Разве бывают такие груши? Рассказы

Бабушка обрела здесь себя в садоводстве, стала в этом деле экспертом и была счастлива, отец в свое последнее лето перечитывал Фейхтвангера в собственноручно выстроенном доме, наш сын Алеша обрел там друга Ромку, возможность ловить в канавах головастиков и бесконтрольно носиться бог знает в каких далях на велике, мы же с Гришей как-то провисли, на нашу долю досталось, в основном, обеспечение жизнедеятельности живущих летом на даче с Алешей родителей – в магазине там были жуткие очереди, и приходилось возить им туда все до буханки хлеба, собирая продукты по городской жаре.

Теперь здесь все изменилось, сменилось поколение, одни дома обветшали, другие вообще заброшены, но появились коттеджи, их немного – еще во времена молодости мы роптали, что наше садоводство лишено какой бы то ни было романтики, нет природы, только линии, квадратики огородов и разнокалиберные дома. Теперь огородов меньше, хотя в некоторых стариках не угас еще садоводческий пыл, на их участках лежат на черной земле большие желтые тыквы, но больше газонов, у нас тоже косилка, в этом году я вновь попыталась выкосить ею заросший огород, но заболела бабушка, и я успела скосить лишь половину.

И вот мы приехали, с соседнего участка к нам приближаются две странные фигуры в меховых шапках с банками огурцов в руках, это старики-соседи: этим летом их железное социалистическое мировоззрение вновь одержало победу над нашей мягкотелостью и аморфностью, они пристали к нам с чисткой колодца (он у нас общий), и мы не смогли устоять, ввязались, раскопали, ужаснулись, и наняли, в конце концов, гастарбайтеров из Белоруссии, заплатили деньги, чтобы только от нас отстали. И все равно, те несколько раз, в которые мы вырывались потом на дачу, были загублены развернувшейся перед домом стройкой, трущимся на нашей веранде соседом, увлеченно манипулирующим насосом, откачивающим из колодца воду, жалующимся при этом на нерадивость гастарбайтеров, и, преодолевая неловкость, что вроде тоже надо что-то делать, мы все же успевали убежать на канал.

Если на нашей даче и есть что-то хорошее, то это канал: надо проехать на велосипеде по линии, пересечь шоссе, проехать по скрипящему, гнущемуся под колесами, висящему над заросшим Петровским каналом железному мостику и оказаться на тенистой тропинке, прохладной в любую жару, на которой таинственно пахнет сыростью, а потом – раз, вылетаешь вверх на холм и видишь под обрывом стремительную реку, ну и что, что искусственную, зато с чистой коричневатой водой, с быстрым течением, с проносящимися по ней лодками и катерами, с изредка проползающими баржами, и если переплыть на тот берег и пройти немного, не боясь роящихся комаров, увидишь Ладогу.

Дачу без воды я не считаю за дачу: хорошо летом приезжать на канал утром, когда никого еще нет, и поют птицы, и сквозь деревья на том берегу в солнечном луче иногда сверкнет Ладога. Хорошо приезжать и вечером, выкупаться, а потом посидеть на берегу, жмурясь от укатывающегося за Ладогу солнца, прижавшись спиной к горячему железу давно уже пустующего лодочного гаража…

…О канале в этот раз не может быть и речи, нет времени, мы благодарим соседей за огурцы, обещаем передать привет бабушке, Гриша остается на улице, я, вздохнув, вынимаю из кармана бабушкин список. И вот уже Гриша закатил бочки и приносит мешок с недозрелыми яблоками, а я, кажется, убрала в шкаф и в сервант все, что могла, и закрыла дверцы так плотно, что не знаю, как ворам, а мышам фиг что достанется, и наступает чаепитие на холодной неуютной без штор веранде, реальные чаепития всегда имеют вспомогательное значение по сравнению с тем, что называется на даче «дела».

И вот мы едем назад, и я, как прежде родители, убеждаю Гришу, что наша дача совсем не плоха: близко к городу, и канал, а купи мы дом где-нибудь далеко в деревне, на настоящей природе, о которой раньше мечтали, так при такой, как сейчас, жизни никогда бы туда не выбрались. Все теперь позади, и ожесточенные дискуссии о свободе личности и о заталкивании других людей в садоводческое счастье, отца уже нет, а бабушка более не яростный огородник, а живущая теперь у нас домашняя птица-говорун.

Я говорю, что Алеше было здесь хорошо, что где-то все равно надо быть, и неизвестно, что бы было, если бы мы были в другом месте, и, по большому счету, не так это и важно – где. Гриша соглашается, что эта тема закрыта, как закрыта на этот сезон и дача – впереди зима.

2005

Дети

Их немного. У нас – всего один, у них двое. Их старший и наш единственный стоят поодаль – впервые в этом году они встретились на даче, и разговаривают. Доносится что-то вроде: «… ты, блин… я, блин…». Мы, четверо, родители, тоже разговариваем, посматриваем на них. Все происходит на улице около нашего дома, в садоводстве это называется «линия».

Когда-то наш мальчик топал по этой линии на кривеньких ножках, а будущего друга провозили мимо в коляске. Тогда мы с его мамой и посвятили их в друзья – других детей такого возраста на линии не было. И, как ни странно, задуманное удалось. Вся дача прошла вместе, потом выросли, теперь – долгие ночные разговоры по телефону, приходят друг к другу, сидят за закрытой дверью в комнате, ходят играть в бильярд. У Ромы уже есть постоянная девушка, но негде жить. У Алеши есть, где жить, но нет девушки.

Они разные, и воспитывали их по-разному. Когда Ромке было семь лет, у него появился брат, кроме того, возникли семейные проблемы. Я же всю свою энергию отдала единственному ребенку. Сидела с ним, делая уроки, водила на английский, боялась, если будет плохо учиться, не поступит в хороший институт. Помню, зубрили неправильные глаголы, ссорились, даже дрались, запущенные вверх тормашками учебники летели через всю комнату. Про музыкальную школу вообще молчу. Каждый раз, одержав над ребенком победу, заставив что-то сделать или выучить, чувствовала не то укол, не то укор совести – в этом было насилие. Уговаривала себя: ну, а как иначе, страшно ведь, как же он будет жить, если не выучится, иначе ведь нельзя?

Ромка – иллюстрация, как иначе. Никто с ним не сидел, ничего делать не заставлял. Результат – провалялся всю школу на диване, поедая булку с вареньем, учиться вообще не может, на второй странице любой книги засыпает, хотя и пропихнули его родители, спасая от армии, в какой-то химический институт, и они с отцом до сих пор (а Рома на пятом курсе) варят на даче забор и оказывают разные строительные услуги женщине из деканата, которая отслеживает, чтобы в Роминой зачетке своевременно появлялись положительные оценки. Зато Рома может разобрать и починить любой автомобиль, да и, вообще, он хороший мальчик.

Алеша наш мальчик тоже неплохой, где-то к классу восьмому в учебу он все же втянулся, поступил на факультет вычислительной техники, теперь – программист, занялся бизнесом, что-то понемножку получается, с виду доволен, уверен в себе.

Ромкины родители считают Алешу умным мальчиком и ставят Ромке в пример. Они чувствуют перед Ромой вину – сразу после рождения младшего сына у отца появилась другая женщина, он собрался было из семьи уходить, но усовестился – двое детей, младший совсем маленький, в общем, остался, так и прожили, так и теперь живут. Теперь уже, кажется, Ромкиному отцу просто лень менять шило на мыло, он перестал на что-либо реагировать, купил себе хороший велосипед, лодку, та же другая женщина присутствует на работе. Мама Ромки тоже все это вытерпела и терпит «ради детей», считает себя мудрой, и все же смотрит на Алешу и, кажется, думает, что, вот, мальчику в нормальной семье уделяли достаточно внимания, вот он теперь и стоит на ногах, а с нашим-то что будет?

Я же, глядя на сына, наоборот, вздыхаю. Вырос и накачался, но как и раньше, когда был маленький и слабый и боялся старшеклассников, отнимающих в туалете деньги, так и теперь боится, что его бизнес закончится, и он снова будет бояться. Страх, обуревавший меня, когда я его заставляла учиться, перешел теперь и к нему.

Мой друг Егор, определив детей когда-то по тем же причинам в суперсложную математическую школу, боялся, что они там не выдержат, но еще больше он боялся, что они не будут. Другая женщина заставляла когда-то своего сына в воспитательных целях сварить и съесть картофельные очистки, потому что боялась, что, безобразно чистя картошку, он не вырастет добросовестным тружеником. Теперь она боится, что он ей этого никогда не простит. Моя подруга Маша считает, что не может ничему научить своих детей, потому что сама в жизни ничего не понимает. Она говорит, что всегда жила не просто, а во имя какой-то цели, посвящала жизнь какой-то одной идее, и в этом была ее ошибка.

Я смотрю на Рому и думаю, что крепкая нервная система, действительно, самое главное, тем более что заборы в нашей стране всегда найдутся… С другой стороны, как же без цели, мыслимое ли дело просто существовать? Только почему же стремление к цели у нас всегда сопровождается страхом?

Все чего-то боятся: бабушка боится, что сосед украдет у нее доски из-под пола, боится пустой лестницы, боится, когда по лестнице кто-то идет, боится, что грабители на улице «подобьют» ей ноги, боится, что неудобно, боится, что заставят жить по-другому и все нам запретят. Мой муж боится не успеть, Егор тоже этого боится, Маша боится выбора, другая подруга Таня боится возраста, знакомый Володя панически боится, что не будет работы. Я теперь боюсь, не навязываю ли я окружающим, в особенности сыну, своего мнения, я боюсь еще, что подумают то, чего не было, но могло показаться. Еще больше я боюсь, а вдруг, все же было, и те, которые подумали, были правы.

Я смотрю на мальчиков: когда-то я посылала их фотографию другу Тоду в Канаду, и он спросил, что эти мальчики собираются делать со своими жизнями. Ромка «бомбит» пока на машине, зарабатывая карманные деньги. Наш Алеша с важностью утверждает, что ему нравится «управлять процессами»: просуществовав все сознательное детство рядом с находящимся дома предприятием, он не хочет идти в наемники. Что они оба будут делать потом?

Вот и стоим мы, смотрим на свое немногочисленное потомство, нас мучают неуверенность, страхи и разнообразные проблемы, когда-то мы сумели напрячься и произвести их на свет, а теперь мало что можем им посоветовать, самих бы кто научил. А они уходят в дом смотреть телевизор, слушать свое щелканье и смотреть бессвязные картинки клипов, и мы только слышим из окошка их смех и неизменное «…ты, блин… я, блин…».

2004

Последний романтик

Нет больше в мире душевных песен, а только пародии на них, нет больше романтиков в мире, а только менеджеры, умеющие добывать деньги. Последний романтик сидит в будке на автостоянке на окраине Сиэтла, продает подержанные машины, а в перерывах между клиентами ходит по Интернету и пишет мне письма.

Он появился в моем компьютере в момент большого облома, когда книгу, публикации которой я уже не ждала, взялись-таки печатать на условиях, что я от нее откажусь; западные друзья, которые, как я ожидала, кинутся меня защищать, промолчали, и, отвергнув подлое предложение, я сидела на кухне на полу на закатанном ковре (мы тогда только что переехали) и горевала, погоревав, подходила с надеждой к компьютеру, а в ящик его поступали не серьезные и важные письма, которых я ждала, а открытки, записки и шуточки от Байрона Дейли.

Большой и маленький миры поменялись местами: в большом мире сплетни, как на коммунальной кухне, разговоры о товарах и ценах и тому подобная муть, а личный мир расширился, простерся за океан, можно обсудить с американским приятелем глобальные проблемы, выслушать (вернее, прочитать по email) его пламенный монолог об устройстве будущего (не своего, а – целого мира).

Откуда знаешь, что будет потом: подписывая контракт с западным издателем, не подумаешь, что он – кидала; молодой миллионер, неотразимый, как Хью Грант, морской пехотинец, прошедший Вьетнам, только усмехнется, если ему сказать, что он будет жить на пособие, нелегально работать на автостоянке, чтобы платить за жилье, что разбегутся все его жены и прочие красавицы, разве что забредет в будку видавшая виды черная проститутка.

Можно, конечно, вопрошать «почему» и сетовать на то и на это; просто времена – не для безбашенных гуляк, надо уважать сухую цифру, а не носиться с бешеной скоростью в открытом «Порше», посылая дорожную полицию американским матом.

Вот и докатался и не отследил, не скинул вовремя сомнительные контракты, а когда спохватился и попытался избавиться от них через обанкротившийся банк, тут его и сцапали судебные приставы с глазами, как заклепки, и упекли голубчика в тюрьму, и накрылась медным тазом его удача.

А теперь что же, теперь остается лишь вспоминать, как ходил по Карибам на яхте, да травить семейные байки про дедушку-гангстера из Детройта, рассуждать о необходимости российско-американского альянса против террористов для спасения мира, или, хоть и редко когда пожаловаться, как он зол, и как ему бывает грустно.

И каждый вечер, только я выйду в сеть, он уже тут как тут. Я до последнего сопротивлялась, не хотела ввязываться в пустопорожнюю болтовню, но, в конце концов, купилась на шутку о карлике, которого прогнали с нудистского пляжа за то, что совал нос в неположенные места, и расслабилась, и рассказала про свои обстоятельства, зная заранее, что уж этот-то не поможет.

А с другой стороны, почему кто-то должен мне помогать? Это советская привычка, что ты – весь такой убогий и несчастный, и тебе все должны. Куда как приятнее жить, как живется, делать, что делается, и не почему-то, а просто.

И какая, в конце концов, разница, миллион читателей, или сто, или даже один, если он так проникся.

Так и пишем каждый день, у кого что: у кого-то на ланч чипсы и сэндвичи из тунца, а кто-то варит суп из крапивы, которую собрали на даче. Шлет газетные статьи, которые мне некогда читать, все же просит: «прочти», говорит, что не длинные, не с кем больше поделиться. Иногда фантазирует: вот приеду в Россию, организую трудящихся в профсоюз и буду бороться с русской мафией (русская мафия прямо умерла от страха). Мечтает приплыть на алых парусах к бескорыстной русской красавице, которая полюбит его за его бурную жизнь. Но поскольку с деньгами на паруса напряг, письма уже пять лет, как пишутся мне, ну, разве устоишь против подобного постоянства.

Вот, собственно, и все. Если не получается, что хочется, бери, что дают, убеждай себя, что и оно неплохо. Все дороги куда-то ведут, что-нибудь да будет, даже если разбились мечты, будь, читатель, неприхотлив и не вешай носа.

2004

Структура

Это только кажется, что свобода, и можно делать все, что захочешь, на самом деле существует жесткая структура с ограниченным числом ячеек, в которых можно разместиться.

Работать можно торговым агентом или менеджером по продажам, если окончил институт, телохранителем или охранником, если спортсмен, моделью или в видеочате, если девушка, на рынке, водителем маршрутки или торговать дисками в переходе, если ни то, ни другое, ни третье.

Утром можно вдыхать аромат чая «Липтон», наслаждаться восхитительным кофе «Чибо», а если захочешь выпендриться и заварить, скажем, настойку из одуванчиков, очень скоро узнаешь, что и это уже схвачено фирмой «Эвалар – здоровья дар», которая рекомендует эту настойку всем для улучшения всего.

Читать можно триллер, иронический детектив, дамский роман, всякую фигню про гоблинов или эзотерическую литературу.

Пить можно «правильное пиво» или «пиво с мужским характером».

Слушать можно «Шансон», если с цепью и усами, «Ретро», если с лысиной и морщинами, «Динамит», если бритый или с проколотым животом.

Поехать отдыхать можно на неделю в Турцию или в Египет, а если захочешь выделиться и убежать куда-нибудь в отечественные леса, там тебя, все равно, настигнет группа паломников, движущаяся по маршруту Муром-Дивеево с намерением прикоснуться к истокам.

Если задумаешь открыть бизнес, будешь торговать унитазами, пирожками или бытовой химией в ларьке, а на другой стороне улицы тем же самым будут торговать конкуренты.

Если заработаешь много денег, будешь покупать недвижимость, делать ремонт, бояться не туда и не так вложиться, будешь ездить не в Турцию, а на Канары, и все равно, не придумаешь ничего нового.

Если решишь никуда не вписываться и просто залечь с книгой на диван, в конце концов, все же потянешься собирать бутылки и займешь-таки соответствующую ячейку.

С развитием структуры количество ячеек будет расти, и при их большом количестве может показаться, что идешь своим путем, но, на самом деле, просто вписываешься в хорошо забытые ячейки.

Структура толерантна к нестандартным и несерьезным занятиям типа сочинения стихов, изготовления металлоискателей на дому или попыткам осмыслить бытие, потому что ячейки, возникающие самопроизвольно, как правило, временны и одноразовы, с исчезновением своих создателей рассасываются без следа и не вносят в функционирование заметных сбоев.

2005

Злые духи

Она говорит, что мы безалаберно живем, что неправильно питаемся, что жить без супа нельзя. Она нас стращает: ее любимое присловье «вот будет близок локоток», это относится и к тому, что Алеша ходит по ночным клубам, в которые я его «пускаю», и к тому, что нельзя так поздно ложиться спать, надо заботиться о здоровье. Ее идеал: чтобы мы с ней вместе варили что-нибудь на кухне, потом это ели и при этом калякали, словно крутя волшебный горшочек, перебирая моих знакомых (ее – все умерли), их дома, что готовят в этих домах, и кто при этом во что одет. Когда я, не солоно хлебавши, прихожу домой после неудачных квартирных просмотров, она удовлетворенно констатирует: «Ну, ничего, впредь будешь умнее и не станешь больше никуда ходить». Она говорит, что сидит у нас постоянно одна, что я разорила ее гнездо, отучила ее жить самостоятельно, и все это на самом деле не так, потому что жить одна она больше не может, а разорение «гнезда» свелось к выносу висящей там без надобности не знаю сколько лет одежды и валяющихся на всех полках пузырьков от лекарств. Если, сдерживаясь из последних сил, я подливаю в чай бальзама, чтобы расслабиться, она, в лучшем случае, не заметит, а, в худшем, обеспокоенно спросит, а не вырабатывается ли у меня привычка к алкоголизму.

Она смотрит только один сериал, не умеет уже себя занять, не читает. Она сидит дома и ждет меня, а если меня долго нет, звонит на мобильный, видит во всем тайные умыслы, считает, что я надолго ухожу из дома нарочно, вешая трубку, говорит: «Ну, ясно» с таким выражением, что, отсутствуя больше двух часов, я непроизвольно начинаю дергаться.

И все же, это не вся правда, есть и другая сторона, что жили мы жили, и было нам хорошо и свободно, вечерами стрекотали за своими компьютерами, никто никого не трогал, никто ни к кому не приставал, Алеша, бывало, скажет: «Иду – туда, приду, наверное, тогда», и мы только кивнем, выжидая, кто пойдет закрывать дверь, продвинутые современные люди с творческими устремлениями, родители с взрослым сыном, без антагонизма, с общей демократической идеологией, редкий случай, с общим чувством юмора, без патриархальности, семейных обедов и всякого такого, ели часто по очереди, что бог послал, но иногда собирались вместе что-то обсудить и советовались и смеялись. Алешины друзья дивились, как это его до сих пор не напрягает жить с родителями, и хотя он говорил, что не уходит от нас из-за общего Интернета, мы-то знали, что так, да не так.

И вот все изменилось, появилась у нас кряхтящая и шаркающая старушка с иным мировоззрением – что нам хорошо, ей плохо, что плохо – то хорошо, теперь я даже не знаю, как мы с ней были раньше, какая она была, какая – я, в последнее время я тратила, сколько могла, на ее еду, врачей и витамины, будто откупаясь, носила ей сумки и старалась поскорей свалить, но, проведя с ней неделю летом во время болезни, поняла, как она на самом деле здесь одна живет, когда все чудится и мерещится, и лезут отовсюду всякие твари и все вокруг будто замышляют злодейство, и никого нет, чтобы отвлечь и разубедить, только телефон.

И забрали, поломался, нарушился быт, сначала, постоянно чувствуя на себе ее скорбный взгляд и слушая о всеобщих кознях, я не выдерживала, будто мне перекрыли воздух, выволакивала с грохотом из дома велосипед и каталась в парке. Гриша был с ней на удивление мягок и доброжелателен, но только по-первости, пока у самого не начались проблемы с новым прибором, пока не начал нервничать и не смог уже выносить пространные рассуждения, как было бы хорошо, если бы в доме готовилась разнообразная пища. Алеша же ведет себя просто по-хамски, восклицая: «Отвали, достала!»

И, схватившись за голову, я стала думать, неужели, и правда, разговоры о добре и милосердии – в пользу бедных, принципы, которым я, кажется, раньше следовала – лицемерные и ложные, а на самом деле – кто кого, или она перестанет говорить, что хочется, потеряв при этом свою индивидуальность, или мы в качестве самообороны объединимся в «Красную бригаду» против бабушки, собственной матери, чтоб не навязывала своей тощищи. И чтобы поддержать в доме какой-то баланс, я должна быть ангелом, идеальным человеком, потому что каждый раз, глядя, как старенький снусмумрик сидит, поверженный, на своей коечке, обхватив седую голову руками, воплощая мировую скорбь после того, как его заткнут в три глотки творческие люди, точь-в-точь Ван-Гоговский «Горюющий старик», сил нет никаких на это смотреть, и в то же время нет сил испытывать постоянные стрессы от приводящего в ступор вопроса: «Зачем?», относящегося ко всему мало-мальски неутилитарному, выходящему за пределы простого существования, будто стреножили, посадили на цепь, и никуда ведь теперь не уйти – не уехать, смотрит на тебя, воплощенный укор, так и тянет за собой в черную яму, и надо найти силы, чтобы и самой туда не свалиться и ее оттуда извлечь, обратив по возможности в свою веру.

Решила сначала воспользоваться чужой мудростью, стала изучать буддизм, благо клиент из Шри-Ланки подсунул книжку, вынесла известные мысли о победе любви над злом, о нравственной дисциплине и еще одну малопривлекательную мысль об отсутствии себя, в которую если уверуешь, то будет Нирвана. Взяла Эриха Фромма «Искусство любить», согласилась, что люди испытывают потребность в любви, в основном, не из-за Фрейда, а чтобы преодолеть отъединенность и слиться с себе подобными, и что в качестве инструмента нужны смирение, мужество и тому подобные правильные вещи, говорить о которых легко, а поди, претвори на деле.

И, отложив книжки, придумала, в конце концов, собственную теорию о том, что она, я, все люди – ничего себе, неплохие, но всех обуревают злые духи, побуждающие мучиться, сомневаться, подозревать, презирать иное и слабое или привносить в жизнь других людей собственное мировоззрение. Человеку работоспособному и относительно (как я) молодому легче с ними справляться, чем дряхлой старушке, и все же и она по-своему старается – варит на всех картошку, моет посуду, чтобы принести пользу, занять себя и разогнать черные мысли.

И теория на удивление прижилась, вызвала улыбку, была взята на вооружение (часто теперь, высказывая какое-то суждение, она, по-детски округляя глаза, заговорщически прибавляет: «честно, без злых духов!»), а Гриша пообещал подарить нам с ней воронье крыло, чтобы заткнуть его за люстру и разгонять вредоносные силы. Не могу сказать, что эта теория явилась волшебным избавлением, может, просто прошло время и попривыкли, но живется нам теперь вроде полегче, понимаешь, что это не какое-то чуждое существо, а все та же моя мама, когда-то – надежа и опора, просто одолеваемая теперь злыми духами, и надо взять воронье крыло, помахать им во все стороны и сказать: «Кыш, кыш!»

2005

Быть или не быть

Получить автомобильные права и не ездить, или ездить декоративно, по пустому двухполосному шоссе в будний день с бдящим рядом мужчиной, обгоняя иногда сенокосилки или пассажирские автобусы, замирая от собственной смелости, обозначая причастность, или однажды взбунтоваться и преодолеть нерешительность и мужской шовинизм, усесться за руль посреди забитого проспекта, и пусть глохнет мотор и дергается коробка передач, и кричит и машет руками сидящий рядом мужчина, и гудят и матерятся мужики в соседних машинах, заводиться и дергаться, ошибаться и исправляться и, в конце концов, научиться, пусть не так хорошо, как они, но уж как умею, и добиться, и завоевать право взять ключи и поехать с бабушкой в поликлинику.

Ужасаться порочности и несправедливости мира, уединиться на хрустальной горе в белых одеждах, не принимая существующего порядка вещей, писать об отстранившемся себе, не быть понятым и обидеться, презреть, уйти со сцены, не попытавшись на нее взойти, или каким-то боком зацепиться, влиться, доказать свою нужность, пусть и в самом невероятном виде, перейти на другой язык, пойти на компромисс, присовокупить сундук всякой ерунды к выстраданному мешочку серебра, втюхать таким хитрым способом свой мешочек, доказать миру и детям, пусть не так, как хотелось бы, но уж как получилось, вписаться, занять нишу, познать жизнь и уже с этих позиций вздыхать о несовершенстве.