Два брата: век опричнины

Сердце Александра учащенно забилось, он, позабыв, где находится, тихо подошел к отцу и дернул того за рукав. Никита Федорович обернулся к сыну и тихо спросил:

– Ты чего?

– Отец… Там она…

– Кто?

– Настенька моя, дщерь Глеба Михайловича, – юноша украдкой указал на самую высокую и самую красивую девушку.

– Это и есть Анастасия? – князь сам тут же позабыл о молитве и жадно уставился на девушку, признав самому себе, что она уж больно хороша собой, даже более того, пожалуй, самая красивая девица, когда-либо встречавшаяся ему на пути. Вот только высокая слишком, ну да ничего: Александр сам не малоросток, перегнал и отца, и старшего брата, вон какой молодец вырос: высокий, статный, хорошо сложенный, в любом случае все же выше Насти.

Служба подошла к концу. Отец Алексий, видевший Никиту Федоровича в толпе, удивился, почему князь на сей раз не подошел к нему, почему не поздоровался даже? А, махнул владыка рукой, инь ладно, обиделся, наверное.

Спустившись с паперти на подворье, князь настиг Глеба Михайловича и потянул того за богатый кафтан. Дворянин обернулся и с громким возгласом всплеснул полными руками:

– Ах, Никита Федорович, давненько не видел тебя!

– Соскучился? – с улыбкой спросил тот и похлопал собеседника по плечу.

– Да, соскучился, как же. Все дела да заботы, а к старому другу времени нет заехать, кваску попить, в баньке попарится?

– Это можно.

– Ну вот, уже хорошо. В любое время приезжай, посидим, поболтаем, – Глеб Михайлович вдруг вскинул голову и посмотрел на ясное неба, в котором стайкой кружились ласточки, – помнишь, Никита, раньше в сызмальстве гурьбой бегали по лесам да рощам, играли целыми днями, а теперь что: лишний раз поговорить по душам нельзя.

– Да, было время. Но ты, Глебушка, не переживай так, в скором времени каждый день видеться будем, надоем тебе.

Дворянин непонимающе глянул на князя, а тот, усмехнувшись его недогадки, пояснил:

– Завтра сватов жди да на стол накрой.

– Сватов?

– Ну, мой сын Александр поведал мне о красе твоей Анастасии, целыми днями только о ней толки и ведет, говорит, люблю не могу. Ну, друг любезный, скажи хоть ты слово отцовское: хорош мой сын для дщери твоей или же есть на примете иной молодец?

Глеб Михайлович кашлянул в кулак и тихо ответил:

– Дочь моя любезная будет только рада такому событию, а я отговаривать не стану. Все же лучше с другом породниться, чем с каким-нибудь неизвестным удельным князем из глубинки.

– Так мы договорились? Сватов ожидаешь?

– Да, завтра пополудни.

– Хорошо.

На том и расстались. Душа Александра от радости пела пуще прежнего: наконец-то, любимая станет его женой, он будет каждый день видеть ее, слышать ее голос, целовать в сладкие уста.

Андрей, который до этого вместе с матерью и служанкой, прошел к возку, мельком лишь взглянул на невесту брата и слезв горечи застелили его глаза. Вот, думал он, все Саше да Саше: и в жены ему первую красавицу, да не просто, а по любви свадьба будет, и приданное какое, и тесть не последний человек. А что ему, Андрею? После сватовства к Анастасии отец возьмет его в дом князя, у которого сидит у оконца девица Елена. Никита Федорович так решил, а кто спросил его самого – любит ли он Елену эту, ежели ни разу не видел ее? А вдруг она окажется некрасивой, либо глупой, либо просто не по сердцу придется? Тогда как жить с нелюбимой, от которой сбежать захочешь? Как растить детей? Как встретить вместе старость? Но тут Андрей остановил хоть своих мыслей, подумав: а что, ежели Елена будет еще краще Анастасии, а вдруг его сердце тоже испытает доселе неведанное чувство и он также как и брат полюбит суженную свою?

На землю опустилась ночь. Полная луна ярче солнца освещала странникам путь. Где-то в саду, в траве, трещали цикады, где-то вдалеке раздался собачий лай, а затем все смолкло, погружившись в сладкий сон.

Анастасия, лицом уткнувшись в мягкую подушку, мучилась бессоницей. Сердце ее гулко билось в груди от мысли, что завтра, уже завтра, прибуд сваты от любимого Александра, с которым она свяжет судьбу свою. Но вдруг ей стало страшно: каково там, в замужестве, что почувствует она, когда придется покинуть отчий дом, расстаться с отцом и уехать с другим человеком строить собственную жизнь? Но такая мысль уступила место сладким девичьим мечтам о вечной любви. Красавица смежила веки и только хотела было заснуть, как об оконце кто-то стукнул. Вскочив испуганно на ноги, девушки подошла к окну и глянула на темный сад – там никого не было.

– Должно быть, это ветка, – успокоила она себя и только хотела было вернуться к теплой постельке, как стук раздался вновь.

Анастасия расстворила ставни и глянула вниз: на земли лежал завернутый в пергамент камешек. Не долго думая, позабыв все наставления отца и няньки, скромница преодолела страх и вылезла через окно на улицу. Скрываясь в тени могучих деревьев, девушка бесшумно прошла к высокому забору и остановилась в нерешительности

Подул ветерок. Кроны деревьев качнулись туда-сюда. Анастасия испугалась и только хотела было вернуться назад, как рядом мелькнула чья-то тень, потом раздались шаги. Девушка зажала рот руками, дабы не вскрикнуть, но тут подле нее появился тот, о ком она грезила все это время. Александр в обычной одежде и мягких сапогах без каблуков стоял перед ней и с нежной улыбкой глядел в ее прекрасные глаза. Анастасия слегка улыбнулась, в лунном свете блеснули ее белые ровные зубы.

– Вот мы и встретились, душа моя, – тихо промолвил юноша и вплотную приблизился к ней.

– Неужто у тебя нет терпения? – попыталась было отстраниться девица, но не сделала ни шагу назад.

– Зачем ждать, коль завтра, ты понимаешь, уже завтра придут к твоему отцу мои родители, дабы назначить день свадьбы и выяснить о приданном нашем? Ты рада?

Анастасия качнула головой и прижала ладони к сердцу. Камни ярко вспыхнули на ее повязке, что украшала лоб и волосы ее, длинные серьги качались в такт ветра. Она стояла, залитая лунным светом: высокая, прекрасная, с длинной до земли косой, перекинутой через плечо на одну сторону. В висках Александра забурлила кровь, он не мог поверить, что видит возлюбленную в таком виде – не с покрытой головой, босой, в легкой ночной рубашке, но она не убегает, не прячется, а стоит, смотрит на него своими большими очами. Молодой человек решительным движением руки прильнул красавицу к себе и дотронулся губами ее губ. Анастасия даже не дернулась. Тогда он осмелел: одна рука его расстегнула верхнюю пуговицу на ее ночной рубахе и залезла под нее, дабы нащупать сокрытую под нею упругую грудь. Другая его рука спустилась с талии вниз и потянула подол юбки вверх, обнажив до колен стройные ножки. Анастасия предавалась до сей поры невиданным чувствам, но когда рука возлюбленного обнажила ее ляжки, красавица вдруг оттолкнула его и, отбежав в сторону, прикрыла грудь рубахой.

– Ты чего? – удивленно уставилмя на нее Александр, прийдя в себя.

– Нет, не надо. Подожди до свадьбы.

– Да чего ждать-то? – юноша снова подошел к ней и прижал к себе. – Боишься, что после этого я оставлю тебя?

Девушка опустила голову, но ничего не ответила.

– Ты не веришь мне? – пересспросил он.

– Я боюсь…

– Чего? Меня?

Красавица отрицательно мотнула головой и на миг обернулась к дому, словно боясь, что их кто-то увидит. В это время, пользуясь ее замешательством, Александр снова притянул ее к себе и каснулся до ее сладких уст. Сквозь его одежду девушка почувствовала его вставшую крайнюю плоть и снова испугалась.

– Нет, – воскликнула она и отбежала в сторону, – прошу тебя, подожди до свадьбы, ибо я не хочу опозорить отца своего.

– Не бойся так, я не дам опозориться ни тебе, ни родителю, что породил тебя на свет ради меня. В брачную ночь я порежу свой палец и кровь моя каплями упадет на простынь, а на утро ты вынесешь ее на обозрение как доказательство твоей непорочности.

Этих слов Анастасия испугалась. Нет, не могла она обманом начинать супружескую жизнь. Воспитанная в духе русского православия, красавица понимала, в какую пропасть могут привести ее страстные порывы, нашептовываемые молодостью и красотой суженного. Александр полностью проникся к ней симпатией, отметив, что дщерь Глеба Михайловича не просто красавица, но еще умница и добродетельна. Решив, что не станет до садьбы порочить невинную честь ее, он лишь страстно поцеловал в ее покрасневшую от смущения щечку и словно кошка взобрался на ветку дерева, оттуда прыгнул на забор и расстворился во тьме. Анастасия все еще стояла в саду, не решаясь вернуться в дом.

Когда все смолкло, девушка пришла в себя и быстро добежала до своего оконца. Ее тело колотила мелкая дрожжь, но отчего, того не ведала. Оставшееся время до рассвета красавица провела без сна, лежа на кровати. Она не могла поверить, что такое могло произойти, но чувства переполняли ее, вливаясь потоком в сердце. Ей было приятно вспоминать влажные уста Александра, его сильные руки, которые держали и мяли ее грудь, ощупывали талию и бедра, все это было впервые, но как сладостно. Девица потянулась всем своим длинным телом и блаженно улыбнулась во тьму, вновь и вновь вспоминая ласки Александра.

Яркая луна освещала все вокруг: и страстно целующихся возлюбленных в саду под яблоней, и сидящих за столом дородного Алексея Елизаровича и дряхлого, сухого старика – боярина Симеона Тимофеевича. Оба поедали нарезанное ломтиками свинное мясо и запивали из кубков старым вином. Алексей Елизарович влил в рот вино, погонял его какое-то время, а потом со сморщенным лицом проглотил, будто оно было ему не по вкусу. Симеон Тимофеевич глянул на гостя и выдавил из себя смешок: пришел, дескать, с нерадостной вестью, да еще угощением хозяина чурается. Позвать бы конюха – здоровенного детину, дабы выкинуть вон из дома Елизаровича, да нельзя, вдруг пригодится еще?

– Так ты говоришь, назавтра сваты придут? – переспросил старик, выплеснув на скатерть вино.

– Правду говорю тебе, неужто врать мне сподобилось? – после этих слов Алексей Елизарович перекрестился.

– Да ты не серчай, гость мой званный, пей, ешь, покуда я добрый, а не то…

– Что? Что ты мне сделаешь, а? – крестный Анастасии придвинулся к хозяину дома и сверху вниз глянул на него страшным взглядом, но тот даже не отодвинулся, ни один мускул не дрогнул на его старческом, пожелтевшем лице.

– Сядь спокойно, Лешка, не у себя ты дома, а в гостях, и не ты должен злиться на меня, а я на тебя. Давненько ли ты, мой любезный друг, баял мне на ухо о красоте твоей крестнице, обещал свидеть меня с ее отцом, Глебом Михайловичем. Я тебе за такую услугу даже перстень подарил, думая, что такой муж как ты, сдержит слово свое, а ты ничего не сделал.

– Откуда мне было знать, что все так получится? Это сватовство нагрянуло как снег на голову, что мне оставалось делать? Не встать же между Глебом Михайловичем и Сашкой Тащеевым?

Симеон Тимофеевич захохотал каким-то страшным голосом, будто сам демон сидел в нем. Отсмеявшись вволю, он проговорил:

– Краса Анастасия мне нужна и покуда я жив, она станет моей, чего бы мне этого не стоило, а сделаем вот что… – старик наклонился к уху гостя и что-то долго говорил ему, тот сидел с потускневшим взором и лишь одобрительно кивал головой, в конце Симеон спросил его, – Романа Филипповича знаешь?

– Да.

– Вот пусть он и поможет тебе в этом деле. Сам-то ты вряд ли что-то сделаешь.

– Да что же я с этим лиходеем дело буду иметь? Нет и нет, я умываю руки, а ты сам уж…

Боярин хрипло кашлянул в кулак и протянул руку со словами:

– Перстень давай сюда.

Алексей Елизарович как-то весь напрягся, зло огляделся по сторонам и промолвил словно школьник, не выучивший урок:

– Дак я его уже продал, что мне возвращать-то?

– Ах, продал значит, ну тогда тебе ничего не остается как подсобить мне, а уж я в долгу не останусь. Мне лишь бы красавицу мою достать, а там хоть трава не рости.

– Счастливый ты, Симеон Тимофеевич, одна только забота – молодку подавай на твое ложе.

– То-то же, – старик весело засмеялся и покачал в воздухе перстом.

В назначенный день пришли к Глебу Михайловичу сваты. Никита Федорович и Марфа Егоровна принесли множество подарков для будущих родственников: украшения из жемчуга, меха соболиные, пряники медовые, мед в деревянном бочонке. В это время взволнованная Анастасия ожидала в своей горнице, время от времени разглядывая себя в зеркальце: кожа бела, щеки румяны, брови густо накрашены сурьмой, глаза подведены, лишь губы ее – красивые, алые, не тронуты помадой. Длинные серьги с яхонтами придавали ее лицу величественный вид, а повязка в виде маленькой короны, украшенная каменьями и биссером, сделала ее обычную прическу в виде косы столь прекрасной, как сам цвет волос ее – русый, с золотистым оттенком. Тонкие пальчики Насти от волнения то и дело крутили бусы, перебирая их словно четки. Нянька как увидела это, так сразу взяла ее руки в свои, поцеловала и произнесла:

– Красавица моя, солнышко ясное, успокой сердце свое, не тереби украшения свои.

– Как мне успокоиться, нянюшка, коль решается судьба моя? – девушка приблизилась к старушке и крепко, от всей души, прижала ее к своей груди.

Нянька всхлипнула, но взяла себя в руки. Еще раз осмотрев свою воспитанницу, она пришла в восторг: столь дивной красы по всему миру ищи, а не сыщешь. На шелковую рубаху, чьи длинные рукава по краям были украшены вышивкой, был надет шушун золотисто-красного цвета – распашное на пуговицах платье с глубоким вырезом спереди и с висячими фальшивыми рукавами, ниспадающих почти до пола. На изящных ножках красовались сафьяновые сапожки алого цвета с вышивкой из золотых нитей на высоких каблучках. И до того высокая, Анастасия теперь, пожалуй, оказывалась одного роста с суженным Александром.

– Ах, любуюсь я на тебя, воспитанница моя, а на глаза слезы наворачиваются, – промолвила тихо нянька и вытерла лицо носовым платком.

– От чего, нянюшка? От чего, родимая? – искренне спросила девушка.

– Уж очень ты похожа на матушку свою, которая умерла сразу после твоего рождения. Отец твой да я постарались заменить тебе покойную, лелеяли тебя словно диковинку, словно розочку в саду. Вот теперь смотрю на тебя и глаз радуется – какая прекрасная девица выросла, ты даже превзошла матушку свою.

Анастасия улыбнулась и, взяв свою большую косу в руки, присела рядушком со старушкой. Нежными, девичьими пальцами она вытерла катившиеся по лицу той слезы и снова, только крепче, обняла ее, прижала к своей груди, понимая, что в скором времени покинет и этот отчий дом, и няньку, которая стала для нее дороже всех на свете.

В горницу какой-то тяжеловатой, неуклюжей походкой вошел Глеб Михайлович. При виде отца девушка поднялась и, поклонившись ему, опустила глаза в пол. Мужчина оглядел дочь с ног и головы и обрадовался: такую красавицу не грех и самому царю сосватать.

– Сваты пришли, Настенька. Пошли.

Красавица покорно последовала за Глебом Михайловичем, стуча по полу каблучками. Когда они прошли в комнату, где их появления ожидали Никита Федорович и Марфа Егоровна, Анастасия вдруг перестала волноваться – бояться, оказалось, нечего. Она ощущала на себе заинтересованные взгляды родителей жениха и от этого у нее ярко вспыхнули щеки, что не укрылось от будущей свекрови, которая нашла девушку сказочно прекрасной, причем настолько, что придраться не к чему, и даже высокий рост невесты сына не смутил серъезную женщину.

Глеб Михайлович с гордым видом глянул на Никиту Федоровича и проговорил:

– Се есьм дщерь моя, Анастасия, семнадцати лет от роду.

Девушка слегка вскинула прелестную головку, рефейные нити качнулись в такт ее движению. Присев рядом с отцом напротив сватов, она даже не рассмотрела будущих свекровь, такая была скромница, такая набожная. Анастасия погрузилась в разглядывание узоров на своем наряде, а о чем толковали отец с Никитой Федоровичем, того не ведала, да и зачем ей было прислушиваться к разговору, все равно судьбу девиц решали родители, и от ее взгляда ничего не зависело.

Позже, когда сваты ушли, девушка отправилась обратно к себе в горницу, дабы переодеться в обычную одежду. Скинув дорогой шушун, она свободно, как-то облегченно, вздохнула и надела свой любимый нежно-розовый сарафан с жемчужными пуговицами. Нянька принесла ее незаконченную работу, где красавица вышивала райских птиц на большом полотне. Присев на скамью, девица снова принялась за работу: времени было достаточно до свадьбы – почти шесть месяцев, уж она-то успеет приготовить и сотканный ковер, и платье в подарок Марфе Егоровне.

– Брось ты эту вышивку, дай-ка закончим ковер, а не не успеем к свадьбе твоей, – проговорила старушка.

– Не переживай так, родимая, все успеется. А ковер почти соткан, я меньше, чем за месяц управлюсь с ним, – ответила Анастасия и уткнулась в пяльца.

Дверь в горницу со скрипом отворилась. Глеб Михайлович в длинной рубахе, подпоясанной кожаным ремнем, прошел к дочери и сел с ней рядышком. Лишь на секунду взглянув в дальний угол, он сказал:

– Оставь нас, мне необходимо поговорить с дочерью наедине.

Старушка бесшумно удалилась, прикрыв за собой дверь. Когда они остались одни, мужчина проговорил:

– Вот и пришла пора, доченька, готовиться тебе покинуть отчий дом и вступить в иную жизнь с человеком, которого ты до этого не знала.

– Я готова, батюшка. Не волнуйся, пусть твое сердце пребывает в спокойствии.

– Знаешь, Настенька. Когда умерла твоя мать, я поклялся себе сделать тебя счастливой, ты ведаешь, что я ни в чем не отказывал тебе, растил и берег словно драгоценность на дне моря. Скажи мне, только правду, ты была счастлива в моем доме?

– Да, батюшка. Время, проведенное подле тебя, самое счастливое для меня!

– Я рад слышать это, теперь знай, что после того, как переступишь порог дома супруга твоего, твоя жизнь будет зависеть от него. Сделай мужа счастливым, роди ему детей и он окружит тебя заботой и любовью, ты не будешь тосковать по отчему дому.

– Но будем ли мы видеться, отец мой?

– А разве в обычаях у нас оставлять родных по крови? Знай, покуда я жив, я всегда буду оберегать тебя, как некогда носил тебя на своих руках.

Глеб Михайлович смолкл, к его горлу подступил комок рыданий, который он более не мог скрывать. Прикрыв лицо ладонями, дворянин упал на колени Анастасии и заплакал, понимая, что пришло время отдавать единственную дочь, свою кровинушку, замуж. Анастасия коснулась его волос и вдруг резко прижала голову отца к своей груди. Две крупные слезинки скатились по ее щекам.

Отец и дочь, в душе обрадованные предстоящей свадьбе, не догадывались, что не все в их семье разделяют их чувства. Алексей Елизарович, словно тень присутствующий подле Глеба Михайловича, с нарастающим раздражением глядел на счастливую крестницу, которая скромницей сидела в полутемной горнице, время от времени глядя в оконце на голубое небо и плывущие по нем облака.

Большой, грузный Алексей Елизарович несколько дней пребывал в нерешительности: как знать, что будет потом с ним, ежели он решиться осуществить дерзкий план. Он то и дело ходил по комнате, наливал из кувшина вина и залпом выпивал, туша в сердце нарастающее раздражение и на Глеба Михайловича, и на Симеона Тимофеевича, и на ничего неподозревавшую Настеньку – дочь его покойной двоюродной сестры. Хмель постепенно ударил в голову и мужчина, с глубоким стоном усевшись в кресло, постучал кулаком по столу, словно желал одним ударом раздавить образ Симеона Тимофеевича: перед его взором до сих пор стояло злое, старческое лицо, щуплые ручки боярина ухватили за ворот кафтана Алексея Елизаровича и принялись трясти, думая, что таким образом вытресет всю правду.

– Ты должен мне доставить красавицу, – шипел словно змей старик, – хоть навоз ешь, хоть зад разорви, но Настька обязана быть здесь, – он указал кривым пальцем на скамью, – вот на этом самом месте, подле меня!

Крестный девушки пообещал исполнить все, что требуется, но его останавливало лишь сватовство Александра Тащеева, чей отец, суровый нравом опричник, не прощал нанесенные им обиды, до сих пор по округе ходили толки о судьбе купца Ивана Семеновича и тайном исчезновении вдовьего сына Олешки, которого нашли позже на берегу реки с перерезанным горлом. Алексей Елизарович не желал себе подобной участи, не хотел погибнуть от рук супостата безбожного, боялся корчиться в муках в московской темнице, истекая кровью и потом. Но, с другой стороны, Симеон Тимофеевич был не из тех, кто бросал слова на ветер: если пожелает, с него живого кожу сдерет и рука не дрогнет, жестокий старик был, пожалуй, даже круче нравом, нежели Никита Федорович, который в настоящее время был озабочен судьбой старшего сына Андрея, а также приездом царя обратно в столицу. Как бы то ни было, никто не станет печься об исчезновении дочери дворянина, чай, не царская девица да и не столичная боярина, кому она нужна? Да и не такая уж она и близкая родственница – подумаешь, дщерь двоюродной сестры, таких у него много по всей московской волости. Алексей Елизарович потягивал чашу с вином и предавался столь дерзким мыслям, тем самым успокаивая совесть свою.

– Инь ладно! – ударил он по столу. – Раз сказал, то сделаю. Настька никакой силы не имеет, кто она вообще такая? Только не хочется мне встречаться с этим лиходеем Романом Филипповичем, этим молодым сластолюбцем, к которому каждую неделю в баню приводят новую приглянувшуюся ему девку из близлежащей деревни.

Зря волновался Алексей Елизарович, зря опасался гнева Никиты Федоровича, ибо тому стало недосуг думать о судьбе будущей невестки. Князь не очень-то жаловал выбор сына, но вслух ничего не сказал, а только на следующий же день после сватовства ускакал по делам своим, позабыв о предстоящей свадьбе. Лишь Марфа Егоровна выразила свое недовольство, оставшись наедине с Александром:

– Сын мой, послушай свою старую матушку: негоже жениться по первому порыву любви.

– Почему? – удивился тот.

– Видишь: то не любовь, но страсть к красоте девицы влечет тебя, но коль страсть быстротечна, то после свадьбы потеряешь ты интерес всякий к Анастасии своей, не люба она будет тебе. И возненавидишь ты ее, и ее, и свою жизнь погубишь. Да и красота девицы уж очень приметна: не для супружеской жизни она. В жены умный молодец выберет не глупую, но и не премудрую, не уродинку, но и не первую красавицу. Жена должна следовать на мужем и не в чем не превосходить его. Найди себе кого-нибудь попроще, не столь заметну красотою, а про любовь забудь: поживешь какое-то время в браке, привыкнешь к ней, а уж потом и полюбишь пуще прежней.

Александр при этих словах вскочил со стула, тот с грохотом упал на пол. Марфа Егоровна вздрогнула, но юноша повернулся к окну и раздраженным голосом ответил:

– Коль ты, матушка, вышла не по любви, а по тебованию родителей, то не стоит тебе рушить и мою жизнь. Запомни: никогда я не женюсь на нелюбимой. Слышишь: НИКОГДА! Не желаю полжизни положить лишь на то, чтобы постараться полюбить нежеланную мною.

– Но, Сашенька, в тебе говорит лишь молодость да горячая кровь. Остынь, у тебя есть время еще все обдумать. Не бросайся в омут с головой. Прошу тебя!

Александр резко обернулся: глаза налиты кровью, щеки пылают от гнева. Покачав головой, он проговорил:

– Оставь меня, старуха! Не лезь в мою жизнь.

Женщина медленно поднялась и опустила голову. Слова сына больно ранили ее сердце, от обиды на глазах выступили слезы. Правой рукой она смахнула катившуюся по щекам капли. Пройдя к двери, Марфа Егоровна потянула за ручку, но, подумав какое-то время, тихо промолвила:

– Я желаю тебе счастья, сын мой. Да будет так, как ты хочешь, – и больше не глядя на него, вышла из горницы, даже дверь за собой не прикрыла.

Александр стоял в нерешительности. Он осознал, какую обиду причинил той, что любила его больше жизни, той, которая когда-то носила его на руках, ночами не спала, сидя подле его колыбельки. Теперь, когда пришла пора ответить взаимностью, он горько обидел мать, не подумав о сказанных словах. Но бежать следом за ней, упасть в ноги, попросить прощение не решился, уж слишком был горд нравом.

На следующий день Александр не остался дома вместе с матерью и братом, а ускакал с отцом якобы на охоту, но куда на самом деле поехали они, того никто не знал. Никита Федорович, весь в черном, с прицепленной собачьей головой к седлу, гнал коня что есть мочи. За ним цепочкой мчались верные Путята, Петр, сын Александр и новый соратник Каллистрат – юноша с крутым нравом. Выехав к небольшому поселению, всадники натянули поводья. Князь поставил руку козырьком, прикрываясь от солнечных лучей, ища глазами что-то на дальнем пригорке. Наконец, он заметил крышу высокого дома, что стоял в стороне от остальных домишек поменьше. Мужчина гаркнул и сплюнул на землю, затем хлестнул коня и помчался дальше, оставляя за собой тучу пыли.

Вскоре они подъехали к тому самому дому, что виднелся на горизонте. Дом был окружен высоким забором, на котором выцвела и потрескалась от времени краска, двор порос травой и сорняком, а из окна доносились детские возгласы и крики. Никита Федорович по-молодецки соскочил с коня и потуже затянул кушак, поправив под ним булат в ножнах.