Семь буханок чёрного… Сборник рассказов

– Пошутил, – сказал Стеклов. – Да, простите, не в кон…

***

Иван и Соня ушли по-английски, хотя Таисия все видела, успела показать штурману большой палец, а затем соединила большие и указательные обеих ладоней в форме колец, ткнула ими себя в пышную грудь. Иван зарделся, закивал головой. Соня их переговоров для глухонемых не видела.

Они перешли пустую центральную улицу, прошли бульваром рядом с Пушкиным, девушка по-прежнему крепко держала Ивана за правую руку. Он сказал ей, что эту руку следует освободить, военному надо держать правую руку свободной для приветствия. Соня нехотя перешла на другую сторону, к его левой руке, канючила, как маленькая, говорила, что ей удобнее висеть на его правой. Иван спросил:

– Ты устала?

Она кивнула. Он посмотрел на занесенные снегом длинные тяжелые скамейки, и вдруг левой рукой подхватил ее за спину, правой – ноги под коленями. В долю секунды она очутилась у него на руках, голова лежала на согнутом локте, ладонью он аккуратно поправил ее голову вправо, и они встретились взглядом. Соня не сопротивлялась, зеленоватые глаза светились, в них было столько добра и благодарности, что у Ивана снова перехватило дыхание.

Он осторожно приблизил губы к ее губам, холодным, с легким привкусом домашних солений. «Любительница фасоли», – вспомнил Иван, как Соня аппетитно уплетала длинные стручки дальневосточного растения. Она приняла его горячие, пахнущие табаком для трубки, губы, стала лизать их, будто стараясь слизнуть горький запах никотина, спокойно впустила его язык внутрь рта и, закрыв глаза, полностью отдалась Ивану.

Он подошел к скамейке, ногой расчистил снег, уселся так, чтобы хоть краем короткой куртки закрыть нижнюю часть спины. Ивану казалось, что он теряет сознание, улетает от чувства, которое рождалось в нем, когда от поцелуев губ переходил к поцелуям ее глаз, щек, пролезал под оренбургский платок и целовал мочки ушей.

Они потеряли счет времени, не помнили, сколько просидели на скамейке. Вернее, сидел на заснеженной скамейке Иван, а Соня покоилась у него на коленях. Прошел милицейский патруль, но, видимо, распознав летную атрибутику на одежде Ивана, даже не остановился. Но этот эпизод все-таки отразился в памяти Ивана, он подумал, что утром ему надо на доклад, и, не куда – нибудь, а в службу главного штурмана Полярной авиации. Предстояла встреча с начальником.

– Сонечка, мне пора в часть…

– Господи, что это я? Да, конечно. Вы… Ты беги, тут рядом, я дойду сама.

Он проводил ее до двери квартиры, они еще с десяток раз прощались, целуясь, крепко обнимаясь, до боли в спине и суставах. Она первая приняла решение, открыла дверь квартиры.

– Мы когда увидимся? – Спросил Иван.

– Хочешь, сразу после спектакля.

– Я могу опоздать, ничего не знаю по завтрашнему дню…

– Я дам тебе телефон. Запоминай. – И назвала московский номер. – Но это не мой. Это моей подруги… Она на гастролях. – Ивану показалось, что Соня покраснела. – А мама не знает… Но это не важно. Я там буду ждать твоего звонка.

И закрыла дверь квартиры, может, даже чуточку поспешнее, чем ожидал летчик.

***

Они не виделись почти два месяца: утренняя встреча Ивана в Полярной авиации закончилась срочным вылетом на дальний аэродром. Непогода накрыла все побережье Северного Ледовитого океана, экипажи, застигнутые врасплох, спали, ели, читали, углубляли теоретические знания в классе или кабине самолета. Конечно, Иван передавал несколько весточек любимой девушке, по которой он так скучал, что ему, порой, бывало страшно ложиться спать. Ночью ворочался, вставал, пил воду, ел шоколад, слушал радио, читал все, что хранила уже «немолодая» библиотека для летного состава.

Прилетели они с Севера на мощнейшем самолете, пробыв в воздухе около 20 часов, когда в Москве зацвела мать-и-мачеха. Соня отдыхала после репетиции, оставалась дома одна, на ней кроме шелкового пеньюара ничего не было. Она сказала только одну фразу: «Я не могу без тебя… Я так люблю, что не могу дышать без тебя». И в самом конце этого безумия, длящегося более двух часов, она тихо произнесла: «Боже мой, как я сегодня буду танцевать».

Танцевала Соня, на взгляд Ивана, лучше, чем когда—либо. Он заметил, при всей некомпетентности, что она уже выступает с маленькой сольной партией. Это был «Щелкунчик», это был восторг, который Иван не мог скрыть. В антракте к нему подошла Таисия, специально пришедшая посмотреть на Соню, и выпалила:

– Ты все понял? Вот что значит вовремя заметить талант. Разглядеть надо… Ты мой должник… Но это потом, медведь. Сейчас ты должен немедленно жениться на Соне. Иначе она умрет без тебя. Все я сказала! – Она подставила щеку для поцелуя и удалилась, зная, что за ней наблюдает, минимум, половина фойе Большого театра.

По просьбе руководства Полярной авиации, Ивана и Соню расписали на второй день после «Щелкунчика». Ивану дали комнату в благоустроенном общежитии, со всеми удобствами. Но, в общем-то, это была одна большая коммунистическая общага. Соня жила с ним здесь от командировки до командировки. Потом налегке уходила к маме и, не нарушая привычного ритма жизни, продолжала выступать в Большом. Детей они не заводили: Ивану надо было закончить Академию, Соня репетировала главную партию в «Жизели», правда, во втором составе.

***

Сталин пришел на спектакль неожиданно, именно тогда, когда выступал второй состав. Он спросил, кто солирует? Ему ответили. Чья она? Ему сказали, что жена штурмана Полярной авиации, который служит у Ивана Дмитриевича Папанина. В антракте Соню привели в ложу. Папанин был здесь же, стоял рядом с Берией. Помня, что Соня – жена Ивана, он ни на шаг не отходил от Вождя народов.

Сталин сказал примерно следующее: «Вы замечательная балерина, вас ждет большое будущее. Вы даже не представляете, какое будущее вас ждет!»

Потом он спросил Папанина: а где ее муж? В срочной командировке по проводке судов по Северному морскому пути… И сколько он уже в командировке? Больше месяца, последовал ответ…

***

Конечно, Иван Папанин не был эдаким всесоюзным добряком-весельчаком, каким его пытались изобразить в средствах массовой информации, литературе того времени и в последующие периоды нашей истории. Это Иван знал не понаслышке, прослужив в его ведомстве длительное время. Даже, имея репутацию отличного и зрелого штурмана, Иван чувствовал ревность Папанина. Ему передавали высказывания типа, молокосос и туда же: то героические полеты к Северному полюсу, то грандиозная экспедиция на Полюс недоступности. Надо же, как повезло: именно его самолет стал основным, первым достиг «терра инкогнита».

На самом же деле, Иван был лишь частью большого экипажа и частичкой огромного коллектива, готовившего эту экспедицию. В Северо-Восточной части Арктики, на расстоянии гораздо дальнем, чем надо было лететь до Северного полюса, находился участок географического пространства, где ни разу не ступала нога человека. Никогда. Об этом много писал академик Обручев в своих увлекательных романах, большом количестве научных трудов.

Тянул этот неизведанный уголок природы и полярных летчиков. Они прекрасно знали, что по весне туда летели несметные полчища птиц, не раз видели на кромке ледовых полей белых медведей и песцов. Но они также знали, что человеку на собаках ли, пешком ли невозможно добраться до этого белого пятна. Самолет может долететь туда, но ему нужны будут взлетно-посадочная полоса и полная дозаправка горючим на обратную дорогу… Значит, лететь надо, как минимум, двумя самолетами с огромным запасом горючего. Ну, а чтобы подстраховка была организована по-советски, высшим руководством страны было принято решение лететь сразу тремя самолетами, самыми современными и могучими.

Экипажу Ивана посчастливилось первому сделать посадку в белом безмолвии. Он один из первых увидел этот нетронутый никем снег, под ним был лед и пугающая километровая толща океана. Мировая пресса сравнила по значимости этот перелет с открытием Северного и Южного полюсов. «Для нас же главным было другое, – говорил потом Иван журналистам. – Мы – первые. Стране советов все по силам!».

***

На прием в Кремль Иван и Соня собрались быстро. У неё было кое-что из семейного гардероба, Иван надел летную форму. Кремлевский зал наполнялся быстро гостями, лица – напряжены, переговаривались вполголоса.

Папанин, напротив, был необычайно весел, громко разговаривал, смеялся над своими шутками, то и дело кричал: «А вы, засранцы, знали, что по Герою получите?!»

Никто не объявлял торжественного вхождения в зал Сталина. Он появился незаметно, буднично подходил к группам людей, с кем-то здоровался за руку, с другими, кто представлялся ему, знакомился кивком, иногда задавал вопрос-два, поздравлял с наградой и, не спеша, отходил к следующей группе собравшихся.

К Папанину и его группе Сталин подошел довольно быстро. Иван и Соня часть разговора не слышали, стояли не так близко. Сталин повернул голову и заметил Соню.

– Что за жемчужина появилась на приеме? – спросил он.

– Соня Афанасьева, солистка балета Большого театра и жена нашего лучшего полярного штурмана Ивана Афанасьева, – широко улыбаясь, сказал Папанин.

Сталин подошел, взял протянутую руку Сони двумя своими и долго держал в ладонях. Сталин смотрел прямо в глаза Соне, потом вымолвил:

– Мы, похоже, уже виделись?

– Да, – едва слышно ответила балерина.

– В антракте «Жизели», в ложе. Помните, я предрек вам большое будущее? – Спросил он.

– Да, помню, Иосиф Виссарионович…

– Будем считать ваш ответ благодарностью, – проговорил он и посмотрел на рядом стоящего Ивана. Тот, как положено по Уставу, представился Вождю советского народа.

– Вижу орден Красного знамени… Высокая награда. Поздравляю. Вы так молоды, у вас все впереди. Берегите очень талантливую жену… Соню Афанасьеву. – И Сталин пошел к следующей группе участников приема.

– Соня! Поздравляю! Вы оба – молодцы! Зас-ран-цы!! Вас заметил Иосиф Виссарионович! Это отлично! – Папанин был готов задушить их в своих объятиях.

***

Гулянье продолжилось за городом, на дачах у руководства, почти до утра. Иван чувствовал себя скверно. Он был крепок на выпивку, но тут явно перебрал с количеством, перемешал шампанское, коньяк и водку. Соня все время была рядом, молчала, с любовью смотрела на крепкую фигуру мужа, красивую форму, на орден, так по-свойски разместившийся на широкой груди летчика.

Иван вышел во двор, рядом с летним туалетом его обильно вырвало. Стало гораздо легче, но хотелось пить, и он направился в дом. На крыльце дачи стояли Соня и заместитель Папанина – Синельников, молодой руководитель, пришедший на эту должность из боевых летчиков.

– Он теперь не отстанет от вас, Соня, – говорил Синельников. – Я знаю. Это было с моими друзьями. Бедный Иван, он его или возвысит, или тот исчезнет с глаз долой…

– Что вы такое говорите, Станислав Ушерович…

– Я знаю.

Иван, почувствовав, что Синельников пьян, стоял и думал, когда ему объявиться на широком крыльце дачи.

Иван буквально вбежал на ступеньки дачного крыльца:

– Кто с моей женой наедине? С первого раза…

– Ванечка, – сказала Соня, – я тебя искала, жду, замерзла уже.

– Иван, еще раз поздравляю! – Синельников выглядел трезвым как стеклышко. – Жаль, что не героя, как всем… Но это не моя вина. И береги жену… Я пройдусь, подышу.

– Милый мой герой… Дай я вытру тебя платочком, – Соня достала из брюк мужа клетчатый заграничный платок, который она привезла с гастролей и который, по Уставу, нельзя было носить летчику в кармане мундира, развернула его и тщательно вытерла лоб, глаза, щеки и рот Ивана. Прикосновения рук были легкими, воздушными, нежными, Иван чувствовал, как из него уходят злость, обида на весь мир, на Вождя, Папанина, пьяного – трезвого Ушеровича, на то, что не получил звезду Героя.

Не было здесь, в этой обойме, только Сони. Он так любил ее, что боялся даже подумать, что вдруг не увидит свою девочку рядом, на кухне, в постели, в дверях служебного входа в театр. На жену он никогда не обижался, не злился, он считал ее своим ребенком, которому требовалось постоянное внимание.

И Соня смирилась с таким положением при Иване. Она начинала жить своей старой жизнью только тогда, когда он подолгу зимовал в Арктике, из-за непогоды не мог выбраться домой. Соня возвращалась в квартиру к маме, из которой она не выписывалась, и мать с дочерью вместе пытались сохранить огонь в угасающем домашнем очаге.

Мать не то, чтобы не любила Ивана: она не могла пока осознать, как и почему необразованный, в широком смысле этого слова, молодой человек смог увести от нее единственное сокровище – дочь. Она одна воспитала Соню, назвала в честь великой русской балерины этим именем, прошла ад отборочных конкурсов в балетные учебные заведения. Мать шутила с немногими подругами, что это она закончила балетную школу, а потом и училище, прошла бесчисленные конкурсы и туры и завоевала все призовые места.

Соня была явно неординарной балериной, это понимали и мать, и члены различных жюри и отборочных комиссий. Но не все, особенно после зачисления дочери в балетную труппу Большого театра. Там уже прижились и процветали свои примы и герои, любимцы Вождя и руководителей рангом пониже. Поэтому мать Сони прекрасно понимала, кем бы через 20 лет вышла ее дочь на пенсию: бывшая балерина кордебалета. Она знала о роли друзей Ивана в карьере дочери, о том, что у Сони состоялась после премьеры спектакля встреча с товарищем Сталиным. Это напугало мать Сони – преподавателя английского и немецкого языков индустриального техникума, – где она проработала уже много лет.

Соня смеялась, говорила, что у них теперь есть Иван, и что база у него в Москве, и что он, если что, не дай Бог, сможет содержать их обеих до конца дней. Мама несколько успокоилась, роль и значение зятя в их жизни заметно поднялись и укрепились. На этом компромиссе и строились вся последующая жизнь и отношения с матерью.

***

Иван узнал, что на даче дежурят две или даже три машины из Главка, и он решил исчезнуть с глубоко надоевшего застолья. Соня не сопротивлялась, хотя в душе была против: ей все-таки нравилось внимание поклонников.

Машина бесшумно шла по спящему Подмосковью, шоссе было пустынным, только на въезде в столицу светился несколькими фонариками домик сотрудников дорожной милиции. Машина остановилась на мигающий огонек фонарика, водитель вышел на дорогу, что-то сказал милиционеру.

– Иди врать-то, – сказал молодой, сильно окающий сотрудник поста, – так я тебе и поверил…

Иван вылез из машины, одернул китель, не спеша, достал трубку, прикурил от спички.

– Товарищ Афанасьев, – вдруг отдал честь милиционер. – Это точно вы? Разрешите поздравить вас и весь ваш экипаж от имени нашего небольшого, но дружного коллектива. Мы так следили за вами… Ну, за вашим полетом… На Полюс, значит. Скажите, а вы правда видели там живого песца?

– Спасибо, – сказал искренне смущенный Иван. – Да, песца мы там увидели. И огромного белого медведя. Правда, когда уже поднялись в воздух… Он помахал нам лапой.

– Ха-ха-ха-хеёх, – засмеялся милиционер, – скажи кому, не поверят. А ребята спят, отдыхают, значит. Будить их не буду, только уснули.

Помолчали.

– А что за светомаскировка?

– Ночные ученья. Видите, все затемнено. От возможной атаки авиации противника, – отрапортовал патрульный.

– Ну, успехов вам, – сказал Иван, выбил трубку о каблук ботинка, пожал руку милиционеру и быстро влез в машину. Успел услышать:

– Расскажу парням… Не поверят.

– Мой хороший герой, – зашептала Соня прямо в ухо Ивана и положила голову ему на плечо. – Тебе приятно? Скажи, тебе приятно купаться в лучах славы?

– Не шуми, – почти шепотом, сказал Иван. – Приятно… Но мне приятнее в тыщу раз целовать тебя…

И он нашел в темноте ее губы, стал целовать их так необычно, будто слизывал с них варенье.

– Во-первых, говорят тысячу. Во-вторых, где ты так научился целоваться? Как приятно. Будто горячим обдает… Еще так же поцелуй меня.

Соня совсем расслабилась, голова ее раскачивалась в такт движению машины, иногда спадала с плеча Ивана на спинку сиденья. Тогда он брал ее голову свободной рукой и снова укладывал на свое плечо. Он недолго держал руку на щеке и подбородке любимой женщины, тут же опускал пальцы в то место вечернего платья, где за вырезом прятались небольшие упругие груди. Соня сжималась от этого прикосновения, вздрагивала, находила в полной темноте губы Ивана и так страстно целовала их, что иногда ей казалось, что она теряет сознание.

Ночная Москва жила своей жизнью даже при учениях по светомаскировке. Люди спешили на дежурства, к открытию колхозных рынков, машины с горячим хлебом едва ползли, обозначая путь небольшими прорезями на фарах. От Белорусского вокзала до дома Ивана машина ехала более получаса, хотя в обычное время на дорогу уходило 10 минут. Иван весь измучился: он не знал, куда уложить руки, чтобы не касаться Сони. Та тоже была в напряжении от ожидания прикосновений мужа.

***

В честь премьеры нового спектакля на современную тему и по поводу награждения Сони Сталинской премией ее одну, без мужа, пригласили в Кремль. Она плакала, не хотела идти, знала, что Иван или исчезнет на несколько дней, или напьется до чертиков. Что будет молчать, не разговаривая, до самого отъезда в какую-нибудь внеплановую командировку на Север. Но все друзья как будто чувствовали настроение Сони и постоянно твердили ей: «Не заболей! Вручение Сталинской премии нельзя пропустить».

И вот Сталин увидел грусть в глазах любимой актрисы. Он повернулся к Берии:

– Лаврентий Павлович, надо найти этого таинственного сокола, из-за которого у Сони такие грустные глаза…

Ответ был скор:

– Найдем, дорогой Иосиф Виссарионович!

Папанин, мгновенно протрезвев, выскочил незамеченным из зала приемов, добрался до телефона, связался с дежурной частью Главсевморпути.

– Срочно, – орал он в трубку, – засранцы!! Афанасьева сейчас же убрать на самую дальнюю точку! СА-МУ-Ю!!! До моего особого распоряжения. Теперь все это оформи задним числом под грифом «Совершенно секретно» и спрячь. Если просочится куда-то информация, головы вам поотрываю.

Берия опоздал на несколько часов. Если бы Ивана не убрали три часа назад с базы на окраине столицы, не погрузили в самолет и не отправили в Архангельск, он оказался бы в руках Лаврентия Павловича. Затем штурмана перевезли на остров Рудольфа, а потом – на острова, полуострова, мысы и мысочки, где 11 месяцев зима с пургой, а остальное время – лето. Короче, в Москве Иван не появлялся два года. Соня знала, что случилось, они пересеклись с Папаниным и тот все рассказал.

Она стала солисткой сразу трех спектаклей, ее приглашали на приемы в Кремль как самую молодую Заслуженную артистку Республики. Об Иване никто и никогда не вспоминал и не спрашивал.

А тот последнее время сидел на Чукотском аэродроме, выводил суда из ледового плена. Отрастил бороду, заматерел, стал еще мужественнее и красивее. О Соне ни с кем и никогда не заговаривал. Только раз прилетевший туда Папанин вскользь сказал, что Соня будет на гастролях в Америке.

Иван ушел бы, точно дошел бы до Аляски, но он также точно знал, что погубил бы Соню…

Он попросил Папанина:

– Скажите ей: я дышать без нее не могу.

И тот слово в слово передал фразу Соне.

Миллионщики

Руки впились в обструганные рукоятки, старый отцовский ремень наброшен на шею. С ним отец прошёл всю войну. Теперь засаленная, но прочная парусина служит по хозяйству, ремень привязан к тачке. Резкий толчок, усилие, и самодельная тележка покатила по булыжнику, громыхая литым чугунным колесом. Улица ещё спит. С реки поднимается клочковатый холодный туман. Солнце встало, но чувствуется, что день будет ветреным, нежарким. «Хорошо, что надели душегрейки, – тепло думает Серёга о зелёных безрукавых стёганных курточках. – Мама – фантазёрка, придумает же – душегрейка»

– Куда вас понесло, ни свет ни заря? Громыхаете, всех чертей побудите… – Дядя Коля не ругается, ему приятно, что такие трудолюбивые пацаны растут у Маруси, соседки по улице. Жаль, отец ушёл после войны рано. – Езжайте по земляной колее: и вам удобнее, и людям – не в наклад.

– Спасибо, дядь Коль! – Ответил звонким голосом младший из мальчиков – Мишка. – Мы на свалку. Костей надо собрать. Утильщик обещал принять у нас с утра, у первых.

– Чо ты разорался-то, – одёрнул брата Серёга, – свалка, свалка… Поори, на всю улицу, щас, мигом все набегут, у утильщика и денег не останется. – Старший из братьев резко свернул на крупный утрамбованный как асфальт песок, колесо затихло, раздавалось лишь шуршание песчинок.

Переехали, умело лавируя между шпалами, трамвайные рельсы, потом нырнули в туннель под железнодорожной насыпью, ведущую на мясокомбинат. Дальше раскинулось царство барачных королей и их подданных. В войну и после неё семья Сергея и Мишки жила во втором бараке. Мама работала дояркой на комбинате, несколько дней до забоя скотины она кормила стадо, доила коров, сдавала молоко в столовую. Дети знали, что в войну семья из пяти человек, отец до тяжёлого ранения воевал почти четыре года, выжила благодаря маме: ей выдавали в день полведра картофельных очисток и банку молока, которое она сама и надаивала.

Мишки тогда, конечно, не было, но Серёга помнит, как ждал прихода мамы: от голода у него сводило живот, а к горлу то и дело подкатывала тошнота. Хлеба почти не видели, из очисток мама варила огромную кастрюлю похлёбки и пекла тонкие блины (забойщики скотины совали ей в карманы халата, зная о четырёх маленьких детях, срезки жёлтого нутряного жира). Вот праздник так праздник, но он выпадал раз в неделю, когда маме давали отдохнуть день. И в ночь она снова отправлялась к стаду, а утром – опять дойка, кормление животных. И всё на себе, вручную, возила воду и корма на двухколёсной тележке. От постоянных доек пальцы на руках разбухали, немели, мама не могла удерживать мелкие предметы. Поэтому кружка под чай – литровая, ложка деревянная, тяжеленная, до войны отец собирал ею мёд в бидонах на пасеке в деревне, где жил двоюродный брат.

***

Бараки прошли стороной, возле грязно – коричневого четырёхметрового забора, отделяющего комбинат от жилпосёлка. На двух улицах – тишина, даже бабки, страдающие бессонницей, не сидели на утеплённых старым войлоком скамейках возле длинных серовато-чёрных строений.

– Пока везёт, – сказал нетерпеливый Мишка, – никого!

– Да, заткнись ты! Накаркаешь беду, разбудишь кого-нибудь. – Серёга верил в Бога, ходил тайно с бабушкой в церковь и носил крест. – Господи, спаси, сохрани и помилуй нас…

– Стоять! – Команда последовала неожиданно из кустов лебеды, которые прикрывали забор на полтора-два метра. – Ко мне! – Голос мужской, грубый, даже очень грубый, как в трубе: так эхом отзывается подземный туннель.

Серёга понял: надо подчиниться, остановил тачку, снял ремень с шеи, прошёл два шага к лебеде, стоял по колено в свежем зелёном молочае. Увидел в кустах нестарого человека, лежащего на боку.

– Ты, дядь, чо, случилось что-то?

– Подходи ближе… Не дрейфь. Я споткнулся вчера вечером, упал, уснул. Вот очухаться не могу. И до тележки не могу доползти.

И тут Серёга понял: перед ним в траве лежит инвалид без обеих ног. Ни встать, ни скоординировать движения не может… Всё у него получается, как у Ваньки-встаньки: он обопрётся на культи ног, а туловище опрокинет его на спину.

– Помоги мне, сынок, у забора стоит моя коляска, попробуй вытащить её, малого позови, вдвоём буде полегче.

Серёга кивнул Мишке, они пробрались сквозь заросли чертополоха, не спеша, шаг за шагом вытащили трёхколёсную инвалидную коляску с механическим управлением в виде ручных рычагов. Толкаешь рычаги вперёд-назад, они соединёны с колёсами, и тележка едет. И даже скорость можно развивать приличную: мальчишки видели на рынке, как два-три пьяных инвалида на спор устраивали гонки.

Подвезли коляску, мощными ручищами инвалид облокотился на их плечи, выждал секунд пять и сильно-пресильно бросил тело вверх. Как смогли, братья помогли ему. Но главное, что им удалось, они удержали его в равновесии. Он сумел-таки попасть на дерматиновое вытертое сиденье коляски. Тут же перехватил культи ног широким солдатским ремнём, перевязал их туго-натуго, распластался по сиденью широкой спиной и задышал медленно и глубоко.

– Ну, что, соколики, спасибо… Как звать-то?

Ребята назвались по именам, молчали, готовые в любую минуту улизнуть.

– Зовут меня дядя Петя, работаю сторожем на свалке… Вчера немного перебрали, не обращайте внимание. А вы куда намылились, за костями, небось? Берите с краю, мелкие, если кто наедет, скажите: мол, от дяди Петра идёте. Ну, бывайте, поеду пожру да помыться малость надо. – Он выехал на дорогу и энергично заработал рычагами: коляска зажужжала плохо смазанными подшипниками.

Мальчишки боялись барачных пацанов пуще милиции и сторожа, присматривающего за свалкой. Те здесь – короли, это их территория. Они монополизировали сектора крупных и мелких костей животных, которые ежедневно подбрасывали в вагонетках по узкоколейке рабочие мясокомбината. Кости сдавали в утильсырьё машинами, по несколько штук в день. Хвостами и костями грудной клетки животных занимались взрослые мужики: спившиеся рабочие комбината, опустившиеся на дно жители большого посёлка. Сначала они приходили утром на свалку, получали наряд на работы, разводили костры, коптили скелеты свиней и коров, счищали нагар на обрезках мяса и сдавали «копчёные деликатесы» приёмщику из барачной мафии. Тут же получали деньги или водку, напивались, засыпали, день путали с ночью, костры чадили и коптили, палёная водка и самогон лились рекой.