Пора черешен. Научи меня играть, жить, любить…

– Мы с женой чужие люди. Так что не бери в голову… – Он повернулся к ней и в каком-то искреннем и естественном порыве положил ей свою голову на грудь, шумно вздохнул. – Бедная ты моя девочка…

– Почему… бедная? – спросила она шепотом, изнемогая от нежности к этому такому взрослому и в то же время по-мальчишески живому мужчине, еще способному испытывать столь сильные чувства. Ей казалось невероятным, что она, студентка-второкурсница, сидит в машине своего любимого учителя, человека, которым восхищается все училище и которого боготворят все студентки и преподавательницы, и что он сейчас повезет ее куда-то ужинать! Ее, обычную девчонку, которая играет посредственно, одевается – проще некуда (если не считать, конечно, роскошного норкового капора), да к тому же еще и совершенно неопытную ученицу, с которой ему, наверно, так скучно, что приходится искать какие-то приемлимые способы для удолетворения…

– Это я так… Ведь ты еще так молода! Твои родители не будут волноваться, если ты задержишься сегодня так же, как и вчера?

Она смотрела на его профиль, на его руки, держащие руль, и никак не могла себя заставиь поверить в реальность происходящего.

– Извините, я задумалась… Нет, они не будут волноваться, потому что они… уехали… в гости и сами вернуться не скоро…

Она почти не врала, потому что ее «родители» были теперь как новобрачные и использовали, как казалось Лене, каждую минуту, чтобы побыть вдвоем. Так зачем же им мешать?

– Смотри… Как у тебя дела? Говорят, вам сегодня достался сложный диктант…

– Мне кажется, что я написала все правильно… Не понимаю, зачем вообще устраивают эти конкурсы, отборы… По мне так сольфеджио вообще никому не нужно. разве что в музыкальной школе.

Машина плавно зптормозила на темной улице. Илья долго целовал ее в темноте, покусывая губы и язык, а потом сказал, что сильно ней соскучился и не может больше сдерживать свои чувства.

Спустя четверть часа Лена была готова отдаться ему прямо в машине, вот только не знала, как это делается. Она сидела в расстегнутом пальто и чувствовала, что произошло что-то нехорошее. Кто-то дерзкий и злой, кто сидел внутри ее тела, требовал либо крови, либо мяса. И имя этому состоянию она знала теперь отлично. Это было возбуждение, которое до встречи с Ильей было смутным и неосознанным, а теперь сжигало ее изнутри…

– Зови меня Ильей, хорошо? – Он нежно привлек ее к себе и погладил по голове, по растрепанным волосам. – Какие у тебя красивые волосы… Ты похожа на молоденькую кошечку, рыженькую, с зелеными глазами, пушистую и гибкую… Скажи, ты любишь меня?

Но она молчала, потому что слово, которое он ждал, было слишком легковесным для определения того дикого желания, которое он в ней вызывал. И это было трудно назвать любовью. Это была болезнь с жаром, потерей сознания (не обмороком, а именно потерей сознания, ума или того, что его заменяет) и каких-то конкретных желаний…

– Илья Николаевич… – она собарлась с духом, чтобы задать ему волнующий ее вопрос.

– Говорю же, зови меня просто – Илья.

– Хорошо, Илья… – она подивилась сама, что произнесла это с легкостью. – Скажи, зачем ты все это делаешь? Зачем мучаешь меня?

– Ты же девственница, с тобой по-другому нельзя… Если хочешь, я дам тебе литературу, почитаешь и поймешь, что мы с тобой молодцы и все делаем правильно. Ты должна постепенно привыкать к взрослой жизни, которая теперь будет состоять не только из музыки, но и из меня, из отношений, какие бывают между мужчиной и женщиной. Ты чувственная и очень нежная девушка, ты возбуждаешь меня невероятно, я просто теряю с тобой голову… Ты ведь выйдешь за меня замуж?

Она промолчала, подумав о том, что сходит с ума. Нет, так не бывает. Или бывает, но только в романах, в кино…

– У вас же дочь…

– У меня ПОКА нет детей… Это девочка Клары, моей бывшей жены…

– Вы что, развелись с ней?

– Официально – нет, но мы не ижвем с ней, как муж с женой. У нее давно уже есть другой мужчина.

– И вы терпите?

– Зови меня на «ты», так нам будет проще привыкнуть друг к

другу… Знаешь, а ты очень способная, это я уже о музыке.

Ты когда играешь, мне кажется, и не задумываешься над тем,

что написано в нотах, ты ее чувствуешь…

И тут случилось то, что должно было случиться. Она слишком быстро вернулась в реальность и совсем некстати вспомнила про своих учеников – двух мальчиков, которым она по средам давала уроки фортепиано. Они, наверно, уже заждались в клубе, где ей было разрешено заниматься за небольшую арендную плату.

– Что- нибудь случилось, что это ты так резко замолчала?

– Я вспомнила, что у меня сегодня были дела… Ученики…

– Я могу отвезти тебя, куда только скажешь… Хотя мы уже приехали…

Лена молча смотрела в окно. Они приехали почти на окраину города. Прямо перед ними стоял светящийся оранжевыми окнами двухэтажный особняк.

– Это ресторан, но его мало кто знает… Публика здесь постоянная, а хозяин – брат моего московского приятеля… Так что, выбирай – ученики или жареный гусь! Я шучу, не расстраивайся, завтра позвонишь и объяснишь, придумаешь что-нибудь… В жизни всякое бывает. Кроме того, сколько они тебе платят?

– Десять тысяч рублей за урок.

– Да ты с ума сошла! Ты же моя ученица! Меньше пятидесяти даже и не думай…

Так, разговаривая, они взошли на заметенное снегом крыльцо, Илья позвонил и спустя несколько минут их впустили в жаркое и душное помещение, тесное, но заставленное кадками с настоящими пальцами и красными бархатными креслами. Мужчина в черном костюме, увидев Илью, поздоровался с ним и, улыбнувшись, сказал, что столик уже накрыт и что если угодно, то гуся подадут прямо сейчас.

Очевидно, раньше весь первый этаж занимала квартира, потому что зал ресторана напоминал обычную гостинную, разве что чуть попростронее обычной «сталинки». С десяток столиков, накрытых белыми скатертями, на столиках лампы с красными шелковыми абажурами, посетители, в основном, мужчины, много курят, разговаривают громко пьяными голосами, а фоном всему этому служит тихая и ненавязчивая джазовая музыка «а, ля Амстронг».

– Ты ешь, не стесняйся… Знаешь, как приятно смотреть, когда женщина ест… Особенно такая молоденькая, как ты… У тебя довольно утомленный вид. Но ничего, сейчас ты поужинаешь и поймешь, что все не так страшно, как тебе кажется…

– Вы о чем? – Лена уже выпила половину бокала красного вина и теперь чувствовала, как оно приятной теплой волной плещется где-то в коленях, делая их слабыми, в то время как голова становится на удивление ясной и легкой. – Почему мне что-то должно казаться страшным? Мне так хорошо с вами…

– С «тобой», – поправил ее Илья и придвинул к ней тарелку с салатом. – Вот, попробуй, это с маслинами и грибами, очень странное сочетание… А как тебе гусятина?

– Все так вкусно… Только мне все равно как-то не по себе… Вы знаете, это же мое первое такое, НАСТОЯЩЕЕ свидание… У меня были, конечно, знакомые мальчишки, но это, в основном, сыновья маминых подруг, они такие глупые, смешные и все, как один, мечтают стать военными…

– Ты целовалась с ними?

– Нет, они же не были похожи на мужчин… Кажется, я опьянела… Отвезите меня, пожалуйста, домой…

В машине она уснула.

***

Незнакомая ей комната была залита ярким солнечным светом. В аквариуме плавали разноцветные рыбки. На подоконнике цвел ярко-розовыми цветками «декабрист».

– Доброе утро… – услышала она и, повернув голову, увидела рядом с собой на подушке растрепанную голову Ильи. Лицо его было на редкость серьезным. – Это хорошо, что ты проснулась сама, а то я не хотел тебя будить… Ты как себя чувствуешь?

И прежде, чем она успела ему что-то ответить, он рывком перевернул ее на спину, сорвал с нее тонкое шерстяное одеяло, каким она были прикрыта, и не давая ей времени, чтобы опомниться, раздвинул ей ноги и вошел в нее, сильно, больно, рывком, раздирая ей плоть и с остервенением забился на ней, бледнея с каждым движением и, уже не чувствуя себя мужчиной, а скорее зверем, прокусив ей мочку уха, оказавшуюся прямо возле его губ…

Он не слышал ни ее криков, ни стонов, ничего, им двигал инстинкт и немного белой пыли, которую он вдохнул вместе с утренним прохладным воздухом…

Глава 2

Когда она открыла дверь своими ключами, то не поверила своим глазам – на кухонном столе ее ждала записка: «Леночка, мы останемся ночевать у Рожковых. Целуем, мама и Борис.»

Значит, не будет сцен, упреков, слез? Но разве это лучше?

Пусть были бы и упреки и даже пощечина… Но была бы мама.

Она снова была одна. Совсем одна. Тарасов изнасиловал ее. Он сказал ей, целуя и прокушенное ухо, что не мог совладать со своими желаниями. И ради вот этих ощущений женщины выходят замуж и ложатся каждый день, вернее, каждую ночь в постель с мужчинами?

В это верилось с трудом.

Внутри все болело. И ей было наплевать, привезет ли он ее на машине или оставит на улице. Она ненавидела его за причиненную боль, за то, что он не сделал этого вчера вечером, в машине, когда она была готова принять его. Он захотел унизить ее, шокировать, взять, как берут принадлежащую ему по праву вещь… И все это называется взрослой жизнью? Да пропади она пропадом, такая жизнь!

Ванну она приняла еще там, на месте преступления, в квартире, принадлежащей соседу Ильи, который одолжил ему ключи, а сам уехал в командировку на месяц.

Она едва доплелась до постели и рухнула в нее, не чувствуя ничего, кроме боли. И в это время раздался телефонный звонок. «Мама!»

Но это была не мама. Звонил дядя Кирилла, ученика Лены, на занятие с которым она вчера так и не пришла. Лена вспомнила, что его зовут Марк Анатольевич.

– Здравствуйте… Извините, но вчера я не смогла придти, у нас был конкурс, мы писали диктант…

– Это вы нас извините, ведь Кирилл улетел вчера в

Германию… А мы не смогли вас вовремя предупредить, закружились…

– Значит, вы вчера не приходили?

Она еще и сама не понимала, радоваться ей или нет, мысли путались, закручиваясь в клубок и вызывая нервный озноб. Кровотечение усилилось, и она подумала, что если в ближайшие полчаса мама не вернется, она может умереть от потери крови.

Вот эта мысль была предельно ясной и от нее повеяло могильным холодом.

– Марк… извините, забыла ваше отчество…

– Можно просто Марк…

И она вспомнила его внешность – худощавый мужчина с хорошими манерами, только вот очень бледный и какой-то чопорный что ли… Красивое спокойное лицо с внимательными глазами, плотно сжатые губы. Похоже, он действительно сильно любит своего племянника, раз сопровождал его на каждое занятие. И ведь это не отец, а всего лишь дядя…

– Марк, вы не могли бы приехать ко мне сейчас… Мне кажется, что я теряю сознание… Улица Бессоновская, дом пятнадцать «а», квартира третья…

Ей вдруг стало хорошо, она оглохла и перестала вообще что-либо чувствовать… Стены медленно плыли перед глазами, как удаляющиеся борта теплохода, на котором она в детстве так мечтала прокатиться до Астрахани и обратно…

Она смутно помнила, как вставала для того, чтобы положить конец непрекращающимся звонкам в передней – это пришел какой-то, окутанный туманом, мужчина, который легко подхватив ее, как прозрачное и слабое облачко, вынес на свежий воздух…

А потом была машина с пахучими кожаными сидениями и большим, прямо-таки гигантским попугаем, раскачивающимся где-то наверху, под потолком… И все. Дальше – одни провалы, один за другим…

***

Последние три дня, проведенные в больнице, она чувствовала себя чуть ли не симулянткой, настолько смешной оказалась причина, по которой она сюда попала. В этом аду, зовущемся гинекологическим отделением, лежали действительно тяжело больные женщины, страдающие, один вид которых вызывал жалость и чувство беспомощной злобы по отношению к мужчинам. Ведь это по их вине женщины принимали свои муки и, надо сказать, почему-то безропотно, словно понимали, что иначе их нельзя было назвать женщинами.

«Болезненная дефлорация» – что может быть нелепее и смешнее?

Она позвонила домой уже на следующий день и сказала взволнованной долгим отсутствием дочери маме, что они с Таней Розановой готовятся к прослушиванию и занимаются допоздна в училище, а потому пару дней она поживет у нее. Дело в том, что Таня действительно жила рядом с училищем, и перед сессиями Лена не раз оставалась ночевать у нее.

Оказывается, лгать – это совсем просто, особенно, если ты своим враньем не приносишь никому вреда, а только наоборот – успокаиваешь. Мама сказала, что Капелюш купил ей подарок, который ей непременно понравится.

Навряд ли он ей купил бы подарок, знай, что она натворила над собой и что вообще себе позволила.

***

Лена вошла в маленькую каморку, пропитанную запахом карболки, и приняла из рук нянечки большой холщевый полосатый мешок со своей одеждой. Теперь и ее вещи будут противно пахнуть этой дезинфицирующей дрянью, как часть больничного мира, этой шаткой ступеньки на пути к смерти.

Живот вот уже два дня как не болел, и только слабость напоминала о происшедшем, да чувство какой-то безысходности и ненависти… Хотя, с другой стороны, она почему-то снова хотела увидеть своего мучителя, ведь теперь они стали почти родными. Он проникал в ее тело, а, значит, был ее частью. Такое нельзя забыть, и он наверняка ждет ее, волнуется, пытается навести справки об ученице Быховской, одной из самых своих способных и талантливых питомиц.

– Вас ждут, – сказала ей какая-то женщина в белом халате уже перед самым выходом из больницы.

– Кто?

– Мужчина, – хмыкнув и пожав плечами, произнесла

незнакомка и скрылась за дверью с табличкой «Процедурная».

Лена прибавила шагу и остановилась, как вкопанная, увидев стоящего за прозрачными стеклянными дверями Марка. Вот уж кого-кого, а его она ожидала увидеть здесь меньше всего.

– Это вы? – она замялась, не зная, о чем с ним

говорить.

На улице потеплело, снег растаял и пахло почему-то весной. Вот только небо было неприятного, свинцового оттенка, без голубизны. Тусклые желтые лучи солнца казались нарисованными и уж совсем не грели.

– Пойдемте, я отвезу вас домой… – Марк предложил ей руку, на которую она оперлась, и они двинулись вдоль больничной аллеи, молча, как люди, которые уже давно все обсудили и теперь просто наслаждались тем, что остались живы.

– Я позвонил и мне сказали, что вас сегодня выписывают… С вами все в порядке?

– Да… Это такая ерунда, ничего серьезного, просто дисфункция…

– Вы еще такая молоденькая, поэтому ничего удивительного… Вы еще развиваетесь, растете, наверно, а потому вам сейчас надо бы побольше отдыхать, хорошо питаться, а вы изнуряете себя учебой, да еще даете частные уроки… Разве можно так себя не любить? Вы всерьез намерены стать известной пианисткой или же вас устроила бы карьера преподавателя музыкального заведения?

Он так смешно рассуждал, этот Марк, этот взрослый, можно даже сказать, солидный человек, который, вместе с тем, ничего не смыслил в жизни музыкантов. Тщеславие – это ли не рычаг, способный заставить человека работать до обморока?!

– Кирилла увезли в Германию, я уже говорил?

Она очнулась. Оказывается, они проехали уже пол-города, а она так ни разу и не проронила ни слова. Это было в высшей степени невежливо, если учитывать, что Марк ей – никто, просто человек, творящий добро. Другое дело, что он явился свидетелем ее беды, боли и унижения, о которых он пока ничего не знал и, возможно, помогал ей из-за скуки, чтобы заполнить ту брешь в стремлении о ком-то позаботиться, которая образовалась после отъезда Кирилла.

– Извините, я задумалась… Вы привязаны к Кириллу… вы, случайно, не его отец?

Она спросила, прекрасно отдавая себе отчет в том, что только неблагодарные свиньи могут вот так беспардонно и нахально вторгаться на территорию чужой интимной жизни, скрытой от глаз посторонних, но потому-то и задала этот идиотский вопрос, что понимала: Марк простит ей его и вполне вероятно даже, что откровенно ответит на него, сделав предварительно ссылку на ее состояние. Ведь она считалась выздоравливающей, а потому ей многое прощалось. Она вызывала жалость, и на этом можно было сыграть.

Лена испытала к себе отвращение, когда услышала:

– Нет, это сын моей сестры, у нас с женой нет детей… Ну вот, мы и приехали.

Машина остановилась возле подъезда ее дома, Марк, проворно выйдя из машины, обошел ее и открыл дверцу со стороны Лены.

– А это вам, – после того, как он помог ей выйти, в его руках откуда-то появилась маленькая коробочка с засахаренными орешками, которые она любила.

– Откуда вы знаете, что я их люблю?

Она смотрела широко раскрытыми, потемневшими глазами на этого почти незнакомого ей человека и старалась прочесть в его взгляде хотя бы тысячную долю того мужского любопытства, которое она читала до этих пор в глазах своего первого мужчины. Но ничего подобного там не нашла. Марк был мысленно очень далеко от нее. Он только и сказал:

– Я видел эти конфеты в вашей сумочке где-то с неделю тому назад, когда вы доставали оттуда записную книжку… Мне очень жаль, что мы не будем больше с вами встречаться…

Она не поняла. То, что он сказал, никак не соответствовало холодному блеску его глаз и печальным губам, которые лишь на мгновение осветились улыбкой. Должно быть, ей померещилось…

– Спасибо вам за все… Если у вас объявится еще один племянник, позвоните и я постараюсь научить его нотной грамоте и даже поставлю ему руку… Всего хорошего, – и она, быстро и неожиданно для себя самой чмокнув его в ледяную гладкую и душистую щеку, быстрым шагом направилась к двери.

***

Капелюш встретил ее радостным: «Ого! Кто к нам пришел!»

Это не я, а ты к нам пришел, хотела ответить Лена, но лишь слегка улыбнулась и скрылась в своей комнате. Чуть позже из ванной комнаты вышла мама и почти ворвалась к дочери.

– Ну как дела? Все в порядке?

Главное, что у нее самой было все в порядке. Лена уже давно не видела маму такой счастливой. Она просто-таки лучилась радостью, да так, что встретив ее на улице в таком состоянии, ее запросто можно было бы принять за подвыпившую.

– Да, все в порядке…

– Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий… Послушай, а что это от тебя несет дустом? У Тани морили тараканов?

– Морили, представь себе, эти твари их просто замучили…

– Знаешь, а тебе звонили… Какой-то мужчина с приятным голосом… Мы ним немного поговорили, и я поняла, что он много старше тебя…

– И о чем же вы с ним говорили? – Лена почувствовала, как

по спине ее прокатилась неприятная капля пота. Ей вдруг

стала отвратительна мысль, что Тарасов беседовал с ее матерью. Зачем это му было нужно?

– А почему это ты не спрашиваешь, КТО звонил-то? Ты знаешь?

– Конечно.

– Да ничего ты не знаешь! Ну кто? Кто?

– Ладно, я пошутила, я не знаю, кто мог мне звонить, потому что у меня нет знакомых мужчин.

– А вот и есть. И зовут его Илья Николаевич, это твой преподаватель по специальности, он позавчера неожиданно вылетел в Москву и позвонил тебе, чтобы предупредить, что никакого прослушивания не состоиться…

– И что ты ему сказала?

– А что я должна было ему сказать? Я объяснила ему, что ты сейчас временно живешь у Розановой и готовишься к сессии… Что тебя проще застать ночью в училище, чем дома… Он очень вежливый человек и произвел на меня самое приятное впечатление… И еще… Знаешь, мне показалось, что он очень дорожит тобой… Ты извини, малышка (она назвала ее так, как звала всю жизнь, считая ее маленькой и беззащитной, и только последние месяцы, увлекшись Капелюшем, забыла, очевидно, это нежное и, принадлежащее лишь им одним слово), что я так редко расспрашиваю тебя о твоих делах… Ты стала совсем взрослой и мне порой бывает неловко за свое поведение.

Скажи, ты по-прежнему любишь меня ли ревнуешь к Борису?

– Конечно люблю… – Лена обняла маму и разрыдалась у нее на груди. Какое счастье, думала она в эту минуту, что у меня есть такая молодая и всепонимающая мама.

– Ну ладно, успокойся… Ты просто устала, смертельно устала… Послушай, а что, если тебе взять академический отпуск? Поедешь с нами в Крым, отоспиься там, отдохнешь от своих дурацких клавиш… лучше бы ты училась на бухгалтера, честное слово… А еще лучше – послушайся моего совета, – выйди замуж и роди ребенка. Ты и представить себе не можешь, как резко изменится твоя жизнь и как заиграет все вокруг совершенно новыми, свежими красками… Если ты мне доверишься, я сама найду тебе подходящую кандидатуру… Все, тс…, это Борис…

В эту минуту, постучавшись, вошел Капелюш, в руках его был красный сверток.

– Это свитер! – воскликнула мама в порыве восхищения и слишком бурной для такого события радости. – Чудесный шерстяной свитер, мягкий и легкий, как пушинка… Примерь-ка! Его привезли из Исландии специально для тебя, это подарок…

Лена с благодарностью посмотрела на сияющего Бориса и снова подумала о том, в какой же грязи она оказалась и как же теперь она будет смотреть в глаза своим домашним, как наденет на себя, на оскверненное и уже не принадлежащее ей тело, этот новый красивый свитер? И хотя она прекрасно понимала, что это глупо, что потеря девственности не должна восприниматься ею так серьезно, что к этому надо бы отнестись с философским спокойствием, как если бы она потеряла очередной молочный зуб, но куда она могла деться от своих же, и при том, вполне искренних и естественных чувств? Куда ей было деться от если не ханжеского, то, по крайней мере, почти классического воспитания, которое дала ей (кстати, хотя и далеко не праведная, но тем не менее понимающая всю меру ответственности за дочь) мама, которая чуть ли с пеленок подсовывала ей настоящую, серьезную литературу, откуда маленькая Леночка черпала все познания основных жизненных критериев и элементарно училась по ним, что же такое «хорошо», а что такое «плохо»?! Но даже отлично зная реакцию своей матери на известие о том, что ее взрослая дочь превратилась в женщину – а мама непременно возьмет на себя обязанность рассказать о всех плюсах и минусах ее теперяшнего положения и постарается ее успокоить относительно всех ее наверняка беспочвенных, но вполне понятных в ее возрасте комплексах и сомнениях, – Лена продолжала прислушиваться к себе и выискивать в своем поступке только низкие, похотливые мотивы.

– Тебя к телефону! – услышала она спустя полчаса и взяла трубку.

– Привет, это я…

Она опустила трубку, не зная, что делать, положить ли ее на место или все же ответить Тарасову, голос которого вызвал дрожь во всем теле и какое-то сладчайшее чувство оцепенения и, вместе с тем, страха.

– Слушаю… – голос ее предательски вибрировал.

Что он собирается ей сказать? Просить прощения?

– Я нашел для тебя совершенно изумительную пьесу

Хачатуряна, когда мы сможем увидеться? Ты здорова? Куда ты исчезла? Тебя не было ни у какой Розановой… – говорил он, перескакивая с музыки на здоровье и наоборот, после чего, после этого бреда вдруг сказав:

– Я сегодня заеду за тобой. Будь у своего подъезда в семь часов. Все будет хорошо.

Но что теперь может быть хорошо, когда былого ощущения чистоты НЕТ?!

Она не успела ничего ответить, как он положил трубку.

– Кто это? – спросила мама, внезапно возникшая рядом и источавшая аромат духов – они снова куда-то спешно собирались, эти счастливчики, эти прожигатели жизни, эти ненормальные, плавающие в медовом, предсвадебном теплом озере чувственности. И вопрос-то ее прозвучал слишком уж легкомысленно, можно даже сказать ДЕЖУРНО.

– Мне должны принести ноты вечером, я ненадолго отлучусь… Кроме того, надо бы пригласить настройщика, ты слышала, как у нас фальшивят басы?

– Никаких проблем! Возьми деньги, скролько тебе нужно и пригласи настройщика. И вообще, – она понизила голос и перешла на заговорщеский шепот, как она всегда делала, когда собиралась сообщить что-то немыслимо приятное, – Борис сказал, что тебе нужна новая шубка… Заметь, он сказал это сам, я ему и слова не говорила про то, что твое пальто продувается всеми ветрами… Но ты, между прочим, сама виновата, что не носишь заячий тулуп… Все-все, молчу… согласна, что он довольно смешно на тебе смотрится… Но ТОГДА у нас с тобой не было денег, а теперь, когда я выхожу замуж за Капелюша, у нас с тобой будет столько шубок и сапожек, сколько только мы пожелаем… Так что можешь присмотреть себе что-нибудь в разумных пределах, а в субботу ты мне покажешь, что выбрала, и мы купим тебе шубу…

И она поцеловала Лену, приобняла и исчезла, растворилась в темноте передней…

Они ушли – Лена услышала, как хлопнула входная дверь, и она снова осталась совершенно одна. Квартира стала нестерпимо тихой, и Лена поставила своего любимого Грапелли. Хохочущая джазовая музыка постепенно наполнила ее кровь прозрачным вином пусть и кажущегося, но все же счастья. Ей стало весело. В сущности, что такого особенного произошло? Ничего. Просто она стала взрослой. А боль… про нее она постарается не вспоминать. Через эту боль прошли все, начиная с решительной и соблазнительной Евы.