Бар-дельеро! Bacchanale. Цикл «Прутский Декамерон». Книга 2

– Юноша, я, может быть, и кажусь вам сверстницей, с которой можно заигрывать, но по занимаемой должности я выше вашего первого секретаря райкома, так что уберите, пожалуйста, руку с моего тела.

Кондрат, исполнив требуемое, хотя и неспешно, самым обыденным голосом спросил:

– Так что же теперь, вас и любить нельзя, если вы так высоко стоите над нами, простыми смертными?

Вторая женщина, Раиса, повернулась к Кондрату и, снисходительно улыбнувшись, сказала:

– Ты должен любить нас платонически, как любишь… ну, родной комсомол, например.

На этом разговор был закончен, Кондрат, посуровев лицом, отошел от женщин, а я облегченно выдохнул воздух из легких, впервые, наверное, с начала этого разговора.

– А кто эта, молодая? – наклонившись к моему уху, спросил Кондрат.

– Инструктор ЦК ВЛКСМ, то есть, кстати говоря, твой непосредственный начальник, – пошутил я, имея в виду, что Кондрат всегда и везде, когда это было необходимо для наших амурных дел, представлялся работником райкома комсомола.

Следующим вечером, за день до окончания работы и отъезда комиссии, Матвей Остапович по моей подсказке и «наводке» посетил винсовхоззавод Чумайский, который, кстати сказать, был известен тем, что являлся официальным поставщиком вин ко двору ее величества, королевы Англии. Накануне Матвей Остапович сообщил мне, что его старый приятель, живущий в Кишиневе, должен сегодня приехать навестить его, вот и я решился посоветовать ему запастись по этому случаю приличным вином.

С наступлением вечера один из членов комиссии, мужчина лет сорока по имени Валерий – он был постоянным спутником Матвея Остаповича и, как я подозревал, одновременно его личным секретарем и телохранителем, – хмурый необщительный человек, не сказавший при мне за эти дни и пары слов, принес в бар огромный коричневой кожи потертый портфель и взгромоздил его на стойку. Он и прежде изо дня в день таскал этот портфель с собой, но только сегодня, в последний день, я смог оценить разрешающие возможности этого портфеля – когда я заглянул внутрь него, то увидел там не менее 20 бутылок с вином. Я помог Валерию извлечь их наружу, – это были покрытые пылью и паутиной стеклянные бутылки незнакомой мне формы и с неизвестным содержимым. Впрочем, горлышки бутылок были запечатаны сургучом, из-под которого торчали нитки с клочками бумаги, на которых значилось что вино в данной бутылке под названием таким-то, урожая такого-то года, изготовлено в таком-то месте. Рассматривая их, я обнаружил, что все эти бутылки по датам розлива являются примерно моими «сверстниками» – 1954—1958 годов, а некоторые были даже и постарше. Выставив их на стол, я подготовил соответствующие случаю винные бокалы – особые, чешского производства, ручной работы, и мы стали ждать гостя Матвея Остаповича.

Его кишиневский друг появился в баре около восьми часов вечера. Это был невысокий, худощавый мужчина лет пятидесяти, малоприметной внешности. Впечатление производили лишь его глаза – они смотрели проницательно, будто лазером ощупывали. Мужчина прибыл не один, вначале у входа возникло какое-то движение, потом вошли двое гражданских с пытливыми глазами ищеек: они внимательно осмотрели весь бар, один даже заглянул ко мне в подсобку, но прежде дежурный у дверей сделал мне знак рукой, что эти люди – свои. Затем они разделились, заняв места снаружи у дверей, по одному у каждой. Таким образом, у нас сегодня была двойная охрана.

Этот прощальный вечер, на котором вновь не оказалось ни одного из представителей местных властей, начался как настоящая дегустация: десять человек расселись вокруг стола, и я, заняв место у торца, поочередно доставая бутылки, объявлял марку вина, год урожая и закладки, затем осторожно, с некоторым даже благоговением, стирая с каждой бутылки, скажу здесь без преувеличения, пыль времен, откупоривал ее, отливая первые 50 граммов в отдельный бокал, затем разливал их по бокалам гостей, стараясь не взбалтывать содержимое и оставляя осадок по возможности в целости. После чего я поднимал свой бокал, делая вращательное движение, чтобы вино как бы размазалось по стенке бокала и затем пленкой опустилось вниз (я неоднократно наблюдал эту процедуру во время профессиональных дегустаций, на которых мне доводилось присутствовать), потом вдыхал аромат напитка, пробовал вино на язык, и лишь после этого делал первый глоток. После чего все присутствующие брали свои бокалы, пробовали вино, затем медленно выпивали.

Впервые, пожалуй, в моем баре вино пилось столь глубокомысленно и торжественно, да и то сказать: представленные напитки более чем соответствовали тому. Конечно и я, и гости, были, в лучшем случае, обыкновенными любителями вина и не более того, но на мое предложение Матвею пригласить от винзавода технолога, который мог бы провести дегустацию более грамотно, чем я, он сказал:

– Ты знаешь, Савва, когда мы только выбирали вино, директор завода чуть не плакал, прощаясь с каждой бутылкой, а ты еще хочешь, чтобы мы пригласили технолога, тогда, боюсь, его вообще откачивать придется.

– Скажите, – спросил я, усмехнувшись на эти слова, – а кто этот ваш знакомый, который прибыл сюда с охраной?

– А ты разве с ним не знаком? – удивился Матвей. – Он уже два года как ваш молдавский министр КГБ. Генерал-лейтенант Ноздренко. – И наклонившись к моему уху, добавил: – Его за некоторые прегрешения сослали сюда из Москвы, но не думаю, что он тут у вас надолго задержится – не тот уровень.

И действительно, подумал я, когда Матвей отошел и присел к своему другу за столик, в нашей маленькой плодово-ягодной республике, в которой за всю ее историю не был задержан ни один, даже хоть какой-нибудь завалящий шпион, даже и майор, а в крайнем случае полковник вполне мог бы быть министром безопасности, а не то что генерал-лейтенант.

Неторопливо смакуя сладкое, тягучее вино – а все сорта, представленные здесь, были с добавлением сахара, иначе, понятное дело, оно не сохранились бы так долго, присутствующие – и я не исключение – уже через час-полтора после начала возлияний оказались в довольно приличной стадии подпития.

Матвей Остапович сегодня пребывал в добром расположении духа, он все время тонко шутил, смеша окружающих, затем, проводив своего друга, который торопился вернуться в Кишинев, сел напротив меня и мы стали по памяти декламировать стихи; я – Блока, Есенина и Пушкина, он – непочитаемых и не понимаемых мною (в тот период жизни) Маяковского, Мандельштама и Пастернака. Примерно через час, когда я выдохся, то есть, мои поэтические познания истощились, Матвей Остапович пригласил принять участие в поэтическом марафоне Веронику и Раису, скромно сидевших до этого в одной из угловых кабинок. Оставшиеся представители комиссии, уловив лирическое настроение своего шефа, решили использовать его с пользой для себя, для чего, отозвав меня в сторону, краснея и стесняясь, выпросили четыре 750-граммовые бутылки «Сибирской» водки крепостью 45%, и тут же незаметно покинули бар.

Часам к десяти вечера я уже с трудом шевелил губами, голова моя работала замедленно и, кроме как рубаи Омар Хайяма, я уже ничего больше не мог воспроизвести по памяти. Тем, кто хорошо меня знал, это говорило о том, что я нахожусь в предпоследней стадии опьянения. (Последняя – известна практически всем: лицом в салат).

Кондрат, появившийся на вечеринке незаметно даже для меня – охрана, казалось, уже запросто впускала его сюда как своего, – сидел теперь у стойки рядом с Вероникой и что-то с улыбкой нашептывал женщине на ушко, а та смеялась, на мой взгляд, чересчур игриво и громко, а может быть, я попросту немного ревновал ее к Кондрату. Матвей Остапович, видимо, почувствовав в какой-то момент, что «нагружен» сверх меры, огляделся растерянно по сторонам, а я, заметив это, подошел к нему, завуалировано предложил свою помощь, и он не отказался. Поблагодарив меня кивком, он оперся на мою руку и мы вместе, словно два добрых приятеля, чуть ли не в обнимку выбрались на свежий воздух. Три исполкомовские машины, как и во все предыдущие дни, стояли у дверей бара; невозмутимые водители, немало повидавшие на своем веку и умеющие молчать в самых разнообразных обстоятельствах, сидели внутри своих «волг» и подремывали. В одну из машин погрузился сам Матвей Остапович с кем-то из коллег; во вторую села Вероника, сопровождаемая Кондратом – при этом было слышно, как она объясняла ему, что истинный джентльмен всегда должен находиться рядом со своей дамой. Вместе с ними я отправил охранников, после чего машины тронули с места, увозя всех вышеперечисленных товарищей.

Вернувшись в бар, я обнаружил там одну лишь Раису, которая сидела за стойкой и, казалось, дремала, опустив голову на сложенные руки. При моем появлении она приподняла голову и спросила слабым голосом:

– Уже все ушли, Савва?

– Да, все ушли, – подтвердил я, присаживаясь рядом и осторожно обнимая женщину за плечи – даже сейчас, когда мы остались вдвоем, я не был уверен в том, что, пытаясь с ней сблизиться, поступаю правильно – ведь нельзя же с такой высокопоставленной мадам вести себя как с простой провинциалкой.

Раиса на секунду оторвала руки от своего лица, и я, заглянув в ее глаза, внутренне содрогнулся – они показались мне абсолютно трезвыми и холодными.

– Признайся же, коварный, – сказала она игривым голосом, – ведь ты хотел этого, хотел остаться со мной наедине?

– Да, конечно хотел, – «сознался» я, улавливая в своем голосе фальшивые нотки, которые, надеюсь, Раиса отнесет на счет моего опьянения. – Я все это время мечтал, что мы хотя бы один вечер посвятим друг другу.

– И где ты предполагаешь меня соблазнить? – вновь спросила она, посмотрев прямо мне в глаза, затем обвела взглядом помещение бара. – Здесь?

Я хотел было сказать, что не более чем в пяти минутах ходьбы от ресторана у меня имеется квартира с удобствами, но, подумав, произнес твердо:

– Да, прямо здесь и прямо сейчас.

– И как это ты себе представляешь? – задала Рая очередной вопрос. – Как ты меня собираешься любить?

– Я буду тебя любить, как родную партию – сильно и самозабвенно, – ответил я, слегка раздосадованный ее вопросами и, обняв за талию, одним движением стянул женщину с пуфика и поставил на пол. – Потому, что твои объятия, Рая, обещают мне райское наслаждение.

Женщина, качнувшись, прижалась ко мне всем телом, я крепко обнял ее и поцеловал в шею. Затем мне пришлось выпустить ее из своих объятий, но только для того чтобы вытащить и мгновенно постелить матрас, стыдливо накрыв его не совсем свежей простыней. Моя же партийная пассия – между прочим, кандидат философских наук, – являвшаяся женой широко известного в узких специфических кругах писателя, в это время грациозно, но все же при этом слегка покачиваясь, ступая по коврам бара, последовательно снимала с себя по одному предмету туалета, бросая их на кресла, в результате чего все они оказались заняты ее вещами, а их хозяйка вернулась в мои объятия обнаженной.

Что ж, это многообещающее начало, подумал я, одним движением укладывая свою высокопоставленную гостью на матрас и вторым – взгромождаясь на нее, посмотрим теперь, чего можно ожидать от Раисы в постели. Однако в постели она – ответственный партийный работник, заведующая сектором ЦК КПСС по работе с молодежными организациями, – оказалась совсем не нимфоманкой: она лежала подо мной скованная, на ласки мои почти не отвечала и мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем Раиса немного расшевелилась и стала мне неуклюже помогать, подмахивая бедрами, причем делала она это как-то порывисто и не в такт. Но я, признаться, уважаю и таких дам – независимо от возраста и социального статуса – не похотливых и не разболтанных в постели; пожалуй, я был даже рад, что Рая именно такая, а не какая-нибудь развращенная фурия – а вдруг я не смог бы удовлетворить ее начальственное тело так, как ей бы того захотелось – что тогда? А так я почти наверняка знал, что ночь любви у нас будет долгой, и что Раиса, отдавая мне всю себя, имеет все шансы получить полное удовлетворение.

В конце концов, именно так и случилось: моя пассия, перестав стесняться, уже со второго захода стала заметно раскованней и активней, и я услышал, к своему удовольствию, и ахи, и охи, и вздохи, и даже обращенные ко мне слова любви. На этот раз, после гораздо более продолжительной любовной схватки, мы обнялись и тотчас уснули.

Проснулись мы уже под утро от прохлады, проникающей с улицы в бар. Часы показывали пять утра, когда Раиса, размягченная алкоголем, любовными играми и сном, потянулась сладко на матрасе и сказала:

– И чего это я, дура, с первого дня тебе не отдалась? А ведь хотела. К черту эту партийную, а заодно и семейную мораль, столько времени зря потеряли, – и она, в стеснении пряча глаза, уткнулась лицом мне в плечо. Я не ответил, потому что слова эти были сказаны просто так, а только крепко обнял ее и она, затихая в моих объятиях, вскоре почувствовала, как мое твердое «естество» уткнулось ей в живот и я опять ее «захачиваю», поэтому сказала чуть ли не просительным тоном: