Могила для бандеровца

Сергей Зверев

Могила для бандеровца

© Зверев С. И., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Глава 1

Страшная черная беда, навалившаяся на страну в далеком 1941 году, ушла. Теперь уже далеком – потому что за эти четыре тяжелейших года каждый советский человек прожил еще одну жизнь и в судьбе каждого появились понятия «до войны» и «после». Невыносимыми страданиями, горем, коснувшимся каждой семьи в стране, прошла война по городам и селам. Прошла и схлынула, оставив сожженные города, братские могилы солдат, изуродованную, как шрамами, окопами и воронками землю. И еще больше шрамов война оставила в душе каждого человека, пережившего ее.

Но как удивительно, ведь прошло чуть больше года, как были освобождены Красной армией области на западе Украины, а здесь уже снова цвели майские сады, заиграли патефоны в открытых окнах домов за тюлевыми занавесочками. Опять по вечерам на улицах стали появляться стайками девушки с нарядными косынками на плечах, запели на лавочках у калиток домов песни. А в городских парках по воскресеньям, как и до войны, стали играть духовые оркестры, закружились карусели, заработали кинотеатры и танцплощадки.

В оживших, облегченно вздохнувших городах и поселках уже восстанавливались и запускались заводы, начинали работать шахты, выезжали в поля трактора. И немногие знали, что с окончанием войны ее тень еще не покинула Западную Украину, еще шепчутся ночами по углам да за плотно занавешенными окнами люди, которые по-прежнему жаждут крови и смерти. Люди, которым ненавистно все советское, все русское. С разгромленными армиями вермахта не ушли недобитки и предатели, готовые поклониться в ноги любому подонку и мерзавцу, лишь бы он помог им добраться до власти, оторвать от большой и сильной страны Украину.

И опять по ночам гремят выстрелы, убивают, режут и жгут. И так же, как раньше, плачут матери, жены и дети по погибшим, зверски замученным. Выходят из лесов люди с немецкими автоматами и в немецких френчах, с ненавистью в глазах и чернотой в сердце. И бьют подло исподтишка в спину. Убивают одиноких военнослужащих, участковых милиционеров, партийных и советских активистов. Жгут склады и советские учреждения, пытаются посеять страх в сердцах людей, вынесших на своих плечах страшную войну.

Ночь была лунная и тихая. Ни шелеста листьев, ни крика птиц. Только неугомонные сверчки пели свои нескончаемые песни, баюкая травинки. На опушке березовой рощи неподалеку от села Иванци появились трое вооруженных людей. Один, крепкий молодой мужчина в пиджаке, под которым угадывался засунутый под ремень пистолет, пожевывая травинку, посмотрел по сторонам, потом махнул своим спутникам, чтобы следовали за ним. Другие двое были вооружены немецкими автоматами, хотя и одеты в гражданскую одежду: на парне – вельветовая куртка, а бородатый мужик был в безрукавке. У обоих на головах мягкие немецкие форменные фуражки с жестяными трезубцами вместо кокарды.

Перейдя дорогу, краем леса вооруженные люди пошли к спящему селу. Собаки не лаяли, потому что не было собак – всех за войну перестреляли немцы, а другие так и не прижились. Почти во всех хатах было темно. Только в двух или трех еле мерцал огонек. То ли мать дитя баюкала, то ли из стариков кому не спалось. Возле невзрачной хаты с покосившимся забором на ступенях крыльца сидел старик с седой головой, куривший трубку. Когда молодой мужчина, по-хозяйски отворив калитку, вошел во двор, он поднялся со ступеней, поправил накинутый на плечи старый вытертый кожух и сказал:

– Припозднился ты что-то, – затем внимательно посмотрел вдоль улицы в одну сторону, потом в другую. – Я уж подумал, не случилось ли чего.

– Что может случиться, Порфирий, – заносчиво ответил мужчина, подходя и пожимая ему руку. – Я в этих местах хозяин, мне бояться нечего.

– Хозяева по ночам не ходят, – проворчал Порфирий, отступая в сторону и пропуская гостя в хату.

– Ты что? – вдруг рассвирепел мужчина, схватив старика за ворот рубахи. – Ополоумел? Временно это, таиться надо, пока мы силу не взяли. А потом посмотрим еще, кто тут хозяин и какая здесь власть будет!

– Ну-ну, будет тебе, – спокойно ответил старик, выдирая рубаху из кулака гостя. – Ты бы в дом вошел, Вадим. Чего на улице-то?

Молчаливая старуха быстро выставила на стол дымящуюся картошку, порезанное дольками сало, квашеную капусту, домашний хлеб. Гость, войдя в хату, первым делом припал к крынке с холодным молоком. Выпив почти половину, вытер ладонью губы и произнес:

– Вот чего в лесу точно не хватает, так это холодного молока. Наливай, Порфирий, выпьем за наших героев, что воюют с коммунистами и как звери живут в лесу.

После первой стопочки почти сразу налили вторую. Гость накинулся на еду, а старуха собрала в рушник немного картошки с салом и вышла передать двум другим, оставшимся сторожить на улице. У хозяина развязался язык, и он принялся вспоминать добрые панские годы, когда у него было два десятка работников, десятки голов скота и каменный дом. Гость ел жадно и ухмылялся. Потом вдруг отстранился, полез за папиросами.

– Ты не причитай, Порфирий, – прервал он старика, – лучше расскажи, что нового в селе.

– Да что у нас может быть нового, Вадим? У кого хозяйство, тот урожая ждет, скот пасет. Травы в этом году обещают быть богатыми.

– Ты все о хозяйстве, – криво усмехнулся гость. – А как у тебя тут коммунисты и их прислужники поживают?

– Ты, это, Вадим, – насторожился старик, – не думай даже. Ты уйдешь, а с меня потом спросят. У кого Коломиец харчи берет, кто его горилкой и салом потчевал? Старый Порфирий Бочар!

– Кто тебя тронет? – захохотал Вадим. – Тут на десятки верст ни одного милиционера, ни одного энкавэдэшника не сыщешь. Боятся они в эти места заезжать. И спрашивать с тебя побоятся. Вдруг я к ним следующей ночкой наведаюсь да кишки по всему тыну размотаю, чтобы другим видно было красное нутро!

– Тише, Вадим, тише! Слышал я, что в Котляр аж три машины с автоматчиками приехали. Или после того случая, когда убили чекиста ихнего с любовницей, или по другому делу, не знаю. Да только неспокойно у нас тут. Ты бы осторожнее ходил-то по ночам. Сначала бы прислал кого, чтобы разведали, нет ли тут военных, а уж потом и сам приходи.

– Еще какие новости? – перебил старика Коломиец.

– К Наумову, соседу моему, сын приехал. Говорит, из самого Львова. Учитель он у него там или еще кто-то.

– Зачем приехал? – нахмурился гость.

– Вроде бы погостить.

– А ну, пошли!

Старик только покачал головой, когда бандеровцы направились по улице к хате Наумовых. Шли осторожно, оглядываясь, прижимаясь к плетеным тынам.

У старика Иосифа уже спали. Внучка Оксана лет десяти, лишившаяся родителей за войну, да сын Глеб, приехавший навестить отца из областного центра. Вечеряли долго, много говорили. Глеб рассказывал, как сейчас в городе, как советская власть поднимает жизнь послевоенную, как отстраиваются дома, заводы. Как возвращаются фронтовики и засучивают рукава. Рассказывал Глеб и о преступлениях националистов из бандеровского подполья. Убивают в спину, взрывают, вредят. Много от них еще беды, но, говорят, из Москвы пришел приказ не щадить, искоренять каленым железом. И скоро все силы будут брошены на борьбу с фашистскими прихвостнями.

В дверь неожиданно постучали. Стук был властный, грубый, и у старого Иосифа внутри все сжалось от страха. Не за себя он боялся, за сына да за внучку. Ведь никакой помощи ждать не придется, если пришли эти «лесные звери». Спустив ослабевшие ноги с кровати, он накинул на плечи старую кофту и пошлепал к двери. Чувствовал, что Глеб и Оксанка проснулись и смотрят ему в спину.

– Кого там носит ночью-то? – спросил он через дверь.

– А ну, открывай! – рявкнули снаружи мужские голоса, и дверь сотрясли сильные удары, от которых закачалась лампадка под иконами.

К Иосифу подошел сын в исподнем, накинув на плечи только пиджак, и, отодвинув отца в сторону, откинул крючок. Дверь рывком распахнулась, и на пороге появились трое вооруженных людей. Один, с закатанными по локоть рукавами рубахи, достал из кармана спички и зажег свечу на столе. Глеб с отцом стояли посреди горницы и ждали. А когда загорелся свет, старый Иосиф узнал наконец ночных гостей и прошептал:

– А, Вадим Коломиец.

– Узнал? Хорошо, – кивнул Коломиец, усаживаясь на лавку. – В доме еще кто есть?

– Да кому ж быть, один я живу с внучкой. Дите она совсем, ее родителей немцы побили. Сирота она.

– Погоди, отец, – прервал Иосифа Глеб. – Не о том ты говоришь. Это гости ночные должны бы сказать, по какому праву они вламываются в дома по ночам. Или хотя бы объяснить, что их привело в такой час.

Повинуясь кивку главаря, бородатый бандит с разворота впечатал Глебу кулак в бок. А когда молодой человек согнулся от боли, подставил колено и нанес сильный удар сверху кулаком по голове. Глеб вскрикнул, захлебнувшись болью и кровью. Он упал на пол, пачкая выскобленные половицы и чистые половики кровью из разбитого рта и носа. Подошедший второй бандит ударил его носком сапога в живот.

– Что ж вы делаете! – вскрикнул слабым голосом старик и кинулся к сыну, но его тут же отбросили в сторону, как цыпленка.

В постели закричала и заплакала девочка. Старик, закрывая внучке глаза, морщился от каждого удара, который наносили его сыну ночные гости.

– Только бы не убили, – шептал он себе под нос, – только бы не убили.

Наконец Коломиец махнул рукой, чтобы учителя бить перестали. Он поднялся с лавки и, подойдя к Глебу, распластавшемуся в окровавленной нательной рубахе и харкающему кровью, наступил каблуком сапога на его пальцы:

– Запомни, ты, коммунистический выкормыш! И другим передай. Если кто сюда к нам сунется со своими бреднями про советскую власть, мы всех красных москалей и жидов будем на воротах их домов вешать. Все огнем займется, чтобы и дух ваш отсюда вытравить. Запомни, учитель!

Было еще темно, когда трое вооруженных людей снова вышли из села к опушке леса. Но теперь оба помощника Коломийца несли по небольшому узлу с продуктами.

– А я не понял, Вадим, – заговорил бородатый. – А чего ж мы Глеба Наумова не вбили? Надо было его вверх гузном на своих же воротах…

– Дурак ты, Савчук! – бросил Коломиец. – От мертвого проку нам мало. А вот когда его рожу избитую увидят, когда его в больницу привезут, тогда все в округе будут знать, кто это сделал и каково было предупреждение. Он вернется во Львов, там расскажет, и многие побоятся ехать из города в наши места. А мы пока здесь по лесам и хуторам силу скопим. И когда из-за границы сигнал придет, поднимемся все как один. Тогда мы и во Львов придем, и в Киев. А пока они должны бояться. Страх в них надо вселять, побольше страха.

Наутро все Иванци знали о том, что ночью бандеровцы избили до полусмерти школьного учителя, приехавшего из Львова навестить старого отца. Знали все, но не все осуждали. И шептались больше во дворах да собираясь возле тынов, прикрывая руками рты и поглядывая по сторонам. Кто-то посмеивался и сплевывал под ноги, кто-то качал с осуждением головой.

– Что ж дальше нам ждать? – говорили старики, покуривая трубки. – Снова, что ли, по ночам из домов по овинам и хуторам прятаться? Помните, как в прошлом году Аксютичей в Клевецке убивали? Ивана и его сына Сергея? Степенный человек был Иван, никого не осуждал, в раздоры не встревал. И с соседями в мире жил. А вся его вина была в том, что он не высказывался за Степана Бандеру. Пришли вот так же ночью, с племянником его пришли. И распилили живого пилой. А Сергея застрелили прямо на пороге хаты.

Старик Иосиф уложил сына на кровать, старинными народными средствами начал лечить. Кто-то из сердобольных баб принес меда, трав лечебных. Из открытого окна было слышно, как во дворе тетка Ефросинья рассказывала соседке Агафье:

– Я тогда в Дошно поехала к родственникам батьки моего. Захворали у них детки, уход нужен был, а я всякие средства знаю. Вот и поехала. А уж когда дым да крики услыхала, то все побросала и побежала прямо посередине улицы. До сих пор, как вспомню, сердце заходится. Мои дяди, Флориан и Петр Рубановские, и братик мой двоюродный Казимир лежали на полу лицом вниз, заколотые штыками. А во дворе под яблоней лежали мертвые тетя Геня с детьми. У нее и ее сына были топором головы разрублены. А другая тетка, Сабина, была совершенно голая. У нее была разрублена голова, а у грудей лежали два восьмимесячных близнеца… Страшно вспоминать!

– Да что говорить, я вон прошлым летом в Осьмиговичах была. Сама все видела, страху натерпелась. Во время службы в церкви напали бандеровцы, поубивали молящихся. А потом по селу пошли. Маленьких детей побросали в колодец, а тех, кто побольше, закрыли в подвале и завалили его. Один, помню, грудного ребенка за ножки взял, да и ударил его головой о стену. Мать этого ребенка закричала, а ее тут же и пробили штыком. Так-то.

Белобрысого водителя полуторки звали Сашко. Высунув локоть через опущенное стекло двери, он небрежно рулил одной рукой и, посмеиваясь, рассказывал байки про их сельского священника. Врать Сашко был горазд, но врал он красиво и весело. Василий Ивлиев сидел рядом с ним в кабине и слушал байки вполуха, одновременно думая о том, что снова придется привыкать к мирной жизни. Хотя война и закончилась и отгремел победный май на разбитых ступенях Рейхстага, но отвыкнуть, заставить себя поверить, расслабиться Василий так и не смог. Наверное, слишком глубоко въелось в самое нутро человеческое все, что связано с войной, с привычками, с образом жизни, с мышлением даже.

О чем человек думает на войне? Конечно, о доме, близких, это естественно, но самый главный закон войны – выжить. Убить и выжить, вот чему все в человеке было подчинено эти четыре напряженных года. Человек выживал рефлексами. Быстро стрелять, если есть опасность. И не разбираться, в кого ты стрелял. Да. Это нужно понять, почувствовать обнаженными нервами, принять душой, с которой содрана кожа, как это палец сам нажимает на спусковой крючок при виде немецкого мундира, при звуках немецкой речи. Слишком глубоко въелась эта формула: враг – убить.

Но теперь мир, и жить придется по законам не просто мирного времени, жить придется еще и по законам гражданской жизни. В обычном многоэтажном доме, по утрам здороваться с соседкой в бигуди и ставить чайник на плиту в общей кухне…

Людей с автоматами первым увидел Ивлиев и тут же схватил Сашко за локоть. Тот замолчал, прервав свои рассказы, растерянно закрутил головой и… нажал на тормоз!

– Гони! – крикнул Ивлиев, но было уже поздно.

Старенькая полуторка еле тянула, и с места ее разогнать было немыслимо. А на подножки по обе стороны кабины уже запрыгивали небритые мужики с хмурыми взглядами и немецкими «шмайсерами» в руках. Еще шестеро, держа автоматы на изготовку, оглядывались по сторонам и подходили к машине.

– Давай вон туда, в лесочек, – показал стволом автомата мужик, стоявший на подножке со стороны Сашко.

Пока Ивлиев прикидывал, что может быть нужно от них и их машины бандеровцам, Сашко въехал в лесок по еле заметной, заросшей колее. Какого черта, в машине почти нет продуктов, там только детская одежда для сельских магазинов и советская периодика. Газеты, журналы. Неужели они пронюхали?.. Дальше думать было некогда, потому что события стали развиваться с такой стремительностью, что выручил Ивлиева только его фронтовой опыт.

Когда бандит у левой дверцы приказал остановиться и рывком открыл дверь, Ивлиев весь подобрался, старательно делая лицо напуганного простака. Помог один миг, какая-то секунда, на которую правую дверь открыли чуть позже, чем левую. Сашко вытащили из машины сильным рывком. Он не удержался на ногах и упал на колени на траву. Бандит, державший его за воротник кожаной шоферской куртки, вдруг выдернул из-за пояса финку и коротким точным движением перерезал шоферу горло. Сашко схватился руками за шею и повалился на траву, булькая кровью.

Больше сомнений насчет собственной участи у Ивлиева не оставалось. Тут не задавали вопросов. Их просто увезли в лес и убьют без лишних разговоров. Не они нужны бандеровцам, а машина. Значит, и не будем путаться у них под ногами, подумал он и сильным ударом ноги помог второму бандиту со своей стороны открыть дверь машины. Бандеровец не удержался на подножке и полетел на землю, неудачно стукнувшись плечом о сухой пень.

Свое собственное оружие показывать бандитам Ивлиев не хотел. По крайней мере, не так рано. Выпрыгивая на траву вместе с упавшим с подножки бандеровцем, он перехватил автомат и откатился в сторону, нащупав на лету пальцем спусковой крючок. Никто из восьмерых бандитов не успел толком понять, что происходит. Только двое ближайших к машине увидели, что их товарищ сорвался с подножки и полетел в траву. Когда Ивлиев выпрыгнул за ним следом, они вскинули свое оружие, но он уже стоял на одном колене и короткой очередью от груди свалил этих двоих и, прикрываясь машиной, бросился в густой молодой березняк. Интуиция и чувство местности подсказывали, что этот березняк растет на краю небольшой балки.

Выстрелы за спиной раздались почти сразу. Пули стали сбивать листву и ветки с деревьев возле самой головы Ивлиева. Он бежал зигзагами, забирая понемногу вправо и прислушиваясь, насколько серьезно ведется погоня. Может, решат, что и леший с ним, с этим сбежавшим типом. Нет, так они не скажут, он ведь убил или смертельно ранил двоих. Тут или отстреливаться с целью перебить всех бандеровцев, или бежать, не выдавая себя выстрелами в ответ.

Еще две пули почти задели кепку на голове Ивлиева. Нет, упорно идут следом, даже кричат друг другу команды отсекать беглеца от дороги. Если их машину остановили восемь человек, это не значит, что в лесу нет еще пары десятков вооруженных бандитов. И попытка перебить всех приведет к тому, что у него кончатся патроны и его возьмут живым. Сейчас совсем не зазорно просто удрать, подумал Ивлиев, довольный тем, что голоса преследователей слышны уже только левее и сзади. Неужели потеряли его?

И тут пуля ударила его в левую руку выше локтя. Удар был тупой, почти безболезненный, только рука вся онемела и в рукаве стало мокро. Ивлиев выругался, повесил ремень автомата на шею и зажал правой рукой рану. И тогда стала приходить боль. Тупая, ломящая, нестерпимая. Она потом пройдет, притупится немного, и станет возможно ее терпеть, но вот тот первый период надо как-то переждать. Лучше всего стянуть рану бинтом, но бинта нет.

Вдруг Ивлиев споткнулся и упал, прокатившись чуть вниз по склону. В низинке все поросло папоротником. Вот и укрытие! Главное, следов крови не оставить и не помять траву. Стараясь не оставлять заметных следов, он заполз подальше в папоротники, под широкие листья. Голоса были далеко, но это не значило, что рядом в любой момент не может оказаться кто-то из бандитов. И все же Ивлиев вытащил из кармана носовой платок, скрутил его жгутом и перетянул руку выше раны. Потом, оторвав зубами подол рубашки, перевязал рану поверх рукава пиджака. На большее у него не хватило бы времени и, главное, сил.

Долго лежать и не потерять сознание было трудно. Ивлиев боролся с дурнотой, которая накатывала и тянула за собой в серое бессознательное ничто. Усни он сейчас, потеряй сознание, и может случиться беда. Или застонет, не контролируя себя в самый неподходящий момент, или потеряет последние силы, очнется с лихорадкой без способности даже ползти. Только не впадать в беспамятство, только не впадать, мысленно повторял Ивлиев.

Он не знал, сколько пролежал в папоротниках, но когда сознание прояснилось, понял, что солнце стало заметно ниже, его самого бьет озноб, а лес полон тишины. Тишина была странная, давящая. Сосредоточившись на солнечных лучах, пробивающихся сквозь кроны, Ивлиев старался привести себя в чувство усилием воли. Он пытался думать о прошедшем бое, анализировать свои действия. Постепенно сумрак в сознании стал рассеиваться, а тишина леса перестала давить на психику.

Давящую повязку на руке пришлось ослабить, потому что прошло уже примерно два часа, как он перетянул руку, пытаясь остановить кровотечение. Когда Ивлиев встал на ноги, голова у него основательно кружилась. Подобрав приличной толщины сук и опираясь на него, он двинулся в восточном направлении. Там дорога, там много машин, там помощь. У первого же сухого пня Ивлиев остановился. Это нужно сделать, потому что он может просто не дойти. Здоровой рукой Василий выгреб из пня труху, уложил туда свои документы, пистолет, снова все засыпал трухой и забросил автомат в кусты подальше от себя. Ну вот, теперь он безоружен, но и защищен собственной безличностью.

Теперь дойти до людей, до медиков…

Неприметная поляна, затерянная в лесной глуши, к вечеру ожила. Зашевелилась сухая трава, стали подниматься и осыпаться кучи палой прошлогодней листвы, и из-под поднявшихся дощатых люков полезли люди. Угрюмые, почти все бородатые, в пропахшей потом одежде. Потягиваясь и закуривая, они потянулись к краю поляны, где в прошлом году повалило несколько деревьев.

Одеты были все по-разному, но почти у каждого было что-то военное. Или офицерские хромовые сапоги, или бриджи армейского образца, или военный френч. И все были вооружены винтовками и автоматами. Почти у каждого на ремне висела еще кобура с пистолетом и нож.

В центре образовавшегося круга стояли трое. Рядом с командиром Вадимом Коломийцем торчал столбом высокий неуклюжий человек в очках лет шестидесяти. Но когда он заговорил, то голос оказался сильным и низким, что делало интонации убедительными.

– Укрепление воли нации к жизни, к власти, к экспансии, – вещал он непонятными словами, – вот что от нас требуется в сложившейся ситуации, чего от нас требует наш штаб, временно находящийся за границей. Фанатизма и аморальности, творческого насилия.

– Тарас Донатович! – воспользовался паузой в словах молодой мужчина в немецком френче без погон и мягкой фуражке с трезубцем. – Вот вы говорите: бороться, бороться. Слова всякие умные. Это понятно, только разъясните, что мне, Алексею Ляшенко, делать. Вот выйду я ночью отсюда и пойду к ближайшему селу…

– Ненависть тебе должна подсказать, как и с кем поступить! Перед тобой только враги твоей нации. Каждый из вас должен помнить и знать, что Москва, Польша, мадьяры, жидва – это твой враг. Убивай их! Ляхов, жидов, коммунистов уничтожай без всякого милосердия!

– Дай-ка я, Тарас, – тихо сказал Коломиец и встал рядом с Кравцом. – Слушайте, братья. Вот листовка, которую нам прислали из штаба нашего вождя и учителя Степана Бандеры. Это вам и руководство, и напутствие. Точно и конкретно каждому патриоту Украины написано. Сельскую администрацию из русских, прибывших к нам с востока – председателей сельсоветов, секретарей и председателей колхозов, – расстреливать. Дальше! Сельскую администрацию из украинцев, тоже с востока, выслать после предупреждения, чтобы за двое суток убрались. Если не послушают – расстреливать!

– Да их в первую очередь вместе с москалями вешать надо! – выкрикнул кто-то из задних рядов, но Коломиец глянул строго и продолжил зачитывать с мятого листка бумаги:

– К вопросу вывезенных семейств в Сибирь организовать ответные акции: расстреливать русских из районной администрации. Всех партийцев, комсомольцев, невзирая на их национальность. Выгнать из сел учителей, врачей разного рода из числа тех, кто был прислан с востока. Украинцев выслать после предупреждения, чтобы убрались в течение 48 часов. Не послушают – расстреливать. И главное, братья! Не допустить, чтобы на места вывезенных в Сибирь семей осели москали, а если осядут, то жечь хаты, а москалей расстреливать. Подрывать курьерские поезда…

– Майор госбезопасности Горюнов, – протянул широченную ладонь широкоплечий мужчина с мощным лысым черепом.

– Вы начальник районного управления? – спросил его, пожимая руку, начальник уголовного розыска. – Я – капитан Бондаренко.

– Да, и не надо так громко, – тихим басом попросил Горюнов. – Давайте к окошку отойдем, и вы мне все расскажете.

– Ну, хорошо. – Бондаренко сдвинул на затылок кепку, поправил наган под пиджаком и, задумчиво глядя в пол, стал рассказывать.

Квартира, в которой сегодня утром нашли убитым сотрудника НКВД, располагалась на втором этаже двухэтажного дома. Обычная коридорная система с общей кухней. Обстановка в комнате не столько бедная, сколько говорившая о том, что хозяйка квартиры не барахольщица. Большой комод с кружевными салфеточками у одной стены. Ближе к окну кровать с блестящими шарами на спинках. Стол с четырьмя дорогими стульями, этажерка с книгами. Ближе к двери платяной шкаф. Коврики на полу у входа собраны в кучу. Судя по обведенным мелом силуэтам, коврики во время схватки сдвинули ногами.

Кроме погибшей хозяйки квартиры Ирины Кириенко здесь еще нашли тело капитана госбезопасности Ковтуна, и этот факт заставил приехать на место преступления лично начальника районного управления НКВД. Тела уже увезли в морг, следователь свою работу закончил. Но майора Горюнова сейчас интересовала не суть протокола осмотра места происшествия. Его интересовало мнение опытного оперативника уголовного розыска. А самым опытным в районе, как доложили Горюнову, был как раз начальник угро капитан Бондаренко.