Девять недель до мая. Фотографии Полины Сергеевой

Девять недель до мая

Фотографии Полины Сергеевой

Дарья Лебедева

Фотограф Полина Сергеева

Литературный редактор Ольга Воронина

© Дарья Лебедева, 2017

© Полина Сергеева, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4483-7563-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О книге

Когда я собирала стихи для книги, мне захотелось, чтобы они были проиллюстрированы человеком, близким мне по духу и художественному восприятию, да и просто близким. Я попросила Полину подобрать фотографии. Она прислала огромный архив кадров, которые ассоциировались с моими текстами. Из них я выбрала самые пронзительные и точные (но не всегда напрямую подходящие к конкретным строкам).

Нашей дружбе уже двадцать лет, и все эти годы мы поддерживали друг друга, разговаривали о самых сокровенных и сложных вещах, оставались рядом, даже если реальные встречи были не так часты, как хотелось. Полина работает экологом, но постоянно фотографирует, в основном, в поездках. Она привозит не только красивые виды (её природные и городские пейзажи невероятно живые и светлые), но и глубокие, философские жанровые сцены. Мне кажется, её фотографии не просто иллюстрируют, а продолжают поэзию. Как и в моих текстах, в её карточках свет и оптимизм соседствуют с горечью и тьмой, и жизнь предстаёт объёмной, многогранной.

Дарья Лебедева

Мгновенье – длись

Доводилось ли вам, сидя с книгой в руках, сопереживать и даже оплакивать людей, которых нет (по крайней мере, в реальности)? А то и того пуще – вовсе не-людей? Кому приписать такой дар – транслирующему поэту или эмпатирующему читателю, – вопрос другой. Полагаю, оба хороши! Итак, «Пристегните ремни – / мы входим в зону турбулентности».

Ну, ещё бы! Прощай, Алиса: теперь в страну чудес пристало попадать не через кроличий лаз, а через трамвайное депо. (И метро есть: тоже сгодится – подземка, почти классика). Что правда, трамваи и раньше блуждали в бездне времён, но здесь иначе: без лютни и томной тревоги, зато – в деталях.

Дарья Лебедева, безусловно, смысловик, мастер досказанности и подробностей. Она – проговаривает, иногда снова и снова; кладёт мазки весомо и убедительно: всё по делу. «…нужны прочные и живые, как дерево, / слова, чтобы выжить в мире / однотипных многоэтажек, / недолговечной мебели, / ноутбуков, устаревающих / каждый год, / необходимо что-то, / к чему можно привязаться надолго, / о чём можно рассказать навсегда». Но в какой-то момент все эти прочные смыслы вдруг обретают вертикальный выход – и законную прописку в пространстве иных миров. Я даже не скажу «тонких»: её иные миры немедленно обзаводятся такой же уверенной плотностью, как и реальность, бывшая точкой отсчёта. Впрочем, в котором из миров начинается каждая из историй – тоже вопрос, однозначного ответа не имеющий: здешнее поэтическое пространство удивительно подвижно. То ли сон, то ли явь; то ли сердце, то ли автобус; то ли смерть как доказательство бессмертия, то ли жизнь – как печальное объявление о неслучившемся… Да-да: «каждому верится в волшебство // но после свадьбы / принцесса превращается в лягушку / а принц в чудовище». И пропадите вы пропадом, пять сложных мясных блюд вместе с дюжиной салатов! Мы циничнее сказок и фей – но гарантийный листок на чудеса почему-то не избавляет от боли. Что там написано на пузырьке: отрава или любовь? – Не «или», а «равно»! – Так пить или не пить?..

Ведь если любовь – отрава, то и нелюбовь не жизнь. «Эти ровные тени-строки от жалюзи – / словно газетная заметка о нас с тобой. / Некролог, скорее всего. / Или – не знаю, как называется, – / печальное объявление о тех, / кто так и не смог родиться». О чём это: о бренности бытия или о так и не родившейся любви, о не сбывшихся «нас»? Развитие темы – в «четвёртой главе», в части «Заколдованный лес»: «…и нет такого ключа, который освободит меня / только любовь / но любовь тоже / тоже – запрещена».

Зато изначально неживое («предметное») в этом мире сразу обрастает убедительной плотью, характером и биографией: «бомба живёт как бабочка-однодневка / куколкой падает из живота самолёта / быстрый короткий полёт огонь агония / крылья пестрянки яростно пламенеют…» Падает, чтобы умереть – и убить. Убить Магдалину, бессмертную – но всё же бренную. Как и люди. «…когда всё кончается надо похоронить / убитых потерянных сломанных одиноких / и с ними – девушку кисти Помпео Батони / что с тысяча семьсот сорок второго / раскаивалась в грехах и читала книгу / погибла в Дрездене / в сорок пятом году».

Так же безоговорочно материальное переплетается с эфемерным – и сны втаптываются в асфальт… и пустырям снятся асфальтовые сны… и самолёты неизменно серьезны и респектабельны (в отличие от игрушечных вертолётиков) – летают высо́ко… а вот маленькие пташки – они нет, они другие; и нет у них «другой высоты, кроме этой: / с ветки на ветку, снова и снова, / пока не найдёшь свою, // чтобы, может, на старости лет, / теряя последние перья, / спеть свою лучшую песню, / стать, наконец, собой».

Не отравленные иголки, а волшебные крючки оставляет Дарья Лебедева в каждом своём стихотворении – и одно стихотворение тянет за собой другое, иногда прямо-таки переливаясь через край: продолжаясь – символически, и внутренне рифмуясь образами: «…да отрава, малыш. не пей. *** глоток выходных и немного другого города…» Или буквальными повторами настаивая на неизбежном: «…присядь в незнакомом дворе, где взрослел и жил / как холодно этой осенью, как же холодно / и как же давно это было, как же давно *** Оказаться на том углу, где когда-то жила, / потихоньку росла, и взрослело моё сердечко…»

И только трамваи никогда не меняются – эти звенящие посредники между мирами и временами. И метро уносит «в город без края» – и переполняется призраками, незабвенными тенями, привязанными к своим людям. Или это люди так привязаны к своим теням? Хотя какая разница, если люди и тени равны; если Ганс и Гриша пишут свои письма назло цензуре смерти – а Грета и Маруся этих писем ждут; если два самых красивых яблока лежат перед любимым портретом… «Священный ибис опять съел лягушку, звено в пищевой цепочке», – и это совершенно нормально! Главное, чтобы было кому идти рядом, крепко держа тебя за тонкую ниточку; не отводить взгляда от заколдованного леса любимых глаз; оставаться рядом до самого конца, и помнить потом – без боли…

«…Мы так мимолётны. / И мы смеёмся…»

Ольга Воронина

Девять недель до мая

«Однажды мне снились трамваи…»

Однажды мне снились трамваис гармошкой открытых дверейв надушенном воздухе мая,в асфальтовом сне пустырей.В своих электрических тайнах,вцепившись рогами в туман,ловили прохожих случайныхв звенящий железный капкан.Слепые ночные листочкина ветках склонялись пониже,смотрели, как мы – многоточки —смеялись легко и бесстыже,запрыгивая в трамваи,которые снились мнеза девять недель до мая,пустые ночные трамваи, —как реквием по весне.

I. Рассказать навсегда

«Когда мы умрём и кто-то из нас…»

Когда мы умрём и кто-то из насокажется классиком этого века,где же поместят табличку:«Здесь жил великий писатель»или «Здесь работал великий поэт»?В сером спальном районена потрескавшейся стенебетонной блочной многоэтажкина седьмом или дажесемнадцатом этаже.Музей придётся загнатьв однокомнатную квартирку,входная дверь которойупирается в дверь соседей.Никакого резного столаиз красного дерева,или изысканного бюро,или массивного старого кресла —ИКЕА да советский торшер,вот и вся недолга.А вместо печатной машинки,вместо кипы черновиковзнаменитым почерком —потрёпанный ноутбукдавно устаревшей модели:он помнит усталых рук тепло,усталых пальцев движениетого, кто, вернувшись в девятьс офисного безликого полигона,ощутил вдругнечто вроде отчаяния,отчётливо понял —необходимо что-то ещё:нужны прочные и живые, как дерево,слова, чтобы выжить в миреоднотипных многоэтажек,недолговечной мебели,ноутбуков, устаревающихкаждый год,необходимо что-то,к чему можно привязаться надолго,о чём можно рассказать навсегда.

«хочу правды так сильно…»

хочу правды так сильнокак хочется иногда в холодадо зубной боли до ознобачёрного шоколадатоскую по откровенности кожейкак зимой по тёплому ветруобнимающему голые плечитоскую до страшной усталостинеподъёмной опутывающейпо рукам и ногампытаюсь выйти на разговора в разговоре нащупать течениехолодный бьющий из-под землиисточник честностиговорят ледяная вода подземных ключейтак опасна коварна и беспощадначто можно утонутьно лучше утонуть захлебнуться правдойчем и дальше барахтатьсяв этой тёплой гнилой водицецветущей и жизнерадостнойлживой лживой насквозьи оттого безопасной

«Он ей мал, этот мир, он для неё как резиновый мячик…»

Он ей мал, этот мир, он для неё как резиновый мячик.Она приходит с прогулки и оставляет его в коридоре.Она раздвигает границы мира, словно на окнах шторы,Скучает, мается и даже не знает о том, что бывает иначе,Что где-то есть люди, на которых мир сидит, как костюм с иголочки.Им не жмет и не давит, немного счастья, щепотка горя.Они берут этот мир спокойно и просто, как книгу с полочки.Живут в нём, как в просторном уютном доме с видом на море.Есть и другие – им мир велик, горизонт далек и недостижим.Их сносит порывом ветра, словно маленькую песчинку.Они летят куда-то, зажмурившись, и каждый из них пилигрим,Одинокий странник, в пустыне мира протаптывающий тропинку.Но ей-то тесно, голова выше неба, мысли чернее леса,На самом глубоком дне океана таятся сны и желания.Ей хочется, будто капли с волос, стряхнуть времени вес,Сбежать из дома, в котором мается, задерживая дыхание,Перестать угрюмо молчать, запираться в комнате, втаптыватьСны в асфальт. Мир ей кажется призрачным, боль – бездонной.Она вырвется просто и скоро, подберёт по размеру платьице,Мяч останется в детстве, тесный мир – в родительском доме,в черте лет – девятнадцати.

«Уже уходя, она почти незаметно…»

Уже уходя, она почти незаметновтыкает в меня две маленькие иголки.Только щекотная горечь на языкеих выдаёт.Как только за ней закроется дверь,у меня будет выбор —оставить иголки в телеи страдать от болиили быстро выдернуть их,промыть зудящие ранки.И хотя во рту ещё долго будет горчить,всё-таки я смогу жить и улыбаться.