Полная версия
Время затмения. Роман
– Конечно, помню, – ответил Данила, уже отвлечённый от страшной цели.
– Обними меня, – сказала неожиданно Мария.
Данила положил свои большие руки Марии на плечи, осторожно прижал девушку к себе.
– Спасибо.
– За что?
– Я так давно ждала этого. Я ходила за тобой повсюду… Была и здесь, на песчаном карьере… Видела, как ты вылепил свою первую фигурку…
Данила отстранил от себя Марию и вдруг… разглядел её окончательно. В это время, будто по воле Всевышнего, среди затянутого тучами неба образовалось небольшое окно, и через него пролился на землю мягкий мерцающий свет, как раз на то место, где стояла Мария. И всё наваждение, до сих пор державшее Данилу в плену и наводившее на него сердечную судорогу, исчезло, развеялось, оковы пали. И он впервые понял, как она изменилась с тех пор, эта бойкая девчонка с мальчишескими ухватками. Вечно сжатые губы раскрылись прекрасным цветком, взлохмаченные волосики, соломкой торчавшие из-под панамки, были теперь подобраны аккуратными прядями и сверкали золотистым блеском, в озорных глазах появились и лучезарный свет, и вместе с тем печальная глубина. И вся её фигурка, ранее несколько угловатая, резкая, импульсивная, обрела чарующую плавность движений и привлекательную женственность, а в её былом писклявом голосе появились грудные ноты. И только маленькая ямка на подбородке напоминала о прежней Марийке. Данила смотрел на неё и глупо улыбался.
– Я так давно не видел тебя…
Конечно, они виделись ежедневно, можно сказать, и не расставались – оба работали на заводе, плечом к плечу. Но Мария прочла между слов и поняла это, как слабый отклик на её чувство, как первый и робкий шаг к сближению, и ухватилась за него с жертвенной самоотдачей. Она добилась своего, а дальше – как Бог рассудит. Их судьбы скрестились на самой высокой ноте, на переломе. Жизненная энергия Данилы, взбунтовавшаяся и вышедшая из берегов, неожиданно нашла отводное русло и была спасена…
Данила никогда не жалел, что женился на Марии Бессоновой. Но обида на брата засела в сердце болезненной занозой и напоминала о себе многие годы. А воспоминание об Эмме, подспудно, подсознательно, ещё долго мутило душу и бродило в крови, как тоска о несбывшемся, как неудовлетворённое желание.
Потом хоронили деда, белорусского партизана, бывалого лесника и охотника, сурового и справедливого человека, Данилу Трофимовича Гончарова. Братья стояли по разные стороны гроба, не глядя друг на друга, пока их отец, Василий Данилович, неловко переступая сапогами в вязкой, засасывающей ноги, глине, и как-то по-шутовски подёргивая головой, видимо, пытаясь совладать с собой, чтобы не разрыдаться, говорил усопшему: «Прощай отец! До скорой встречи…» А через год умер сам. Потом умерла мать, Наталка-Полтавка, женщина лёгкая, весёлая, с особым жизнелюбивым юмором. Правда, в последние годы она сдала, стала кручинной и слишком задумчивой и, безуспешно пытаясь примирить братьев, часто плакала…
А потом началась новая эра, и взаимоотношения братьев, и без того натянутые, превратились в критически непримиримые. В их сердцах установилась бесконечная междоусобная вражда, так хорошо знакомая нам по многочисленным примерам из истории родного отечества.
Уже в преддверии нового века, глубокой осенью, семью Гончаровых постигла новая утрата: ушла баба Глаша, приняв смерть тихо, с покорной улыбкой, как должное. Виктор попытался нажиться на продаже дедовского дома в Залесье, но здесь у него не выгорело – к его досаде, бабка в завещании отписала дом старшему внуку и его семье. А Данила был категорически против продажи.
5
…За десятки лет, прошедших со дня основания завода, в стране произошло много чего исторического: начало холодной войны между социализмом и капиталом, смерть Вождя и последующее развенчание культа его личности, освоение целинных земель, приоткрытие железного занавеса и всемирный фестиваль молодёжи в Городе, запуск первого спутника и полёт Гагарина, Карибский кризис, чуть было не кончившийся развязыванием третьей мировой, очередной виток закулисных игрищ в Политбюро и знаменательная смена политического руководства, спор физиков и лириков, советские танки на улицах Праги и начало периода, названного позже застоем, цинковые гробы из Афгана, смерть престарелого лидера застойного периода и последующие «гонки на лафетах», перестройка, учреждение президентства, ГКЧП, конец развитого социализма и начало дикого капитализма, возникновение многопартийности, невиданный взлёт опального секретаря Горкома КПСС, развал Союза, денационализация недр и производства, передел общенародной собственности и зарождение на этой почве олигархата и открытого бандитизма, чеченский кризис, распродажа земель и начавшиеся частные элитные застройки… плюс денежные реформы, которых, начиная с конца сороковых, было три и которые привели в результате к полному обесцениванию рубля и присвоению ему звания «деревянного».
Даниле было уже за тридцать, и ему нужно было кормить семью, когда страна взяла курс на обновление, начала стремительно и болезненно меняться, училась новому языку, новым отношениям, по-новому благоустраивалась. И только посёлок Глинянка даже на исходе века сохранял свой первобытный облик; разве что улицу заасфальтировали и деревянные столбы уличного освещения поменяли на бетонные, да и то, потому что старые сгнили и, покосившись, грозили падением.
Один сельмаг сразу выбился в люди, преуспел, резко похорошел и, возгордившись, взял себе неблагозвучное иностранное имя: минимаркет (с подзаголовком в виде русской фамилии, исковерканной на германский манер, «Козлофф»). В частных руках он основательно преобразился, встал на ноги. Расширился, обзавёлся витринами из стеклопакета с опускающимися на ночь роль-ставнями, оброс белоснежным сайдингом и покрыл себя красной металлочерепицей. Словом, из гадкого провинциального утёнка, издающего незабываемый запах – смесь мыла, селёдки, керосина и мануфактуры – превратился в гордого лебедя торгового бизнеса.
На его новомодном фоне, словно в насмешку, барачные сооружения полувековой давности выглядели совсем непристойно. Не только снаружи, но и внутри они катастрофически обветшали, пришли в негодность: крыши текли, штукатурка сыпалась, стены оседали, полы проваливались и при этом даже среди бела дня по коридорам нагло разгуливали крысы. А летом к этому присоединялись полчища гнусавых комаров и удушливые испарения гниющего дерева. Жители жаловались на всеобщую разруху, требовали, писали письма в начальственную контору, обращались к своему депутату, в местные газеты, устраивали голодовки, даже пикетировали однажды железную дорогу – ни ответа, ни привета. От газетных публикаций начальство втихаря цинично отмахивалось, а вслух пеняло на отсутствие бюджетных средств. И людей, многие годы приносивших выдрессировавшему их государству необходимую пользу, забросили, как нелюбимых детей, предварительно вытерев об них ноги. Новая экономическая политика оттеснила их на обочину жизни, как досадный балласт, как отработанный материал, как шлак, предоставив им право выбирать: либо помирать голодной смертью, либо идти в услужение к новым предприимчивым хозяевам, для которых их былая преданность государству представлялась забавной несуразицей, пережитком ленивого быдла, не заслуживающего ни жалости, ни сожаления. К тому же завод, кормивший их все эти годы, после длительной приватизационной возни вокруг него в одночасье и вовсе прекратил своё существование…
Между тем, совсем рядом, «новые» люди действовали энергично и решительно: с жестоким азартом монгольских завоевателей золотым гребнем прочёсывали окрестные лесные угодья и напоённые смолистым духом животворные берега Струи; глядя поверх голов, скупали заселённые земли, вытесняли живущих на них коренных жителей, а если те упорствовали, помогали им найти короткий путь к могиле – спаивали, жгли дома, вырубали сады и леса и на их месте возводили, так называемые, элитные коттеджи с водозаборными скважинами, с подстанциями, с канализацией, с камерами слежения, с охраной – современные аналоги замка феодала, окружённые тяжёлыми каменными заборами, рвами-шлагбаумами. Что ни двор, то целое самодостаточное государство, эдакий «кремль в себе»…
Страна в ту пору старанием демократов, либералов, новоявленных олигархов и всякого рода чиновников, разворовывающих её по всем направлениям, развалилась на ряд государств и неуклонно стремилась к чужим идеалам, что было для неё разрушительно, если не гибельно.
…И пришло время разбрасывать камни и уклоняться от объятий…
Неугомонный, неутомимый Остап Бендер, где твоя капитанская фуражка? Где твои хитроумные и безобидные комбинации? Твои ученики обошли тебя в размахе и предприимчивости, но не заметили твоего романтического сердца. Ты выдавал себя за сына лейтенанта Шмидта, а им не даёт покоя слава Тамерлана. Они скупили не только все стулья, но и земли, на которых были воздвигнуты дворцы на извлечённые из этих стульев сокровища. Твой невинный местечковый бизнес они возвели во вселенское «кидалово». Ты тряс подпольных миллионеров, а они трясут всех подряд, включая стариков и детей. Они прибрали к рукам самолёты и пароходы, фабрики и заводы, леса и недра, города и страны. И когда грянул звёздный час мошенника, и когда воздвиглись пирамиды первоначального накопления, и когда бывшие товарищи стали называть себя господами и разделились на владеющих и зарабатывающих, вокруг кирпичного завода тоже разгорелись приватизационные страсти. События развивались по отработанной схеме. Виктор Гончаров, который к тому времени уже забрался на капитанский мостик завода, предложил Даниле, по братски, тридцать процентов акций, а себе он возьмёт пятьдесят. Данила посоветовал брату не зарываться. Он настаивал на коллективной собственности, он хотел всех работников завода сделать пайщиками на справедливой основе, то есть определить их доли в такой пропорции, которые соответствовали бы их участию в производстве или установленным на то время окладам. Но понятие справедливости уживается не во всякой голове. Виктору мало было и семидесяти процентов, он хотел ВСЁ (!) и потому категорически отказался от раздачи по бедности, как он выразился. Мало того, бесстыдно заявил, что тот, кто ломается целый день на производстве, не может быть собственником.
На вопрос Данилы «почему?», он изрёк насмешливо:
– Потому что так мир устроен. Одни владеют собственностью, другие на них ишачат. Так было и так будет! А я не намерен быть ишаком!
Данила пытался воздействовать на совесть брата:
– Мир устроен так, как мы его устраиваем. Эти люди начинали раньше тебя. Они ничего не знали кроме своего завода. Здесь прошла их жизнь и жизнь их детей. И ты должен это понять. Это их завод. Ты не имеешь права отбирать у них то, что они нажили своим трудом.
В ответ Данила услышал:
– Никто никому ничего не должен!
– Чужие слова говоришь.
– Я с ними согласен. Пришло время деловых людей, и я не хочу упускать такой возможности. Я давно ждал этого. Так что, извини, братишка, подвинься.
На этом их пути разошлись окончательно. Данила из солидарности с коллективом и вовсе не счёл нужным участвовать в делёжке, чем развязал Виктору руки, и тот, не моргнув глазом, стал единоличным и полноправным хозяином предприятия. Поначалу завод кое-как перебивался – новые экономические позиции и юридические правила требовали серьёзной переориентации не только в головах, – но выжил. А когда вошёл в силу, обрёл, что называется, второе дыхание, на него позарился кто-то сторонний – поговаривали, что из самого Города – закулисно перекупил акции и оставил зарвавшегося хозяйчика с носом. Виктору Гончарову оказалось не по силам противостоять заезжему нуворишу, опекаемому в высших эшелонах власти и окружённому боевыми отрядами бывших спортсменов и оборотней нового поколения – скурвившихся представителей правопорядка, он разозлился на весь мир и пошёл топтать направо и налево, своих и чужих. А напоследок придумал аферу: скрыв от своих собратьев, тех самых «ишаков», истинное положение дел, оперативно проканифолил им мозги и уговорил-таки вложить припасённые ими на чёрный день трудовые накопления якобы на модернизацию производства и даже выдал под них ценные бумаги, правда, липовые. А собрав кругленькую сумму, испарился, оставив обобранных им заводчан в печальном недоумении и без средств к существованию. Потом на заводе случился сильный пожар, и всё жители посёлка за одну ночь превратились в безнадёжно нищих и безработных.
Последняя встреча братьев закончилась трагически. Дело было поздней осенью, последней осенью второго тысячелетия, на следующий день после заводского пожара. Данила сидел на лавке возле своего барака, в длинной брезентовке, разбирал и чистил дедовский карабин, то ли готовился к охоте, то ли – ради порядка. Всё в природе затихло и замерло, надвигалась гроза. Полдневное солнце ровным светом озаряло опустевший посёлок. Жители разбрелись, кто куда. Одни отправились в лес по грибы, другие уехали на заработки, а в основном, народ разбежался по окрестным сёлам, под крыло родственников. Безработица диктовала свои жёсткие правила, впереди маячила зима, и нужно было добывать себе пропитание. На улице хозяйничали бездомные собаки да сороки обметали хвостами оконные карнизы и нахально долбили клювами по стеклу. В какой-то момент Данила задумался, полуприкрыв глаза и подставив лицо тёплым лучам солнца. Вдруг кто-то осторожно коснулся его руки. Данила вздрогнул. Перед ним стоял Виктор, взъерошенный, в куртке с разорванным рукавом. Данила окинул брата сердитым взглядом.
– Я знаю, ты меня ненавидишь, – начал Виктор. – Но… давай пока забудем все наши обиды. Всё-таки мы братья…
Данила скрипнул зубами.
– Мне это напоминает одну басню…
– Послушай, мне не до шуток!
– А я не шучу.
– Я… я разорён, понимаешь. Мой завод… наш завод, – поправился Виктор, нечаянно скривившись, – перекупил один воротила…
– Нашего завода больше не существует. А до твоего мне нет дела.
– Погоди, не кипятись… Он и дом у меня за долги отобрал. Я Эмку с Сашкой к тёще отправил, в Иваново. Пусть там перекантуются…
– Разжалобить хочешь? Говори, что тебе от меня надо?
– Подкинь деньжат, а?
– ???
– В долг. Я знаю, у тебя ещё есть. Мне уехать надо. Они меня всюду ищут. Они могут и замочить… Ты должен мне помочь!
– Никто никому ничего не должен.
– Ты думаешь, я… я обязательно верну! И то, что раньше брал – тоже… как только… так сразу. Он всё равно от меня ничего не получит! Я потому и завод поджёг, чтоб ему не достался.
Данила вскочил, жилы на его шее вздулись, лицо побагровело. Неожиданно в нём проснулся дремавший до сего дня вулкан ненависти и изверг наружу огнедышащую лаву.
– Ты!!! Поджёг наш завод?!! – Данила сжал кулаки.
Виктор предусмотрительно отошёл на безопасное расстояние. Данила заметался, схватил карабин. И пока он нервно прилаживал недостающие части, Виктор опрометью бросился к лесу. Данила за ним. Через какое-то время в лесу прогремел выстрел. Потом – второй…
Ближе к вечеру небосвод охапила тяжёлая косматая туча. Словно гигантское неопрятное животное, она разом навалилась на лес, на железную дорогу, на беззащитные дали Струи, раскидала свои размашистые лапы на север, на восток, на юг. Где-то на западе, за рекой, в разрывах грязно-фиолетовой туши, посверкивали свирепые глазища и дымилась разверстая пасть. А над посёлком нависло чёрное разъевшееся брюхо, готовое вот-вот разорваться и обрушить на землю содержимое своей утробы. Через полчаса зловещей тишины, изредка прерываемой глухим отдалённым ворчанием, зверь повернулся, стряхнул с себя трескучий каскад электрических разрядов и одним махом выворотил наружу накопившуюся влагу.
Вскоре из леса, под тяжёлые струи опорожняющейся тучи, не торопясь, словно не замечая непогоды, вышел человек в длинной брезентовке, с карабином в руке. Какое-то время он неподвижно стоял на высоком краю глинища и обозревал осиротевший карьер. Дождь, смешанный с градом, лил на опрокинутый на обочине самосвал, на безжизненную руку экскаватора с оборванной жилой, безвольно уткнувшую свой железный кулак в оплывающую глинистую стену, на валявшиеся в беспорядке по всему карьеру, будто занесённые сюда недавним ураганом, ломы, лопаты, покалеченные деревянные настилы, обожжённые обломки досок, ржавые запчасти, искорёженные куски железа, на покривившийся остов бытовки.
Когда стихия отбушевала, человек в брезентовке, с карабином в руке, спустился в карьер, обошёл захламлённую территорию и также неторопливо, крупным шагом, направился в сторону посёлка. По пути заглянул под разорённые и почерневшие от недавнего пожара заводские своды, постоял у творильной ямы, заполненной дождевой водой и строительным мусором, побывал у развороченных печей, провёл ладонью по опрокинутой вагонетке и, окинув прощальным взглядом всё, что осталось от завода, быстро зашагал к баракам. Это был кирпичный мастер Данила Васильевич Гончаров. После яростного, но кратковременного, каприза стихии в природе установилась та бесконечная осенняя унылость, от которой у людей излишне впечатлительных так легко портится настроение. А если это накладывается на груз бытовых неурядиц и нерешённых проблем бытия, положение становится совсем невыносимым, хоть в петлю…
До самого Рождества Данила пребывал в подавленном состоянии. Его угнетали и отсутствие жизненной перспективы, и сознание собственной никчёмности. И ещё что-то непередаваемо ужасное, о чём он упорно молчал. Каждый день, с раннего утра, под предлогом охоты, он уходил в лес и пропадал там до самого вечера. Новый год, завершивший череду двадцати столетий христианского календаря, встретили по-семейному, но безрадостно. Дети проводили все дни на улице, в зимних забавах. А жена, несколько раз задав вопрос «Что с нами будет дальше?» и не дождавшись ответа, уже больше не смела тревожить мужа, и, положившись на судьбу, продолжала терпеливо управляться по домашнему хозяйству. После Рождества Данила лёг на диван и пролежал неподвижно двое суток, то глядя, не моргая, на мощный крючок в потолке, державший жёлтую люстру, то забываясь в мучительном сне.
В окно скреблась январская метель, и когда ей удавалось протиснуть сквозь щели свои ледяные щупальца, бесшумно играла занавеской. Где-то под полом возились крысы. Днём из общего коридора постоянно слышались то приближающийся, то удаляющийся топот детских ножек, взвизги и крики «Мама, я хочу котлетку!» или «Не буду я спать!». По вечерам – неясный торопливый разговор, прерываемый то женским смехом, то отчаянной и пьяной матерщиной, то приглушёнными рыданиями, и неразборчивый бубнёж соседского телевизора с резкими всплесками осточертевшей рекламы. А по ночам – какие-то дикие крики за окном, резкое хлопанье наружной двери и слоновье шарканье. Несколько раз в комнату заглядывала жена, она хотела поговорить с мужем, но, натыкаясь на его обречённый взгляд, тут же теряла дар речи и тихо притворяла дверь. Данила ни разу даже не пошевелился. О чём он думал? Возможно, ни о чём. Его мозг пребывал в прострации, в безвыходном тупике. Потому уши не слышали, глаза не видели, и только сердце одиноко совершало свою, начатую ещё в утробе матери, невидимую работу.
На третьи сутки Данила встал, тепло оделся, покидал в старый дедовский рюкзак кое-какие вещички – собрался в дальнюю дорогу. Выходя в коридор, столкнулся с женой. Она шла с холода, съёжившись. На плечи накинут старый латаный полушубок, в волосах блестят растаявшие снежинки, кончик носа малиновый, синие круги под глазами – выносила мусор и теперь возвращалась с пустым ведром. Мария вздрогнула от неожиданности. На её обескровленном лице возник молчаливый вопрос. Данила ответил мрачно и коротко: «В Город, на добычу». И уже пошёл к выходу, но что-то заставило его вернуться. Он взглянул на спящих детей, потом подошёл к жене… В какое-то мгновение ему захотелось как-то приласкать её, обнять… Но он почему-то не сделал этого. Только мимоходом, как бы невзначай, коснулся её руки, словно прощаясь, молча открыл дверь и вышел на улицу. Было ещё темно, поддувало. Резко проведя кулаком под глазами, он быстро прошёл в конец улицы, миновал клуб с полуразвалившимися, обнажившими свою фальшивую сущность, колоннами и свернул к реке, а перейдя неширокую Тоню, скованную льдом, углубился в заречные леса…
6
Он брёл по лесу долго, изнурительно долго, с упорством первопроходца переставляя онемевшие ноги и неизбежно поражаясь тому обстоятельству, что ещё остались в России леса, по которым можно шагать целую вечность. И вот заблудился человек в родном тридесятом государстве. «Широка-а страна моя родна-ая»!.. Необъятно царствие леса… Cколь его ни изводят, сколь над ним ни измываются, а воля к жизни у него не убывает, стоит, болезный, стоит и вопреки опустошительным набегам человека, кормит его, согревает, укрывает от непогоды, одаряет здоровьем, образовывает, иногда порицая молчаливой мудростью, и… просто радует своим существованием. Затеряться бы под его сберегающей сенью и жить себе вдали от сильных мира сего, диктующих правила бытия, как сделали в своё время непокорные старообрядцы: ушли, растворились в глуши и не достать – долго и нечем…
Куда там! Теперь это невозможно даже в помышлении. Триста пятьдесят лет назад и лесов было погуще, и людей пореже. И вера была. А из благ цивилизации: пистоль да лошадиная повозка. А теперь… зашкаливает. Соблазны гнетут. Куда ни плюнь, всюду вешки технического прогресса. Трудно отказаться. Да и на личную независимость смотрят с прокурорским подозрением. Живёшь себе, живёшь, маешься один на один со своими проблемами, никому не нужный. А как начнёшь шевелиться, чтобы каким-то образом обустроить свою единственную, данную тебе на неопределённое время жизнь, сразу всем есть до тебя дело: «А по какому праву вниз ногами ходишь? По какому праву головой работаешь? А почему за землю не платишь, на которой живёшь? За воздух, которым дышишь? За воду в реке, которую пьёшь?» И тут же объявятся на твоём пути душегубы всевозможного замеса: самостийные мытари с большой дороги, завистливые коллеги, неугомонные родственники и освящённый законом бандит с портфелем – бессмертный российский чиновник. Как с цепи сорвутся. И набросятся скопом, и пойдут гнобить, мозги сушить, руки-ноги выворачивать, словно тебе на роду написано быть мусором в глазах тех, кто себя в этом мире единственным правоверным устроителем почитает…
Довольно! Размашисто, на ходу, он ударил по еловой лапе. Довольно о них, много чести! «Я другой… такой страны… не знаю… где так вольно дышит… человек…». Язык поёт одно, а мысль диктует своё: где так вольно обходятся с людьми… Какой парадоксальный перескок!.. От «вольно дышит» к «вольно обходятся»… кто? что? – кем? чем?… Тут ведь не только падежи поменялись… Вольно – воля – волевой – вольница – безволие – невольно – произвольно – произвол… У! Перебрал на вскидку слова с одним корнем и вот что получилось: составилась смысловая цепочка от вольно к произволу! Его воображение всегда будоражило неуловимое и притягательное понятие воли. И применительно к миру, и применительно к себе. Вот говорят – воля Творца… А у того, кого Он якобы сотворил, есть своя воля?..
Он не был ни филологом, ни философом, он был обыкновенным работящим мужиком, на каких земля держится, династически работящим. Он, Данила Гончаров, был мастером по изготовлению кирпичей и каждый трудовой день приступал к делу не с ленцой, уж очень распространённой в наших краях, а с каким-то сосредоточенным первоначальным усердием, присущим новичку; к тому же, его интерес к пластическим свойствам глины не ограничивался кирпичами, а выходил далеко за рамки производства. Он был ещё и блестящим скульптором-самоучкой, создателем малых пластических форм, автором обворожительных фигурок леших, домовых, водяных и прочих персонажей русского фольклора, воплотивших в себе поэтическую причудливость и врачующую энергетику народной фантазии.
Но помимо умения делать хорошие кирпичи и удивительные фигурки, он был ещё и доморощенным мыслителем. И это доставляло ему не столько интеллектуальное наслаждение, сколько массу мучительных сомнений… И теперь, когда он в поисках дороги к Городу, с дедовским рюкзаком за плечами, пробирался через зимний лес и вынужден был усиленно работать мышцами, его голова пошла, что называется, в разнос – мысли бурлили в ней, как растревоженные осы в своём гнезде… Его одолевали думы о справедливости и о возмездии за совершённое зло. Есть ли пределы человеческой безнаказанности? Сам он в практической жизни всегда старался следовать негласным внутренним законам, соотносимым с известными заповедями. Но когда начинал размышлять о человеческих деяниях, в надежде докопаться до причинности вещей и определить закономерности, то часто не мог свести концы с концами. Что нередко случается – уместно будет сказать в его оправдание – и со многими завзятыми говорунами, трактующими изменяющуюся действительность на свой лад и сделавшими философию своей профессией…
