В логове зверя. Часть 1. За фронтом

– Товарищ старший лейтенант, ложитесь в свой замечательный окопчик и постарайтесь укрыться от моих выстрелов – я попробую в вас попасть…

Стрелял полковник очень метко – все об этом знали…

До стрельбы дело не дошло, разумеется, но и этот незадачливый офицер, и те, кто при случае том присутствовали, накрепко запомнили и усвоили наглядный урок командира.

Комиссаром курсов был старший лейтенант Вяхеров. Человек интеллигентный, особенно ничем не выделяющийся. Помощником Якшина по учебной части состоял майор Мищенко, ранее служивший в Одесском пехотном училище. Он неплохо справлялся с составлением учебных планов, детализацией программ, но не руководил и не помогал нам – начальникам учебных частей батальонов. Пожалуй, в этом случае у него, как и у некоторых кадровых офицеров в начале войны, проявилось чрезвычайно пренебрежительное отношение к офицерам запаса. Казалось они, глядя на нас – запасников, думали: «Чего от вас лучшего ожидать?» И вместо того, чтобы помочь советом, ограничивались иронией и колкостями в наш адрес, по их мнению весьма остроумными. Мы же старались внимания на это не обращать и скоро овладели делом своим не хуже, а иногда и лучше, чем кадровики. Мы, ведь, тоже были офицерами, с опытом боёв не меньшим, если не большим: нас призвали в армию для конкретных боёв.

Подобным свойством обладал и комбат Ищенко, под началом коего мне довелось находиться, не путать с Мищенко, но в данном случае разница в буквах значения не имеет. На первых порах мне трудновато давалось составление расписания занятий, когда требовалось в них вставлять обязательное соблюдение множества требований для шести взводов: нагрузка преподавателей-специалистов, методическая целесообразность и так далее. Ищенко ни разу не снизошёл до помощи делом и советом, зато говорил со мной снисходительно и не без самодовольства: «Слушай, майор, мне на то, с чем ты возишься весь день, нужно всего часа два, не больше…»

Служить в тылу преподавателем КУКС я, надо сказать, не собирался и после окружения. Подавал рапорт о возвращении в действующую армию. Получил афронт: возраст – мне уже сорок семь лет. По моему мнению – не уже, а ещё только – на фронте-то я был с конца июня, воевал в должности заместителя комбата, а затем и комбатом… Мои неотразимые доводы отразили шестью словами: «Вот ваш боевой опыт и пригодится – учите неопытных». Пришлось смириться: приказы не обсуждают…

Первое время после сформирования КУКС срок обучения на них установили в один месяц – потери требовали пополнений. После первого же выпуска продлили до двух: выше обучение – ниже потери. В ходе войны время учёбы всё увеличивалось и к концу её составило уже шесть месяцев – свидетельство того, что подготовка офицеров за время военных действий всё время упорядочивалась, качество её возрастало, да и возможность отрывать офицеров от боёв появилась – для обучения их с учётом будущей службы.

Совершенно иная картина рисовалась в Первую Мировую войну. Тогда офицеров главным образом готовили школы прапорщиков за три месяца. Причём школы эти в значительной степени комплектовались из гимназистов, реалистов и учащихся городских училищ. Публика была романтическая, в бой рвущаяся, но совершенно необстрелянная.

Первые выпускники курсов УКС ушли на фронт без экзаменов – по оценкам командно-преподавательского состава, а оно, бывало, зависело от впечатлений и отношений. И ещё очень жаль – не отслеживались дальнейшие судьбы слушателей и курсантов. Редкие разрозненные сведения говорили: многие офицеры, окончив курс обучения, прославились в боях, стали героями Советского Союза, командовали полками, соединениями… Вот Василий Клабунов, младший лейтенант… Выдающегося трудолюбия инициативный был офицер. 2-го мая 1945 года погиб при штурме рейхстага… Младший же лейтенант Квотов, скромняга в быту и тихоня. С первых же дней службы на курсах атаковал начальство рапортами – на фронт – только там место его, как сына башкирского народа. Звучало несколько напыщенно, но помогло: всего через год, после битвы на Орловско – Курской дуге, оказался там, куда просился. И исчез.

Вот пятидесятилетний майор Утин… При первом же взгляде на его лицо оно поражало выражением удивительной решительности и воинственности – типичный партизан, гроза врагов и лесов с плаката: брови, с волосами на них сантиметра в два длиной, пышные «будёновские» усы и разбойничья борода. Преподавал тактику, стойко перенося по шесть часов занятий в степи, пронзаемый морозом и продуваемый ветром. Вдовец: жена, актриса Харьковского драматического театра, погибла в дни оккупации… Получил три большие звезды на погоны к 1945 году и занял не малый пост в штабе группы Советских оккупационных войск в Германии…

С автомашины сошли прямо у столовой курсов. Весьма кстати. Её служащие, особенно одна из вольнонаёмных, встретили жену и сына очень радушно. Угостили завтраком. Значительно улучшив им настроение, оправились на мою служебную квартиру – небольшую хатёнку, располагавшуюся на одной из окраинных улиц. В ней и пришлось жить вместе с хозяевами, стариком и старушкой.

Хата, по устройству своему, – стандарт крестьянского жилища степных мест Саратовской области. Русская печь в одной комнате, в соседней – подтопок в виде лежанки с дымоходом под хозяйскую кровать… Своё спальное место я устроил на узеньком сундуке. Для Муси и Стасика иного места для ночлега, кроме пола, не нашлось. Старик хозяин приносил со двора мёрзлую солому, бросал на пол. Земляной… На ночь подтопок протапливали, но тепла от него хватало не на долго. Ночью холод донимал существенно. Особенно на полу. Нужно было срочно искать другое жилище, но пока неведомо где.

Оба наши домовладельца страстно обожали табак. Хозяин курил самосад крепости сверхъестественной. Старуха предпочитала зелье табачное только нюхать, не рискуя превращать его в подобие адского дыма. Естественно, чихала. Да так, что чих её отбрасывал назад, словно орудийный выстрел. Однажды, скуки ради, позабавилась: дала понюхать табачку своего, убойного, Стасику… Понятно, что потом произошло с бедным малышом, под скрежет ведьминого смеха… Поступок старушенцию охарактеризовал достаточно. Она и не скрывала своего крайнего недовольства нашим присутствием в её доме. Что ж – это хоть понятно – не велики хоромы для двух семей. Прорезалась у бабушенции и другая страсть: к нашим продуктам, чересчур пристальная. Офицерский паёк, на одного, я стал получать, с приездом семьи, на руки. Да кое-что прикупал кое-какой еды на базаре. Продуктов на жену и сына не полагалось и мы делили всё съестное на троих. Не слишком сытно… И вот как-то выяснилось, что уже не на троих, а на пятерых – приворовывала хозяюшка.

Довершали все неудобства вши. Их в этой избе оказалось превеликое множество. Это было уже третье влечение старухи – ловить и уничтожать на себе и на старике супостатов. До нескольких сотен за вечер получалось, при удачной охоте. Разумеется, зловредные насекомые немедленно с аппетитом перебрались и на нас, свежачков, – меню расширилось.

Удивительно, невероятно и странно: украинцы в Саратовской области, оказалось, живут в невообразимой грязи. Крестьянских бань, непременных в средней полосе России во зле каждого дома, здесь нет. О том, как же моются, но ведь моются же, жители украинских деревень, расскажу попозже… В селе, правда, имелась общественная баня. Мылись в ней слушатели, курсанты и офицеры курсов. Иногда и население Самойловки. Как-то раз отправилась туда и Муся, вместе с местным населением. В темноте и тесноте, как рассказала потом, не столько помылась, сколько «отвела очередь».

Наконец-то повезло – нашлась другая квартира. Нельзя сказать, что она была так уж лучше первой. Но на переезд пришлось решиться, чтобы таким путём распрощаться с «Сергевной», как величали хозяйку халупы, первой приютившей нас. Новая квартира имела преимущество: пол в ней оказался деревянным, а на нём – кровать. Какая никакая, но цивилизация. Роли ночёвок поменялись: теперь на полу спал я. Муся и Стася овладели кроватью. Пол, хоть и деревяннй, оказался таким же твёрдым и жёстким, как сундук первой квартиры, только риска свалиться с него, сонному, стало меньше. Для более полного комфорта пришлось надевать на голову перед сном шапку, валенки и шинель казённую: хата была ещё холоднее первой. Но в ней, вместо вшей, почему-то очень вольготно чувствовали себя чёрные и рыжие тараканы, расплодившиеся в неимоверном количестве. Загадка: как уживались – ведь тараканы терпеть не могут соплеменников лругого цвета… Может быть, их как-то примиряли мокрицы, ползавшие омерзительно везде и всюду… Надо полагать, здешние насекомые закалились: холодов не боялись и тараканов морозами было не запугать.

По всем признакам флора этой квартиры приняла нас очень радушно. Взаимностью ответить мы не смогли – расстались и с этим жилищем. К великой печали общительных тараканов обоего цвета. Куда теперь?.. Помогла чужая беда: заболел и уехал в госпиталь кладовщик курсов – освободил кваритру. Просто великолепную: светлая, чистая и большая. Даже отдельную комнату нам выделили… Размеры её, увы, позволяли находиться в ней одной кровати и, опять на полу (!), одному человеку. Нет нужды уточнять: сим человеком стал, естественно, я. Зато тепло и чисто. И почему-то без вшей… Комнату сдали при условиях: восемь десят рублей в месяц плюс дрова. Кроме нас в доме жила ещё молодая женщина, хозяйка, с дочерью лдет двенадцати – тринадцати… Или это мы там жили, кроме них.

Приближалась весна. Близился прилёт птиц и переезд курсов в Врнонеж… Снег таял с южной быстротой. Промыли себе протоки озорные ручьи – такие же, как и в наших родных краях…

Дом, в котором мы провели остаток зимы, стоял почти на берегу реки. Какой настоящий ручей без корабликов? И вот я делаю бумажные лодочки, Стасик бережно опускает их на воду и бежит следом за течением, влекущим судёнышки к реке… А там случилась трагедия. Стасик долго потом вспоминал её с ужасом.

Лёд на реке уже ослаб, стал рыхлее и тоньше и вот по такому льду через реку переходили лошади. Вдруг раздался зловещий треск – кони провалились в воду. Забили копытами, закричали жутко, заметались в фонтанах брызг и обломках льдин… Пришлось бежать с предельной скоростью в часть за подмогой – звать курсантов. Лошади, и Стасик с ними, перепугались, впрочем, напрасно: речка оказалась не очень глубокой – потерпевших бедствие лошадей благополучно вывели на берег. Всех, кроме одной – попала в подводную яму и течение затащило под лёд её и отчаянно ржущую морду с оскаленной пастью и белыми от страха глазами…

Зима сорок второго уходила в историю. С ней – запомнившиеся события… Тожественное заседание 22 февраля. Всех участников его пригласили в самойловский «кинотеатр» – переоборудованное под зрелищное заведение здание православной церкви. Перед входом тщательно стряхиваем с себя густо налипший снег – метель разбойничает. Обычная, если не помнить где находишься, в таких случаях картина: на «сцене», в алтаре, стол под красным полотном, на нём керосиновая лампа, за ним – президиум, перед ним – ряды стульев с сидящими на них офицерами. Доклад… Обычное мероприятие, но почему-то в тот час испытал я какое-то особое волнение. Вспомнились тягостные и нелепые дни окружения, когда шёл я по земле – по нашей земле, оказавшейся в тылу у немцев. Как такое могло случиться? И чем окончится? Слухи о падении Москвы, о скором окончании войны, о полном поражении Советского Союза… Было очень похоже на правду. И – не верилось в эту похожесть: остатки моего батальона по ночам пробирались к своим – на восток. Не сменив форму Красной Армии на лохмотья, как это делали многие – для маскировки. И вышли, с боем, в расположение наших воинских частей. Тягостная ноша неуверенности и тревоги, угнетавшая нас все дни после поражения, спала с плеч и с души.

«Советский Союз живёт, Сталин не уходил из столицы в самые тяжёлые дни, немцев под Москвой разбили и отогнали, в нашей стране – наши порядки, а не гитлеровские „новые“. Как нам ни трудно сейчас, но проклятые фашисты будут разбиты», – думал я, сидя в первом ряду и ощущая шеей сырой воротник шинели. Как теперь дорога была вся эта наша привычная, хоть и казённая, обстановка, эта банальная торжественность, простые, и вместе с тем такие значительные, слова доклада. А ведь как велика была возможность навсегда потерять всё это. Тёплой волной поднялось в груди чувство любви к России, к её вождю, символу страны – воина – Сталину.

Торжественное заседание окончилось. Метель утихла. В потеплевшем воздухе медленно снижались с неба крупные снежные хлопья. Единственный фонарь освещал дорогу, покрытую свежим пушистым покрывалом. Подминая его, прошла рота курсантов с громкой, в ночной тишине, песней «Белоруссия родная, Украина золотая, наше счастье дорогое никакому врагу не отдадим!»

23 февраля 1942 года неожиданно, прямо сказать, стал для нас действительно праздничным днём – кое-что добавили к столу офицеров. Удалось смастерить почти парадный обед.

Курсы командного состава внесли много оживления в жизнь тихого степного села. С их помощью заработала небольшая электростанция. Вспыхнул свет в зданиях, где располагались курсы, и в местном радиоузле. С раннего утра до ночи звучали на улицах военные песни – строем без них не ходили. Появилось много офицеров – на восхищение и соблазн местным красавицам. Начались романтические знакомства, бурные романы и даже свадьбы. Правда, браки эти оказались недолговечными…

Пришёл апрель. Ушёл, превратился в воду снег. Разлилась речка. Стасик стал гулять по улицам один. И неожиданно нажил себе лютого врага – индюка. Это пернатое создание почему-то впадало в ярость неимоверную, как только замечало выходящего во двор мальчугана в белой дохе. Индюк распускал крылья, царапал ими землю, бормотал ругательства на нечеловеческом языке своём и кидался в атаку, потрясая красным от злости хоботом над клювом. Поскольку чудовище было размером почти с нашего сына и вид имело устрашающий, то Стасик благоразумно отходил на заранее подготовленные позиции – домой. Однажды, было дело, вступил с индюком в бой и получил рану – птица клюнула его в ладонь, когда он вытянул её перед собой, защищаясь. До крови клюнул. Хорошо – не в глаз.

Курсы работали размеренно. Не так плохо было с питанием и дровами… Тревожил предстоящий переезд в Воронеж. Весной сорок второго обстановка на фронте не радовала. Брать с собой на новое место семью – чересчур рискованно. Не хочется, но лучше оставить жену и сына в Самойловке. Последующие события показали: это было тяжёлое для них, но верное решение.

Переезд курсов организовали поэтапно: подразделениями одно за другим. Пришло время и мне уезжать. На сердце тревожно и грустно: жена и сын в чужом селе одни… Одна мысль только утешала: при первой же возможности перевезу их к себе в Воронеж. Уже каялся, что вывез их из Дзержинска… Подъехала машина. С другими офицерами сажусь в неё… Муся и Стасик стоят на краю дороги, смотрят на меня так печально… Сердце защемило. Не отрывал от них глаз, пока машина не ушла за поворот.

Глава 3

Стальной дождь

Крысы в зале ожидания. Несостоявшийся парад. Безгневный Гненный.

Мирный город 1942 года. Отделённый – не командир. На фронт.

В обороне. Ни связи, ни приказа. С паровозом на проволоке.

На другой день рано утром поезд прибыл в Воронеж. В ожидании, когда нас повезут к месту расквартирования, зашли в зал ожидания. Там несколько человек сидели и дремали на стульях, стоявших вдоль стен. Сели на свободные места и мы. Тишина. Го не такая, как в мирное время, когда она воспринимается признаком спокойствия. Во время войны тишина – как перерыв между боями… Офицеры кто закурил, кто решил ещё вздремнуть впрок… И вдруг что-то мелькнуло на стульях позади сидевших напротив нас солдат. Какая-то призрачная бесшумная тень. Присмотрелся – большие упитанные крысы смело, спокойно и деловито разгуливали по стульям за спинами людей. Перебегали просто для скорости и экономии времени, но не от сознания опасности – будго и не живые уже те люди… Противно было смотреть на этих наглых тварей, явно чувствовавших себя в полупустых залах полноправными хозяевами. Невольно вспомнилось классическое: крысы бегут с корабля перед его неизбежной гибелью. Эти остались… Значит – корабль вне опасности? Или просто некуда бежать? Или они с другого корабля? Странные какие-то мысли и сравнения.

Чтобы избавиться от них, вышел на привокзальную площадь. В сером рассвете высились окружающие её дома. Следов разрушений не видно. Тускло поблескивают трамвайные рельсы. Самих трамваев ещё не слышно… Рассвет набирает силы, становится всё ярче. Вот и солнце показалось. Отражая его лучи, завсеркали окна верхних этажей. По ожившим рельсам покатили беззаботно мирные трамваи. Приятно наблюдать обычную спокойную жизнь города там, где, казалось, до фронта рукой подать. Воронеж был мне знаком – приезжал сюда в 1922 году к брату. Проезэая по улицам, я старался узнать те места, где уже пришлось побывать двадцать лет назад.

Провезли нас через весь город до юго-восточной его окраины к военному городку – туда, где находилось здание военного училищя связи. «Самойловские» курсы влились в организованный в Воронеже в феврале 1942 года Учебный центр Юго-Западного фронта. Состоял он из трёх учебных полков. Наши «самойловцы образовали 2-й учебный полк. Командиром его назначили тоже нашего – Мищенко, выехавшего из Самойловки раньше нас для организации приезда, встречи и размещения. На петлицах его появился ещё один «кубарь» – он стал подполковником.

Учебный центр занимал весь военный городок, состоявший, преимущественно, из двужэтажных, красного кирпича, зданий. Часть из них принадлежала кавалерийскому полку.

Командовал курсами генерал-майор Недвигин, ранее нам не известный, ни как личность, ни как командир. Вскоре известность он получил… По его приказанию мы весь конец апреля ежедневно часа по два тренировались на плацу, готовясь к торжественному параду 1 мая. В одном летнем обмундировании под дождём при довольно прохладном воздухе. Эти тренировки были для нас очень неприятными и представлялись совершенно не своевременныими. Офицеры ворчали: война не ждёт, нас от фронта освободили не для парадов, а для военной учёбы… Парад так и не состоялся – в тот год парады отменили совсем. Во всяком случае в Воронеже.

К чести «самойловцев» – к нашей чести, нужно сказать: влившись в Учебный центр, мы создали его наиболее крепкое, наиболее квалифицированное и дисциплинированное звено. Второй батальон второго учебного полка, где я состоял в той же должности начальника учебной части, состоял из техников-интендантов, которых переподготавливали в строевых командиров взводов и рот. Комбат у нас сменился. Ищенко перешёл в пулемётный учебный батальон, а к нам назначили подполковника Гненного… Многие, слыша его фамилию, невольно заменяли четвёртую букву на «в» и получалось «Гневный». Возможно, враги его таким и видели, но в среде своих это был очень славный человек. О нём у меня, как и у всех его подчинённых, остались самые хорошие воспоминания. Сын рабочего, и сам бывший рабочий, Гненный был очень начитанным и культурным человеком, умным и тактичным офицером.

Будучи хорошим знакомым Ищенко, Гненный запросто заходил к нему на квартиру, но очень скоро они не поладили, разойдясь во взглядах на методы обучения и руководства. Гненный поселился со мной в одной комнате. Сколько задушевных разговоров слышала эта комната, когда мы с ним беседовали, лёжа на койках после отбоя в темноте. У Гненного в Ташкенте остались жена и две маленькие дочери. Темой разговоров и становились наши дети. Подполковник очень любил дочерей. Особенно младшую. На войне «детская» тема – отдушина для воспалённого тревогами, опасностями и кровью разума. В то же время она побуждает воевать ещё ожесточённее – от этого зависит жизнь наших детей – за них и воюем.

Силами Учебного центра построили оборонительную линию Воронежа с юга по реке Воронеж в районе села Малышево. Там же проходили и учения с выходом в поле на несколько дней.

Из Самойловки начали приходить не радостные письма: тяжёлое материальное положение, болезнь Стасика… Несмотря на начавшиеся налёты немецкой авиации на город, я решил хлопотать о получении для жены и сына пропуска на въезд в Воронеж. С этой целью несколько раз ходил в областное управление НКВД, но безуспешно. Помочь семье я смог только двумя продовольственными посылками, с оказией отправленными.

В мае 1942 года удивительный город Воронеж всё ещё жил нормаьной мирной жизнью: торговали магазины, работали фото-ателье, бани ипарикмахерские, шла ожвлённая торговля на рынке. По улицам и скверам ходили внешне спокные люди, играли дети. Аномальная, для войны, мирная идиллия. Поддавшись ей, я даже сфотографировался у фотографа, имевшего классическую профессиональную внешность и повадки. Только про «птичку» из объектива он забыл сказать. Эта фотография осталась единственным моим изображением военных лет…

Случай в трамвае. Стою на задней площадке. Рядом два офицера и пожилой подвыпивший мужчина, прислонившийся к стенке для устойчивости. Офицеры разговаривали о каких-то своих армейских делах. Подвыпивший, разговор, видомо, слышал и вдруг сказал, обращаясь к ним: «А я в Первую мировую войну тоже командиром был!» «И чем же ты командовал?» – сверху вниз глядя спросил двухметровый лейтенант. «Я был командиром отделения», – гордо отвтил ветеран первой мировой, подняв воинственно голову так, словно и в настоящий момент стоял перед строем своего доблестного подразделения. Офицеры иронически улыбнулись: не велика, мол, шишка. А мне подумалось: вот чего не хватает сегодня у еас в Красной Армии. Этот ветеран до сих пор гордится тем, что командовал отделением, а нынешние командиры отделений часто сами не чувствуют себя командирами, да и старшие начальники ещё недооценивают руководителей отделений, не воспитывают в своих подчинённых сознание огромной ответственности роли младших командиров. В последующие годы войны с такой позицией пришлось немало побороться. Если, как говорят, семья – ячейка общества, то и отделение в армии – тоже его ячейка. Из них и состоит всё тело армии: как они функционируют – так и армия воюет.

Курся продолжают обживать свои казармы. Вспомнив, как каждую весну сажал цветы возле школы и в палисаднике около своей квартиры в мирное время, я предложил сделать клумбы вокруг нашего корпуса и рассадить в них цветы. Война – войной, но и человеку – человеческое. Нечельство скептически улыбнулось, но предложение всё же приняло. Цветы посадили, но полюбоваться их цветением не пришлось. Бомбёжки продолжались и в апреле, становясь в сё интенсивнее и яростнее. В первую же ночь нашего прибытия в Воронеж немцы устроили налёт. Рядом с военным городком резко били по ним зенитки, но от усталости я не слышал во сне никакой канонады.

Во время налётов частенько приходилось спасаться от осколков снарядов наших же зенитных орудий, сыпавшихся с неба стальным дождём. Они оказались чуть ли не опаснее осколков немецких, потому что падали гораздо обильнее и даже тогда, когда собственно бомбёжки ещё и не было, а велся обстрел налетевших самолётов. Да ведь и обидно: снаряды – свои, осколки от них тоже свои. Только «свой» осколок получать никому не хотелось, впрочем, как и немецкий. Спасались очень просто – вставали под крышу, по возможности железную… Других укрытий не имелось – бомбёжки заранее не предусматривались. Стоишь и ждёшь, когда стальной дождик прекратится… В мае уже пришлось выкапывать «щели» – узкие окопы. В них приходилось иногда и ночевать – для экономии сил и времени, чтобы не бегать взад – вперёд при тревогах и отбоях.

Налёты участились. В конце мая редкая ночь обходилась без воздушной тревоги и тогда вокруг принимались оглушительно грохотать зенитки, свистели, дипели и стучали по крышам зданий осколки, в городе рвались фугасные бомбы…

Ночь медленно уходила. Когда начинало светлеть, то на фоне зари высоко в небе вырисовывались аэростаты заграждения. Светлело всё более. Аэростаты медленно опускались. Становились видны корпуса казарм и голые, посохшие верхушки белых акаций, повреждённых сильными морозами зимы 1940 года. Сирены дают отбой… Почему, кстати, сирены: от тех, которые Одиссея едва не соблазнили?..

Отправляемся на свои места в казармы, чтобы попробовать хоть немного уснуть до подъёма. В последние дни мая и в первые числа июня немцы принялись навещать город и днём, забрасывая его своим смертоносным грузом. Бомбардировки проходили однообразно. В какой-то степени к ним не то чтобы привыкли, к угрозе смерти привыкнуть нельзя, а считали за ничем не примечательную обыденность. Но один из налётов запомнился. Мы, как всегда, забились в свои щели. Над ними небо, всё покрытое высокими кучевыми облаками с редкими голубыми разрывами. В облаках слышатся гул многочисленных авиамоторов. Я поднял голову и увидел прямо над собой на фоне неба звено серебристых «Юнкерсов». Взывли падающие бомбы и взрывы, методически следуя один за другим, приближаясь к нашему городку с юго=западной стороны. Стало не посебе… Ещё немного и… Не дойдя до нас, грохот взрывов неожиданно прекратился… Что за каверза… Через нкоторое время со стороны города раздался нарастающий свистящий дробный звук, как будто бил крупнокалиберный пулемёт. Мы втиснулись поглубже в щели. В двух метрах от меня в деревянную лавочку, стоявшую под деревьями, что-то ударило, вспыхнуло ослепительное белое пламя. Языки такого же огня сверкнули на крыше одноэтажной столовой. Тот час же молодые офицеры, слушатели курсов, начали забрасывать землёй источник огня – зажигательные бомбы, «зажигалки». Один офицер по водосточной трубе забрался на крышу столовой, столкнул полыхающую бомбу на землю. Вскоре все очаги огня были потушены.