Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас

– А тут?

– И тут тоже.

А вот с этим Чернов уже мог бы поспорить. Была, была в коренном населении Целинного эдакая хитринка – дескать, чего с нас взять, малограмотные мы, малоразвитые, нерусские, много чего не понимаем, значит, и спрашивать с нас много не стоит. То есть, как экзамены в вечерней школе сдавать – это нам трудно, без «шпор» не обойтись, как овец личных в совхозной отаре потихоньку держать – так у нас положено, традиция национальная. Но ведь и посмеивались за глаза: русские, мол, без этих самых традиций живут, без уважения к старшим. Лебедев на этот счет тоже смеялся:

– Как водку пить – аллах далеко, не видит, а как вилками бешбармак свой трескать, как люди, – обычаи не позволяют, старики обидятся…

Казахстанский аул вынырнул из темноты неожиданно, будто кто, поторопясь, в сельском клубе занавес открыл. Темно уже было изрядно, тусклые фонари на столбах, казалось, только подчеркивали черноту окружающего степного мира. Лениво поругивались собаки, людей на улице видно не было.

– А мечеть-то где? – спросил Чернов.

– Какая мечеть? – Каержан придержал Звездочку, привстал на санях, приглядываясь, – Где-то он тут у поворота живет…

– Мулла?

– Нет, парторг! Мулла, мулла, конечно, только он тут у них как бы это сказать… на общественных началах.

– Подпольный?

– Можно и так. Люди его уважают. Он в колхозе здешнем бухгалтером работает. Сам понимаешь – должность немаленькая.

Про соседний казахстанский колхоз Валерий много чего слышал. Например, когда хотелось молодежи карасинской погулять, шашлыком побаловаться (не на один же бешбармак молиться), начинали, как водится, искать подходящего барана. В своем совхозе (не зря же хозяйство советское) своровать – проблема, не отмоешься потом, а в соседнем колхозе – там чабаны чужие, но так же пьющие. Бывало, за бутылку водки барашка отдавали, только просили на их земле не разделывать, чтобы следов не оставалось. Учета у них, что ли, там не было?

Бухгалтер жил в большом широковатом домике со ставнями на окнах. Ставни Чернов выделил особо – казахи (что российские, что, видать, здешние) их обычно не вешали, ограничиваясь по вечерам занавесками. Говорили – степь должно быть всегда видно. Лебедев, правда, утверждал, что виной тому – лень и дефицит древесины. Деревьев и впрямь в здешних местах было немного, следовательно, не хватало и дров, к январю Чернов это осязаемо понял: угля у них с Лебедевым на крещенские морозы было еще навалом, районо постаралось, а вот с дровами вышла заминка. Пришлось из школы старые стулья тащить на розжиг.

У муллы-хозяина подворья проблем таких, видимо, не было. Под навесом виднелись аккуратно сложенные поленницы дров, двор был огорожен добротным высоким забором (тоже в здешних местах – редкость), молча, но настороженно гремел цепью угрюмый упитанный пес – такому и лаять не надо, одним видом воров отпугнет. Судя по всему, справным был хозяином счетовод, свое холил и охранял, не то, что колхозное.

Чернов рассчитывал увидеть эдакого крепыша с ручищами-кулачищами, не манер крестьян-кулаков из советских фильмов, но навстречу им вышел невысокий старичок с удивительно белым маленьким лицом и темными, внимательными глазами. Махнув розовой, почти игрушечной ладонью, он пригласил гостей в дом.

– Шапку не снимай, – шепнул Валерию Каержан, – и на глаза надвинь поглубже. Будешь вроде как тоже казахом…

– Да не прячьтесь, – прервал его хозяин, – у нас любым гостям рады. Даже русским.

Он посмотрел на Чернова длинно и, улыбаясь, произнес:

– Вы, как я понимаю, новый учитель из Целинного?

– Ага, – ответил почему-то скомкано Чернов. В доме пахло прогоревшим в печи кизяком, на окнах белели чистенькие занавески, – вроде, все как у людей, какой же он мулла-то?

– А я вот, – хозяин словно прочитал его мысли, – тут работаю. И людям служу. Без веры нельзя, так? Без надежды нельзя. Вот Каержан Талгатович приехал, с бедой приехал, как не принять?

С пол-бараном-то оно, конечно, – подумалось Чернову, – с таким подношением отчего не принять?

Подошли к дастархану. Хозяин раскидал по ковру белые голыши-камни, разделил на кучки.

– Будущее смотреть будем, – объяснил.

– Гадать? – Валерий все больше разочаровывался, происходящее казалось ему фарсом, игрой, в которой, как и в любой игре, будут непременно не только победители, но и проигравшие. И жаль было, прямо-таки щемящее жаль учителя Каержана, который барана не пожалел и Звездочку с Черновым в ночную стылую степь погнал, а все, видать, напрасно.

– Зря вы так насупились, – улыбнулся хозяин, – я не шарлатан какой-нибудь. И не мулла, конечно, как они меня называют. Но кое-что могу. Вы пока телевизор в комнате посмотрите, а мы тут с Каержаном Талгатовичем по-своему, по-казахски…

8.

Перед отъездом устроились чаевничать. Вместе с лепешками, сладостями и кусочками соленого, с седоватыми прожилками сыра хозяин выставил и водку. Заметив несколько удивленный взгляд Чернова, как бы оправдался:

– Иногда можно. Если гости.

Каержан Талгатович кивнул согласно:

– И с моим отцом все хорошо будет. Уважаемый Ермек Сатубалдиевич так сказал.

За пол-барана, – подумал Чернов, – я и не такое пообещать могу. Лебедева бы сюда. Вот он бы потом не пожалел красок, описывая это путешествие. Хотя… Когда человеку плохо, за соломинку хватаешься. Найти бы ее еще, когда дна в реке не видать…

Говорили о многом и вроде ни о чем. Разумеется, и политике вспомнили. Хозяин заметил осторожно:

– Смутные времена настают. Думаю, все еще наплачемся.

Чернов вспомнил про справный хозяйский двор и подумал, что если и придется кому-то здесь расстраиваться, то явно не в первую очередь.

Каержан, подобревший от водки и от добрых вестей, легковато улыбнулся:

– Зачем плакать, уважаемый? Жили спокойно, и жить будем. Вот мне плохо стало, я к вам приехал, вы мне помогли. Разве по-другому можно?

Ермек Сатубалдиевич отвечать не стал, поднес ко рту маленькую, самобытно расписанную пиалу. С драконами, что ли? Таких пиал Чернов в Целинном не видел, там все как-то попроще было, победнее. Вообще карасинцы жили небогато. Если у кого и были машины, то, как правило, старенькие уже, скорбно натужные «Москвичи» и даже «Запорожцы». Новенькая «шестерка» стояла в гараже только у Шиханова. А ведь получали-то здешние чабаны явно неплохо, не в пример даже механизаторам и уж тем более – учителям в школе. На что деньги тратили? Ковров в домах много было – вот, пожалуй, и все. Сыр-колбасу из города везли, детям сладости.

Ну, и себе – водку.

Ермек этот вот тоже ею не брезгует. Ставни, правда, на окнах закрыл. И женщин в доме не видно, попрятал он их, что ли? В Целинном на этот счет было подемократичней, женщин за дастархан к гостям пускали, правда, приходилось им за это чай разливать.

А здесь чай разливал хозяин. Неторопливо, степенно.

– Я вот как думаю, – сказал он после некоторого общего молчания, – вот научились говорить: застой, плохо все было. А сейчас лучше?

– Должно быть, – все еще добрел Каержан, – власть вот новая.

– Власть… Как ее не меняй, кто мою душу изменит, твою? Вот ты говоришь – помогаем друг другу. Не все и не всегда. Сами по себе люди жить стали. А у нас ведь как раньше говорили: соседней юрты не видно – жди беды…

Чернов в разговоре участия старался не принимать, неловко было как-то, в гостях все-таки. Но хозяин настоял:

– У нас теперь говорят, что от русских уходить надо. Лучше жить будем. Думаешь, будем?

Валерий пожал плечами, вспомнил Лебедева:

– Нашли виноватых, конечно.

– А у вас разве такого нет? – хозяин даже распаляться начал, всплеснул маленькими ручками, – У вас разве не говорят, что вы нам все отдаете, а себе не оставляете? Разве не говорят, что без нас, дикарей необразованных, легче будет?

Говорят, – подумал Чернов. Лебедев бы сказал, что не без основания.

9.

Домой выехали в самую ночь. На улице заметно подморозило, в сани плюхнулись быстро, быстро их спровадил и мулла – суетливо отпер ворота, почти шепотом бросил что-то на прощанье.

– Колхозного начальства боится, – предположил Каержан, – все-таки нельзя ему…

Чего нельзя-то? – подумалось Чернову. – Людям шаманить? Или его, русского встречать?

Не успели отъехать от поселка, Каержан достал двустволку, ухнул выстрелом в небо.

– Это я в честь выздоровления отца, – объяснил, – все с ним хорошо теперь будет…

Чернов, все еще видя ясный огненный всполох от выстрела, помолчал. Если бы все было так просто…

Ночная степь была все той же – тревожной.

Звездочка шла ходко, видно, понимала, что теперь уже – надолго домой, дома все-таки оно лучше, даже животному. Вот только у Чернова с Лебедевым не пойми что – жилье или остановка на время. Какой, в сущности, у них в Целинном дом-то? Почта, место для отправления вестей и хороших пожеланий.

Видать, отправлять некому стало. И нечего.

Вообще-то, карасинцы писать и читать любили. Был в соседях у Ледедева еще один человек, который в этом даже преуспел очень. В поселке звали его за любовь к рассужденям Комиссаром и недолюбливали. А мать назвала когда-то Комиссара Алтаем – то ли географическое название понравилось, то ли впрямь несло оно какой-то особый смысл, выделяющий ребенка из общего бытия.

Алтай Жанбаев жил грубо и неброско, как и чабаном работал, – к рекордам не стремился. Зато пил сильно, а, употребив, принимался хмуро ругать нынешнюю власть и хвалить почему-то Аракчеева. Не успел Чернов заехать, он уже в гости заявился. Зашел уверенно на кухню, сказал, будто топор в дерево вогнал:

– Приехал. Еще один. А зачем?

Сели, познакомились, выпили чай. Лебедева как раз дома не было. Алтай тяжелым взглядом измерил Чернова:

– Человек умный, вижу. Выпить-то есть?

На столе у Валерия стояла бутылка из-под рислинга, наполненная подсолнечным маслом услужливой продавщицей Мариам.

– Нет, – искренне ответил Чернов.

– Плохо, – так же искренне ответил Жанбаев. – Но вы же пьете, я вижу. Так что еще все у нас с вами впереди.

И ушел, оставив на вешалке нелепую панаму выцветшего цвета. Уже у дверей пояснил:

– У нас так принято. Если я оставляю что-то в доме, значит, вернусь обязательно.

И возвращался.

Всякий раз, заходя в гости, Алтай Жанбаев недобро, в голос ухмылялся, словно заставал хозяев за постыдным каким-нибудь занятием. Лебедев этого соседа переносил еле-еле, старался уйти куда-нибудь, в книжку уткнуться. Алтай это замечал, однажды обронил с упреком:

– У нас так гостей не встречают…

– У вас, – это, надо полагать, у казахов, да? – вскипятился доктор, – А у нас, у русских, говорят: «Незваный гость хуже… " Сами знаете, кого.

– Так это про татар, – примирительно отметил Жанбаев.

И опять усмехнулся:

– Хе-хе… Читал я, как тогда Руси несладко было…

Читал он действительно много, бессистемно даже, сразу и не поймешь – для чего. Говорил: всякая книга полезна.

Однажды один из братьев Жанбаевых, средний, не школьник уже, но и не заматеревший еще мужик, в драке у клуба выбил сопернику все передние зубы страшным ударом головой. Даже в явно не благородном Целинном подивились такой жестокости. А Чернов однажды, перебирая книги в небогатой местной библиотеке, наткнулся на повесть забывшегося теперь уже перуанского писателя, где именно таким ударом, подробно описанным, славился один полоумный военный. Специально поинтересовался у библиотекарши – читал ли этот фолиант Алтай Жанбаев.

Читал, конечно.

10.

Чернов не заметил, как задремал.

Неожиданно Звездочка сбилась с шага, взыбилась. Чернов подумал сначала – наткнулись на что-то, то ли камень, то ли куст, но Каержан вдруг резко сбил дрему, подстегнул лошадь:

– Волки!

Валерий бросил взгляд по сторонам, не успев как следует испугаться. Вокруг белели сугробы, по обеим сторонам дороги, некогда, видимо, расчищенной «бабочкой» трактора К-700 в небольшой низинке, высилось нечто вроде насыпи, и вот там, за этой насыпью крошева льда и снега, мелькнуло что-то черное.

Каержан выругался по-казахски, хлестанул лошадь (но в Звездочке вдруг и без того резвость проснулась, она почти понесла) и бросил кнут Чернову:

– Если что, сзади отбивайся, хлестай, не жалей, они нас не пожалеют. Эх!

Одной рукой он, привстав, держал вожжи, другой потянулся за ружьем:

– Один… Один патрон в двустволке остался… Эх! Я тоже… Бабахнул, дурак, на радостях… Держись, не выпади, смотри! И ведь место нашли, где пониже…

Чернов тоже, насколько позволяло место в санях, привстал, устремил взгляд назад, но там, на дороге, никого не было. А Звездочка, натужно фыркая, то торопилась вперед, то норовила, сбившись, вертануть куда-то, Каержан, крича что-то по-казахски, хлестал ее вожжами и удерживал на дороге, не давая перевернуться саням, а где-то там, сбоку, что-то темное, неотвратимое, продолжало их преследовать.

Стая шла за ними, уверенная в их беззащитности. Жилье было еще далеко (или уже далеко, если вспомнить дом колхозного бухгалтера), снег был белым, небо черным, и степь, вместе с новыми звуками, наполнилась запахом лошадиного и человеческого пота. И все равно Чернов еще не чувствовал страха. Как же так? – стучало в голове, – Ведь было все хорошо и спокойно, да, и тревоги были, и проблемы, но это все – свое, привычное уже, не в последний уж край опасное. А тут… ТАКОГО ПРОСТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

А стая все шла и шла, не решаясь пока напасть, выгадывая минуту для удобной, безошибочной, жестокой атаки. Сколько их там было? Уже потом Каержан говорил, что волков бежало не меньше пяти, но Чернов толком все равно не мог вспомнить, сколько он видел хищников и видел ли их вообще. На дороге было по-прежнему пустынно, насколько позволяла разглядеть ночь, Чернов потянулся было в карман за спичками, но быстро понял глупость этой затеи – не в темной комнате дело идет, в степи.

Резко, как показалось, намного громче того, первого, грохнул выстрел. Каержан что-то крикнул. Звездочка рванула так, что Чернов едва не вывалился из саней. Неожиданно он почувствовал крупную, неудержимую дрожь, даже кнут, казалось, сам выскакивал из руки…

11

Почему волки, испугавшись всего одного выстрела, прекратили погоню, никто потом не смог толком объяснить. Может, встречались уже с охотниками (облавы в здешних местах, особенно в зиму, были делом обычным), может, вожака у них стоящего не было. А может, почувствовали близость жилья – огни Целинного неожиданно для Чернова выплыли из темноты через некоторое время. Во всяком случае, когда они наконец-то вынырнули из низины (это только незнающим степь кажется ровной, как стол), степь вокруг успокоилась, словно никакой погони не было вовсе.

– А может, ее и не было? – хохотал в воскресенье вечером Лебедев, вернувшийся из города с копченой колбасой, сменой белья и пачками американской чечевицы – гуманитарной помощи, появившейся уже в городе, – спьяну одному привиделось, а другой за компанию чуть в штаны не наделал…

Каержан хмуро отмалчивался. Про поездку и так решили никому больше не говорить, а уж про историю с волками – тем более. И правда, засмеют еще…

Чечевицу съели все втроем (не свинина же, и не грибы), Лебедев, как самый словоохотливый, заметил:

– Подсадят они нас на этот свой горох, как на иглу. Нашей-то жратвы в магазинах все меньше. А потом – танцуй, как скажут, а то с голоду подохнешь.

Отец Каержана умер через два месяца.

ЛЮДИ-ЛЕБЕДИ

Глава первая

1

Первого сентября около шести часов утра Кузьма Сергеевич Томилин убил человека.

С чего все началось… Потом, когда следователь – молоденькая девчушка с маленьким вздернутым носиком и кукольно обиженными пухлыми губками – назойливо и упрямо об этом допытывалась, Томилин даже сердиться начал. К чему им это? Ей бы, этой курносенькой, детей рожать, сказки им рассказывать, а не в душе пожившего человека копаться. Копай, не копай – одна зола, почитай, и осталась. Выгорело все.

…Когда Светлана притащила тот уродливый букет, Кузьма Сергеевич как раз над кроссвордом сидел. «Не вспомню, как ледник еще называется. Семь букв, первая «г». Глетчер, что ли?» " Да откуда же я знаю? Это у вас, папа, пенсия, свободного времени много, а мне не до ледников ваших. Вот букет Машке на завтра купила. В школу понесет. Ничего цветочки, а?»

Букет… Вот с него и началось, пожалуй. Хорошей была Светлана невесткой, в меру заботливой, хозяйственной, за дочкой следила, но вот одно в ней раздражало – как сорока, любила она блестящее и яркое, что в одежде, что обстановке квартиры, или вот, в букете этом. Кузьма Сергеевич о таких цветах и не знал даже. Ярко-желтые, с зелеными пятнами крупные лепестки напоминали уродливые подсолнухи. И вот с таким непотребством Машка в школу пойдет. Маленькая, счастливая с этой ядовито-желтой смесью над головой?

В последнее время Кузьма Сергеевич заметил за собой плохую перемену – порой раздражение приходило почти мгновенно, словно нырял он резко в мутную, сдавливающую легкие глубину. Когда Анюта была жива, он еще держался, да и как в ее глазах гнев отразить? Доброй, верной супругой была Анна Андреевна, слова злого ни о ком не говорила, только молчала, если обида настигала. Не хватало теперь ее молчания Кузьме Сергеевичу, сильно не хватало, до крика порой душевного. Пить пробовал – сын Андрей сердиться стал, да и самому по утрам мучаться похмельно в эти годы уже трудно. Начал из коры тополиной (она мягкая, податливая) фигурки разные вырезать, маски – опять тошно: кому это нужно? Да и Светка ворчать начала: вся квартира в деревяшках, того и гляди, жуки какие-нибудь дома заведутся, мебель испортят, а на новую нынче как заработать?

Оставалось одно – дача.

Вот и сейчас, во время разговора с невесткой, Кузьма Сергеевич шесть своих соток вспомнил, вспомнил и опять раздражаться начал: послушал сдуру Светку эту, не поехал за астрами внучке к завтрашнему празднику. Как же, поедешь тут: с астрами, дескать, одна рвань-беднота приходит, учителям такое дарить стыдно. Стыдно… А ты видела их, астры эти? Такая красота на грядке поднялась – Томилин аж сам удивился. Одному и оставалось удивляться. Андрей со Светкой на дачный участок заглядывали редко, разве что шашлыки отведать, вина попить, а в земле копаться – этому их не заставишь.

– Да мы все это на рынке купим, – говорили, – зачем время тут убивать?

Убивать…

Теперь вот не время случилось убить – человека.

…Вечером он все-таки за астрами поехал.

– Переночую, – сказал, – на даче, а с утра пораньше – домой. Не понравятся Маше мои цветы, соседским детишкам подарю. Не все такие богатые, чтобы на рынке-то покупать.

Внучка деду улыбнулась (в глазах – те же искорки теплые, что и у бабушки были):

– Мне твои цветы, конечно, понравятся, они самые красивые. Только – как ты там один ночью будешь? Вдруг что случиться?

Томилин заупрямился (опять же и упрямство это за последнее время все росло), собрался, поехал.

Автобуса долго не было, темнота уже подступать стала. Вернуться бы – подумалось. Только к кому? После смерти супруги Кузьма Сергеевич все чаще стал ощущать свою ненужность в семье. Одна Маша, считай, была ему всегда рада, да только когда ей радоваться: с утра – обычная школа, после обеда – художественная, вечером – репетиторы. Выжимают ребенка, как лимон, а того не видят, что радости от жизни у него почти нет. Да у них и у самих нет, если посмотреть ближе. Андрей – чуть ли не сутками на работе («коммерция отдыха не любит»), Светка в двух местах бухгалтерствует, не жизнь, а сплошные финзаботы. Раньше, когда и Томилин зарплату получал (собственно, ему на заводе и трехкомнатную эту дали), он тоже возвращался вечерами домой уставшим, даже ужинать иногда не хотелось, но о деньгах они с Аней как-то не говорили, в театр успевали ходить, дачу в порядке держать. Да и сын с женой (когда, помаявшись по съемным квартирам, вернулись под родительский пригляд) поначалу и грядки копали, и сорняки пололи – только скажи.

Теперь он ехал на дачу один, в полупустом запоздалом автобусе. Водитель был тоже чем-то раздражен и гнал машину рывками. Один раз Кузьма Сергеевич, задумавшись, чуть не упал на повороте в проход между сиденьями.

Карандаш, задержавшись на клетке кроссворда, порвал газету.

Рассказ Лескова, пять букв. Первая «З». «Зверь» или «Загон», наверное. Скорее всего, «Загон».

Да, загон, – по всему теперь выходило, что так.

2

Проснулся Кузьма Сергеевич рано. Не потому, что боялся проспать – давно прошло время, когда только будильник и поднимал, теперь, ближе к завершению, долго спать просто не получалось. Сон торопливо уходил еще до восхода солнца, словно Томилину жалко уже было растрачивать жизнь на кроватную лежку. Только и это было не так: во сне он был моложе, сильнее, рядом жила Аня, ему звонили с работы и срочно просили выйти, без него, мол, никак.

Но стоило открыть глаза, и вот они – темнота и одиночество. И все, больше уже не уснешь.

И на этот раз так случилось. Ворохнулся Кузьма Сергеевич на старом дачном диване, наткнулся боком на вылезшую пружину, почувствовал утреннюю прохладу.

И затосковал.

Но потом услышал – кто-то ходит, там, снаружи, рядом с дачей. И не по тропинке ходит, по грядкам – слышно, ломается что-то, хрустит. Ах, ты…

На человека Кузьма Сергеевич как-то сразу не подумал, – кто попрется воровать капусту в такую рань, а вот на собак соседских, на кошек, погрешил. Вон, Шарик у Огаркова, – бродит, как балбес, по участкам, грядка-не грядка – ему все равно. Сам Огарков тронутый, и пес у него такой же. Вымахал ростом с теленка, а толку? Одна радость – не злобный, не рычит даже. Выйти, пугнуть, что ли?

Около дачи раздался кашель.

Это уже хуже. Ни Шарик, ни вообще какой-нибудь бобик или мурка так не кашляют. И не матерятся после этого глухо.

Может, это Максимка, сторож? А чего ему на томилинском участке делать, да еще в такую рань? Надо капусты – ему и так любой даст. Нет, тут дело посерьезнее.

Включить свет, спугнуть вора? Так он еще раз придет, не каждый день на дачах теперь ночуют, не май месяц уже. А если он там не один? Крикнуть, на помощь позвать? Максимка дрыхнет, поди.

Томилин взял с полки секатор и, рывком сбросив крючок с петли, резко отворил дверь.

Человек был один. В свете уличной лампочки, болтающейся на столбе, его фигура казалась рыхлым серым пятном. Еще склонившись над грядкой с цветами, он оглянулся на Томилина, и Кузьма Сергеевич увидел небритое, оплывшее лицо и маленькие злые глаза. Ну, конечно, алкаш. Бомж. Такого пугни, он и обделается.

– Ты чего? – неожиданно и нагло спросил вор, – пошел на …, старик, понял?

В руке у него мутнела охапка астр. Грядка была почти голой.

– Да вы…, да ты…, – замешкался Томилин, – да это же мои цветы, наши… А ну положи!

Небритый мужик выпрямился, усмехнулся:

– Сказал же, иди… Заорешь, яйца вырву. Деньги есть у тебя?

И пошел на Томилина.

Потом молоденькая курносенькая кукольная следовательша все допытывалась: прямо так и пошел? Бомжи – они, как правило, пугливые, слабые, даром, что спившиеся.

– Но собак же они едят, – вспомнил прочитанное где-то Кузьма Сергеевич.

– Кого? – не поняла следовательша.

– Ну, собак. Бродячих. Поймают, убьют и едят.

– Это вы к чему? – следовательша хотела, наверное, поговорить душевно, а он о такой мерзости. Томилин вздохнул:

– А это я к тому, что с собаками-то они смелые. Со слабыми смелые. Вот и я для него был… как старая слабая собака…

…Кузьма Сергеевич немного попятился к двери, Но и бомж, сделав пару шагов, остановился. Да в принципе, не такой уж он и бомж был, крепкий еще. Зачем ему цветы-то? Может, тоже для внучки? – мелькнула теплая, но глупая мысль. (Потом следовальша объяснила – перед первым сентября алкаши дачи именно на цветы обирают, любой букет в этот день – в цене). Бомж хрипло хохотнул:

– Деньги есть, говорю, оглох?

– Цветы отдай, – неожиданно твердо сказал Томилин.

– Чего? – бомж опять хохотнул, – Жалко тебе?

Жалко… Жалко было Машку, Анюту, себя, жалко было прожитой жизни, в которой, бывало, его решающего слова ждал целый завод, а теперь даже бомж этот ни во что не ставит, не боится, ноги вытирает свои грязные.

Да, и у этого бомжа наверняка была своя жизнь, может быть, даже в начале самом удачная, счастливая. Но потом повело его под откос, дотащило до ненависти, злобы. Может быть, судьба поступила верно. Но зачем, почему в это темное еще утро что-то свело их именно с Томилиным? И почему именно сейчас, в пору, когда в жизни и осталось-то всего – спокойно досмотреть, дочувствовать мир, дорадоваться ему – не всему, конечно, но хотя бы небольшим, светлым крупицам…

Нужно было что-то делать, но что? Судя по всему, удирать вор не собирался, даже вот о деньгах речь завел. Не боится. Конечно, видит, дачка бедная. Старичок один ночует, соседей, как назло, нет…