я пускаюсь в дорогу. Еще полтора часа проверять ловушки. В школьные времена мы успевали после полудня и пройтись по капканам, и поохотиться, и вернуться с добычей в город, чтобы выручить за нее деньги. Теперь, когда Гейл работает в угольных шахтах, а у меня не осталось других занятий, вся работа на мне.

Гейл уже наверняка спустился на вызывающем тошноту подъемнике в бездну и вгрызается в угольный пласт. Я знаю, что творится там, внизу. В школе нас каждый год водили туда на экскурсии. В раннем детстве шахта порождала у меня попросту неприятные ощущения. Тоннели навевали клаустрофобию, затхлый воздух и темнота даже не позволяли свободно вздохнуть. Но после того как взрывом убило папу и нескольких его товарищей, я с трудом заставляла себя войти в подъемник. Ежегодная экскурсия превратилась в пытку. Два раза мне уже заранее становилось так плохо, что мать принимала мой страх за начало гриппа и разрешала остаться дома.

Я начинаю думать о Гейле. Только в лесах, среди свежего воздуха и прозрачных источников, он чувствовал себя по-настоящему живым. Не знаю, как ему удается терпеть… Впрочем, неправда, знаю. Он выдержит все, лишь бы прокормить свою мать, сестру и двоих младших братьев. В то время как я буквально сижу на мешках с деньгами, которых более чем достаточно на две семьи. Но нет, этот парень не примет в подарок даже монету. Гейл и мясо-то берет неохотно. Между тем, если бы я погибла на Играх, он, без сомнения, содержал бы и мою маму, и Прим. Постоянно ему твержу: для меня охота – желанное развлечение, чтобы не сойти с ума от безделья. И все равно я стараюсь не заставать его дома, когда приношу добычу. Это нетрудно, ведь Гейл трудится по двенадцать часов в сутки.

Мы видимся только по воскресеньям, в лесу. Для меня и теперь это лучший день на неделе, однако что-то переменилось. Нет больше тех свободных бесед о чем пожелаешь. Игры отняли у меня даже это. Я еще слабо надеюсь, но в глубине души понимаю: все бесполезно. В прошлое нет возврата.

Сегодня у нас богатый улов: восемь кроликов, пара белок и грузный бобер, запутавшийся в проволочных силках, которые изобрел сам Гейл. Он просто гений ловушек. Всегда точно знает, как изогнуть молодое деревце, чтобы ветки не дали хищникам раньше нас добраться до жертвы; как закрепить увесистое бревно в равновесии при помощи тонких прутиков или как сплести корзину, откуда не выплыть попавшейся рыбе. После стольких лет работы с его западнями я уверена, что никогда не смогу повторить это хрупкое равновесие, не сумею почуять заранее, по какой тропе пробежит дикий зверь. Дело даже не в опыте. Это врожденный дар. Зато я стреляю без промаха и в кромешной тьме.

Но вот впереди возникает забор, окружающий Дистрикт номер двенадцать. Солнце еще высоко. Прислушиваюсь, не гудят ли от электричества звенья цепи. Тихо – как и почти всегда, хотя нас убеждают, будто бы ток бежит круглые сутки. Через прокопанный под забором лаз я попадаю на Луговину, откуда рукой подать до родного дома. Нашего старого дома. Мы сохранили его, потому что мама и Прим до сих пор здесь прописаны – и вернутся сюда в случае моей внезапной смерти. А пока что мы трое благополучно воцарились в новом жилище, в Деревне победителей. И только я возвращаюсь в эту маленькую приземистую постройку, в стенах которой выросла. Она для меня и есть настоящий дом.

Сейчас, например, там будет удобно переодеться. Сменить старую кожаную отцовскую куртку на тонкое шерстяное пальто, немного узкое в плечах, а разношенные охотничьи сапоги – на дорогие фабричные туфли, более подходящие человеку в моем положении, как считает мама. Лук и стрелы надежно спрятаны в лесу, внутри прогнившей колоды. Время не ждет, но я все-таки позволяю себе немножечко посидеть на кухне. Какой запущенной она кажется без огня в печи, без скатерти на столе… Меня часто гложет тоска по прежней жизни. Да, мы едва сводили концы с концами, зато я точно знала собственное место на замысловатом полотне под названием жизнь. Теперь, когда вспоминаешь, те времена кажутся столь надежными по сравнению с нынешним днем, когда есть и богатство, и слава, и лютая ненависть Капитолия.

От мыслей меня отвлекает жалобный вой возле черного хода, – явился Лютик, старый облезлый котяра моей сестренки. Новый дом ему так же не по душе, как и мне. Лютик удирает сюда всякий раз, стоит Прим отправиться в школу. Мы с ним никогда особенно не ладили – и вот между нами возникла странная связь. Впустив кота, я угощаю его ломтем бобрового жира и даже немного почесываю за ухом.

– Тебе говорили, какой ты уродец, а, животное?

Он тычется мордой в руку, прося еще ласки, однако нам пора в путь.

– Идем.

Я хватаю Лютика в одну руку, добычу – в другую, и тащу все за дверь. Кот изворачивается и в один скачок скрывается за кустарником.

Туфли жмут мне большие пальцы. Под ногами хрустит уголь Шлака. Несколько раз срезав путь через переулок или чей-нибудь задний двор, я в считаные минуты добираюсь до дома Гейла. Увидев меня в окно, его мама Хейзел отрывается от плиты, вытирает ладони о фартук и идет открывать дверь.

Мне нравится Хейзел. Эту женщину есть за что уважать. Взрыв, убивший моего папу, унес и ее мужа, оставив беременную вдову с тремя мальчишками на руках. Не прошло и недели с тех пор, как она разродилась, а Хейзел уже искала работу. Шахты – не выход, если в доме не с кем оставить младенца, однако ей удалось устроиться прачкой в городе, к одному из торговцев. Так в четырнадцать лет Гейл, старший из сыновей, сделался главным добытчиком в семье. Он уже тогда мастерски ставил ловушки, подписался на тессеры и разрешал лишний раз внести свое имя в Лотерею ради скудного годового пайка из зерна и масла. Но и этого не хватило бы на семью из пяти человек, если бы Хейзел не обдирала пальцы до костей о стиральную доску. Зимой ее красные, потрескавшиеся руки начинали кровоточить от малейшей царапины. Когда-то Хейзел и Гейл вместе решили, что ни двенадцатилетнему Рори, ни десятилетнему Вику, ни четырехлетней Пози никогда не придется вписывать свои имена для Жатвы.

При виде добычи Хейзел улыбается. Поднимает бобра за хвост.

– Тяжелый!.. Вечером потушу с овощами.

В отличие от Гейла, она принимает помощь без капли смущения.

– И мех недурной, – отзываюсь я.

Мне приятно болтать с ней о достоинствах добычи. Хейзел наливает пахучего чая из трав, и я с благодарностью грею о кружку окоченевшие пальцы.

– Знаешь, я тут подумала… Может, после тура победителей стоит время от времени брать с собой Рори? В лес, после уроков? Ему надо учиться стрелять.

Хейзел кивает.

– Хорошо. Гейл и сам собирался, но он свободен только по воскресеньям и предпочитает проводить их с тобой.

Наверное, я все-таки покраснела. Глупо, конечно. Пожалуй, никто на свете не понимает меня лучше Хейзел. Ей известно о наших с Гейлом отношениях. Думаю, очень многие ждали, что мы поженимся, хотя у меня и мысли об этом не возникало. Но то было до Голодных игр. До того как Пит Мелларк, земляк-трибут, во всеуслышание заявил, что безумно влюблен в меня. Наш роман стал ключом к выживанию на арене. Только вдруг оказалось: для Пита все было гораздо серьезнее. А для меня? Не знаю. Зато представляю, как мучился Гейл. Стоит подумать о туре победителей, когда нам с Питом вновь придется разыгрывать из себя влюбленных, и сердце сжимается.

Я допиваю чай, хотя он обжигает губы, и отодвигаюсь от стола.

– Пора идти. Надо еще навести красоту для камер.

Хейзел обнимает меня.

– Приятного ужина.

– Спасибо, – отзываюсь я.

Следующая цель – Котел, где обычно мне удавалось сбыть с рук трофеи. Много лет назад он был угольным складом, потом оказался заброшен, стал точкой подпольной торговли и наконец превратился в настоящий черный рынок. Раз уж Котел притягивает к себе людей с подпорченной репутацией, стало быть, мне тут самое место. Лесная охота в окрестностях Дистрикта номер двенадцать нарушает, по меньшей мере, дюжину постановлений и по закону карается смертью.

Никто об этом не заговаривает, однако я – должница многих завсегдатаев Котла. Гейл рассказал, как Сальная Сэй устроила сбор пожертвований для меня и Пита во время Голодных игр. Поначалу деньги давали только в Котле, но многие люди, прослышав об этом, тоже внесли свой вклад. Не знаю точной суммы; знаю только, что эти деньги качнули чашу весов от смерти к жизни: на арене цена любого подарка достигает заоблачных высот.

До сих пор непривычно входить в Котел не с полной добычи охотничьей сумкой, а с увесистым кошельком на боку. Я стараюсь зайти почти в каждую лавку и что-нибудь приобрести: кофе, булочки, яйца, пряжу, масло… В последний момент покупаю три бутылки самогона у однорукой Риппер, жертвы несчастного случая в шахтах, у которой хватило ума прокормить себя.

Алкоголь – не для нас, а для Хеймитча. Во время Голодных игр он был нашим с Питом ментором. Угрюмый, жестокий, почти всегда пьяный, он все-таки сделал свою работу – и даже больше, поскольку впервые в истории было позволено победить двоим, а не одному оставшемуся в живых трибуту. Так что будь Хеймитч хоть кем угодно – перед ним я тоже в долгу. Пару-тройку недель назад, когда у него иссякли запасы, а в продаже не было ни бутылки, у Хеймитча началась ломка. Он трясся, орал на каких-то чудовищ, которых никто вокруг не видел, и до смерти перепугал мою Прим. Честно сказать, не очень понравилось наблюдать его в таком состоянии.

С тех пор я обзавелась привычкой пополнять запасы спиртного – просто так, на случай очередной недостачи.

Увидев меня с бутылками, глава миротворцев Крей хмурит брови. Он уже в летах, лицо у него багровое, несколько серебристых прядей волос зачесаны набок.

– Девочка, для тебя это слишком крепкое пойло.

Ему ли не знать!

– Маме потребовалось для каких-то лекарств, – пожимаю плечами я.

– Ага, этой штукой убьешь любую заразу, – бросает он и покупает бутылку за новенькую монету.

Вот и заведение Сальной Сэй. Я заставляю себя подсесть к столу и заказать миску супа, судя по виду – смеси из тыквы с бобами, и принимаюсь хлебать. Тут появляется миротворец по имени Дарий и тоже берет себе миску. Он хоть и страж порядка, но мне по душе: не тычет в нос своей властью, может при случае и пошутить. Должно быть, ему за двадцать, однако выглядит он ненамного старше меня. Даже чем-то похож на мальчишку – наверное, из-за улыбки и рыжих волос, торчащих во все стороны.

– Тебе не пора на поезд? – интересуется Дарий.

– В обед заберут, – отвечаю я.

Тогда он громко шепчет:

– Тогда, может, наведешь красоту? – и я не могу сдержать улыбки, несмотря на мрачное настроение. – Ленточку заплетешь или что-нибудь в этом роде?

Он хочет погладить мою косу, но я отстраняюсь.

– Не беспокойся. Стилисты свое дело знают.

– И хорошо, – кивает Дарий. – Покажем немного патриотической гордости за дистрикт, хотя бы для разнообразия, а, мисс Эвердин?

А потом, с насмешливым порицанием покачав головой в сторону Сальной Сэй, выходит на улицу, чтобы присоединиться к своим товарищам.

– Суп оставь! – кричит ему вслед хозяйка, однако сквозь смех ее досада звучит не очень-то убедительно.

– Гейл придет на проводы? – спрашивает она у меня.

– Нет, его не было в списке. Мы уже виделись в воскресенье.

– Думаю, он что-нибудь придумает. Как-никак твой кузен, и все такое… – с хитрецой прибавляет Сальная Сэй.

Еще одна ложь, сочиненная капитолийцами. Когда во время Голодных игр мы с Питом пробились в последнюю восьмерку, журналисты явились разнюхивать наши личные тайны; в ответ на вопрос, кто мой близкий друг, местные жители сразу назвали Гейла. Репортерам он, разумеется, пришелся не ко двору. Учитывая мой якобы страстный роман на арене, парень со столь яркой мужественной внешностью никак не вписывался в понятие «близкий друг». К тому же он вовсе не собирался улыбаться и мило вести себя перед камерами. И вот его превратили в кузена. Вообще-то между нами и вправду есть определенное сходство. Прямые темные волосы, смуглая кожа, серые глаза… Я ни о чем не догадывалась до тех самых пор, когда уже на вокзале мама не заявила: «Если б ты только знала, как тебя ждут твои кузены!» Повернувшись, я с изумлением увидела Гейла, Хейзел и других ее деток. Что оставалось делать? Только подыгрывать.

Сальной Сэй известно, что мы не родственники; а ведь кое-кто из наших давних знакомых предпочел об этом забыть.

– Жду не дождусь, когда все будет позади, – шепчу я.

– Понимаю, – кивает Сальная Сэй. – Но чтобы дождаться конца, нужно пройти начало и середину. Лучше уж не опаздывай.

По дороге я замечаю, как с неба сыплются первые редкие снежинки. Между площадью в центре города и Деревней победителей – каких-то полмили, а кажется, будто перенеслась куда-то далеко-далеко.

Здесь находится отделенная от внешнего мира община: двенадцать домов вокруг прелестной зеленой лужайки с цветущими кустиками, каждый дом – в десять раз больше того, где прошло мое детство. Девять из них пустуют. В занятых живут Хеймитч, Пит и я.

Наши с Питом дома хотя бы излучают тепло настоящей жизни. Освещенные окна, дым из трубы, букеты ярко раскрашенных колосьев, прикрепленные прямо над входом в честь приближающегося праздника урожая. А вот от логова Хеймитча, вопреки стараниям садовников, так и разит запустением и одиночеством. Я собираюсь с духом, толкаю дверь и вхожу.

Нос тут же морщится от отвращения. Хеймитч не допускает к себе уборщиц, а сам он – хозяин неважный. С годами запахи горячительных напитков и рвоты, вареной капусты и пережаренного мяса, несвежей одежды и мышиных фекалий смешались в один стойкий дух, вышибающий слезы. Шагая через залежи рваных пакетов, осколков и обглоданных костей, я направляюсь прямо на кухню – где же еще искать Хеймитча? Он за столом: руки разбросаны по столешнице, лицо тонет в луже спиртного, от яростного храпа чуть голова не отваливается.

Я толкаю его в плечо и громко приказываю:

– Вставай! – Церемониться бесполезно, это мы уже проходили.

Храп на мгновение вопросительно умолкает и тут же возобновляется с новой силой. Я толкаю сильнее.

– Хеймитч, вставай! Сегодня тур победителей.

С усилием открываю окно и несколько раз глубоко вдыхаю чистый воздух. Разворошив ногами слой мусора, обнаруживаю оловянный кофейник. Набираю в него воды из-под крана. В запасе осталась горстка углей – хватит, чтобы разжечь конфорку. Насыпав молотых зерен, так чтобы получился довольно крепкий напиток, ставлю кофейник на огонь.

Хеймитч по-прежнему напоминает труп. Раз уж не вышло по-хорошему, я наполняю таз ледяной водой, опрокидываю ему на голову и отпрыгиваю подальше. Из глотки хозяина доносится гортанное рычание дикого зверя. Вскочив, он отбрасывает от себя стул футов на десять и грозно размахивает ножом. Совсем забыла: он всегда засыпает с оружием в руке. Нужно было сначала забрать у него нож, но у меня хватало других забот.

Хеймитч сыплет ругательствами, делает еще несколько взмахов и наконец приходит в себя. Утерев лицо рукавом, поворачивается ко мне. Я застыла на корточках на подоконнике, собираясь, если что, задать стрекача.

– Ты что здесь делаешь?

– Сам велел прийти, разбудить за час до приезда телевизионщиков, – отвечаю я.

– Чего?

– Правда, сам, – не сдаюсь я.

Кажется, он вспоминает.

– Почему я весь мокрый?

– Никак не могла растолкать. Знаешь, если тебе так нужна мамочка, в следующий раз проси Пита…

– О чем меня надо просить?

От одного только звука знакомого голоса у меня в животе сжимается неприятный комок из печали, стыда и страха. И желания. Да, я почти готова признаться, хотя бы перед собой, вот только другие чувства все же сильнее.

Пит подходит к столу. Под солнечным светом, пролившимся из окна, на его белокурых волосах искрятся снежинки. Этот сильный, полный здоровья человек совсем не похож на голодного и больного юношу, которого я видела на арене. Он даже почти не прихрамывает. Опустив на стол буханку свежего теплого хлеба, Пит протягивает Хеймитчу руку.

– Разбудить меня без радикальных мер, грозящих воспалением легких, – ворчит тот, передавая нож.

Потом избавляется от грязной рубашки, продемонстрировав нам засаленную майку.

Пит улыбается, ополаскивает нож самогоном из бутылки, которую нашел на полу, и режет хлеб. Все это время он аккуратно снабжал нас горячей выпечкой. Я охочусь. Он возится с тестом. Хеймитч пьянствует. Каждый нашел чем заняться, только бы не вспоминать о Голодных играх. Уже протянув хозяину горбушку, Пит наконец обращает внимание на меня.

– Угощайся.

– Нет, я поела в Котле. Но все равно спасибо.

Голос будто бы и не мой, обезличенный. И так всякий раз, когда я пытаюсь заговорить с ним – с тех самых пор, как от нас отвернулись камеры, снимавшие благополучное возвращение победителей.

– Пожалуйста, – натянуто отвечает он.

Хеймитч наугад бросает рубашку в кучу хлама.

– Бррр. Придется здорово над вами поработать перед выступлением.

И он, разумеется, прав. Публика ожидает увидеть двух голубков, победивших в Голодных играх, а не людей, которые без усилия не могут посмотреть в глаза друг другу. Но я отвечаю только:

– Помойся, Хеймитч.

И, спрыгнув с окна, отправляюсь через лужайку к дому.

Снег уже начинает укрывать землю, и за моей спиной остается цепочка следов. У парадного входа я задерживаюсь, отряхиваю дорогие туфли, а потом вхожу. Мама целые сутки готовилась, чтобы все безупречно выглядело перед камерами. Пожалуй, лучше не следить на сияющем чистотой полу. Стоит мне появиться, как откуда-то выныривает мама и жестом просит замереть.

– Не волнуйся, уже разуваюсь, – говорю я, оставляя туфли на коврике.

Она издает непонятный хриплый смешок и снимает с моего плеча охотничью сумку с покупками.

– Подумаешь, просто снег. Хорошо погуляла?

– Погуляла? – Ей известно, что я всю ночь провела в лесу. Тут мне в глаза бросается фигура в дверном проеме. За маминой спиной стоит мужчина в идеально сшитом костюме, с подправленными ножом хирурга чертами лица. С первой секунды ясно: он из Капитолия. Что-то не так. – Правильнее сказать, покаталась. Там ужасно скользко.

– К тебе пришли, – говорит мама.

Лицо у нее совершенно бледное, в голосе слышится плохо скрываемая тревога.

– Я думала, все начнется не раньше полудня, – бросаю я, притворяясь, будто не замечаю, в каком она состоянии. – Что, Цинна пришел пораньше?

– Нет, Китнисс, это…

– Сюда, пожалуйста, мисс Эвердин, – прерывает маму капитолиец, махнув рукой в сторону коридора.

Неприятно, когда тебе начинают указывать в собственном доме, однако мне хватает ума промолчать. Перед уходом оборачиваюсь, чтобы подбодрить маму улыбкой:

– Наверное, наставления перед туром…

В последнее время меня завалили сведениями о маршруте и расписаниями запланированных в каждом дистрикте мероприятий. Но пока я шагаю к закрытым дверям кабинета, которые никогда еще не запирались, в мыслях поднимается настоящая буря: «Кто там? И что ему нужно? Чего мама так испугалась?»

– Входите, – произносит мой провожатый.

Поворот полированной медной ручки – и я внутри. В ноздри бьют два плохо совместимых запаха – роз и крови. Низкорослый мужчина с белесыми волосами, неуловимо кого-то напоминающий, молча читает книгу. Он поднимает палец, словно хочет сказать: «Подождите минутку». Затем поворачивается – и в моей груди на миг замирает сердце.

Прямо на меня змеиным взглядом уставился президент Сноу.

2

По моим представлениям, на президента нужно смотреть на фоне колонн из мрамора, увешанных гигантскими флагами. Жутковато видеть его в обрамлении привычных вещей, у себя в кабинете. Это как если бы вдруг вы открыли кастрюлю – а вместо тушеного мяса нашли ядовитую змею.

Что ему здесь могло понадобиться? Перед глазами стремительно проносятся кадры из прошлых церемоний открытия тура победителей. Лица выигравших трибутов, их менторов и стилистов. От случая к случаю мелькали высокопоставленные члены правительства. Но президент – ни разу. Он посещает празднества разве что в Капитолии. Да и то не всегда.

Если проделал такой долгий путь – вывод может быть только один. У меня серьезные неприятности. А значит, и у моих родных. По спине пробегают мурашки, стоит представить, как близко мама и Прим оказались от этого человека, который меня ненавидит. И всегда будет ненавидеть. Я ведь перехитрила изуверские Игры, выставила Капитолий на посмешище, а стало быть, в чем-то подорвала его власть.

Мне всего лишь хотелось выжить и сохранить жизнь Пита. Любой знак неповиновения – просто случайность. Но если Капитолий решил оставлять в конце Голодных игр одного трибута, то, видимо, высказать свое мнение – уже дерзость и бунт. Единственное спасение заключалось в том, чтобы притвориться безумно влюбленной в Пита. И тогда нам обоим позволили жить. Короновали как победителей. Вернули домой, устроили в нашу честь торжество, дали прощально помахать в объективы и наконец оставили в покое. До нынешнего дня.

Возможно, сказывается непривычка к новому дому или внезапный страх при виде человека, который в любую минуту способен меня убить, только вдруг в голове все путается. Такое впечатление, что президент – у себя, а я – незваная гостья. Я даже не предлагаю ему присесть. И вообще молчу. На самом деле, я обращаюсь с ним, точно с ядовитой гадиной, – не двигаюсь, не отрываю от него глаз и обдумываю план бегства.

– Полагаю, нам обоим будет гораздо проще, если мы сразу договоримся не лгать друг другу, – говорит президент. – Что скажете?

«Ничего не скажу: у меня язык примерз к нёбу», – думаю я, но, к собственному изумлению, произношу твердым голосом:

– Да, пожалуй, это сбережет кучу времени.

Президент Сноу отвечает улыбкой, и я в первый раз обращаю внимание на его рот. Какие губы могут быть у змеи? Никаких. А у него – полноватые, и кожа натянута, словно на барабане. Вряд ли тут обошлось без операции. Похоже, Сноу нарочно переделывал рот, чтобы выглядеть привлекательнее. Если так, значит, он выбросил время и деньги на ветер.

– Мои советники опасались, что вы создадите массу проблем… Вы ведь не собираетесь создавать проблемы, верно?

– Верно, – киваю я.

– Я им так и сказал. Сказал, что любая девушка, сохранившая свою жизнь столь высокой ценой, не станет обеими руками отталкивать этот дар. Тем более если у нее есть семья. Мама, сестра и… кузены.