Лихтенвальд из Сан-Репы. Роман. Том 2

Тот не понял. За семьдесят штук переписываемых он должен был получить пять тысяч имперских гренцыпулеров. Не до разговоров!

Видя, с каким брезгливым любопытством странный опрашиваемый в битом монокле уставился в бумаги, писец перешёл к стрёмному делу.

– Скажите, вы гражданин Великой Сан Репы?

Нерон даже подскочил на стуле от неожиданности:

– Я? Вы ко мне обращаетесь? Да ни в жисть я не был гражданином, как вы изволили выразиться, Сан.. чего-то не хочу и никогда не буду! Бр-р! Ведите на расстрел – не буду! Я был когда-то гражданином Древнего Рима, и причём не из самых последних, а теперь я… как бы это вам сказать попонятней… гражданин Мира. Будучи природным гражданином Рима, претендовать на гражданство всяких Реп я не намерен, стар я уже для этого! Да-с!..

Нерон вставил при этом ситекло от монокля в глаз и подбоченился, в результате чего стал похож на фельдмаршала Кейтеля, занятого рассматриванием фронтовых карт.

– ..Я вообще-то признаю только великие империи, честно говоря, ибо в их успехах и победах, да-с, собственно говоря, и концентрируется превосходство народа! А карликовые республики и мизерные империи меня, честно говоря, не очень интересуют! Да-с! Если вы распадаетесь, гниёте, ноете, если вы бессильны и не уважаете, так получилось, сами себя, то кто же ещё может вас зауважать? Хе! Я никогда не уважал христиан, потому что они не были способны ни на что, кроме ничегонеделанья и говорильни, скажи им, что нужно подлатать акведук, они бы ни черта не сделали, скорее всего, испортили бы всё! Такой это был пустой и никчёмный народец, скажу я вам! Ой-ёй-ёй! Это были закомплексованные ничтожества, недаром они света белого боялись и прятались от людей по подвалам! Таинства? Какие там таинства? Тьфу! Выеденного яйца не стоили их таинства! Прошедшие века, уйма потерянного впустую времени не изменили моего мнения по этому вопросу! А недавно я случайно залетел в одну христианскую церковь, и что же я увидел? Ничего! Здесь и теперь они такие же бездари и болтуны, как тогда! А я бы ещё добавил – и жулики! Торговцы старушечьими страхами! На пятаках старушечьих рай строят-с! Да-с! На пятаках! Так что ничего не изменилось, дорогуша!

Государственный мытарь слушал чужое безумие, широко раскрыв глаза. Ему этот разговор тоже начинал уже надоедать. Надо было обойти довольно много квартир, а тут какие-то вредительские разговорчики…

– Как? – опешил он, – Но вы же здесь живёте? Хлеб едите! Православный небось… Вы крещёный? А говорите такое! Нехорошо! Вы действительно не гражданин?

Сказал-то он сказал, а подумал, что семьдесят гренцыпулеров за опрос этого нахала и ублюдка – ему не помешают. Деньги не пахнут.

Нерон скорчил такую рожу, что рот его оказался на затылке. Его поросячьи глазки с розовыми веками быстро замигали и забегали. Он понял, что сказал какую-то явную крамолу, но менять мнения перед этим товарищем не хотелось.

– Я вам одну историю расскажу, товарищ, можно? – застенчиво спросил Нерон

– Можно! – отважно ответил мытарь.

– Итак… В тридцатые годы прошлого столетия одна хорошая дородная женщина, жившая в крайне престижном доме на Красиопоповской набережной и имевшая высокопоставленного мужа-рогоносца в Патарстоуне, поехала к себе на этаж на лифте и застряла в нём. Она стала стучать чем могла, но никто не являлся на вызов.

Была середина дня, лето… Просидев в лифте несколько часов, женщина не выдержала и стала буянить и проклинать домоуправление и технические службы.

– И каковы же были результаты такого демарша? – из вежливости осведомился мытарь Никита.

– На её клики приехал чёрный воронок! Два каких-то типа разбили двери лифта и увезли её в неизвестном направлении. Впрочем, домоуправ и технические службы вскорости тоже все исчезли, как будто их не бывало в природе…

– К чему это вы рассказываете?

– Да так, приспичило! Позвольте на секундочку откланяться! Отлить-с по полной программе-с!

Затянув романс «Мы все верны тебе, природа», Нерон выскочил из-за стола, выскочил за дверь, но побежал не в сортир, как говорил, а к Гитболану. Они долго о чём-то шушукались, а потом Нерон вернулся, удовлетворённый.

– Грыжданин… Харистианин… Важно ли это всё? В былые времена я этих христиан в перья и смолу и… Знаете, как они шустро бегали, когда их поджигали? Я помню, одного нарядили рыбой, тогда ведь не было ещё никакого Христа, и господа христиане верили в рыбу, о чём это я? Так он… Это в смысле, что если приписан властями к какой-нибудь официальной церкви с обязательным посещением воскресных молитв и каляд, так уж и стулья ломать?.. – горячился Нерон, – Бр-р-р-р! Я знал одного человека в вашей стране, (он к сожалению давно умер, а был в высочайшей степени честный, порядочный и неиспорченный человек) в 1905 году он схлопотал неприятности в вашем Патерстоуне, когда перестал посещать обязательные воскресные волхвования в официальной церкви Святого Понтифекалийского Боза. Не стал посещать потому, что не знал места более противного Богу, чем церковь, и надо отдать ему должное, сам к этому пришёл, сам! И не только пришёл, а ещё имел волю и смелость сделать то, что решил, то есть наплевать на эти обязательные посещения. Его собственные глаза стали его учителями, а не чужие языки, честно говоря, я его чрезвычайно за это уважаю. У него была трудная и честная судьба! Поп, вы представляете, вы представляете, так дело не оставил и писал на него доносы в полицейское управление, мол, такой-то такого-то не пришёл туда-то, и в результате этого доброго человека уже считали не очень благонадёжным и вызывали в полицию, во как! Слуга бога практиковался в написании доносов – есть ли в мире дело более угодное богу? Как вы полагаете? А некоторые ваши граждане после этого ещё и удивляются, как же это революция-то случилась— приключилась в Великой Сан Репе. Ничего удивительного я в этом не вижу, удивительнее было бы, если бы её не было! – строго и наставительно сказал опрашиваемый и снова нагло уставился на посетителя.

– Что вы городите? – взвизгнул, не выдержав, мытарь, – Если вы были в здравом уме в 1905 году, то сколько вам лет сейчас, в 2027 году?

Соискатель похолодел. Ему вспомнились рассказы дедушки о тридцатых годах, и холодные антарктические чувства затопили его сердце.

А сам подумал: «Сумасшедший маньяк! Поляк какой-то! У него и выговор не здешний! Механический какой-то! Во дела! Такой и броситься может! Что делать? Что делать?».

– Мне – одна тысяча девятьсот шестьдесят девять лет! Продолжил Нерон, – Я из семьи долгожителей. Моей матушке, которую я утопил на специальной триере, сделанной величайшими мастерами корабельного искусства, перед смертью никто бы не дал сорока восьми лет – она выглядела как старуха! Спала до полудня, спортом не занималась – и вот результат! Она и подумать не могла, что это я устроил ей катастрофу. Когда посудина по моей команде пошла на дно, она не сдалась, молодчина, умудрилась проплыть полкилометра в бурном море, хотя ни черта не умела плавать, совершила настоящий подвиг – выбралась-таки на скалистый берег и даже прибежала ко мне в одних подштаниках жаловаться на своих обидчиков, полагая, что я им отмщу. Правильно сделала! Я аплодировал её великолепному плаванию! А её обидчикам я тоже отмстил! Пришлось её прирезать фруктовым ножичком! Распятия вдоль всего берега Калабрии создавали изумительный вид, я помню своё волнение, свой трепет при виде этой картины! Я ходил по берегу и пел под этими распятиями. Как соловей! Я, если вам угодно, был неплохим певцом, и даже срывал по молодости овации. Мой триумф в Греции только потому не стал классикой, и его не проходят в учебниках для средней школы, что тогда не было кино и телевидения! Вот и всё! Хотите, спою!

– Не надо! Спасибо! – ответил писарь, передёргиваясь и рассуждая сам с собой: «Он ещё и убийца к тому же. Мать утопил, громодзянин!».

– Хорошо! Я вижу, молодой человек, вам кабан на ухо наступил и с тех пор… Да, сегодня меня что-то тянет на трогательные домашние воспоминания, это не к добру я полагаю, не к добру! Вообще раньше люди были много более чуткими к высоким искусствам. Когда я имел изумительную беседу с Данте Альгуэри, дай бог памяти, в году…

Переписчик откинулся на спинку кресла, выпучил глаза и вспотел.

«Семейка сумасшедших сексуальных маньяков. Тчк. Так и Чикатило работал. Тчк. Утром съест крутое яйцо и в бухгалтерию спешит, вечером девиц препарирует заживо! Тчк. О господи! Тчк. В другой комнате сидит ещё один. Тчк. Шпага в руках, а на голове чёрная шапочка с металлической штучкой на лбу! Тчк. Усики, как у этого вражины! Тчк. Психи! Тчк. Банда маньяков – гомосексуалистов. Тчк. Видел сквозь щелку. Тчк. Приехали с Востока взрывать дома. Тчк. Сейчас каждый третий потенциальный педофил. Тчк. Матушку утопил. Тчк. На триере. Тчк. Ножичком фруктовым! Тчк. Распятия вдоль берега! Тчк. Господи помилуй! Тчк. Нас всё время предупреждают, а мы не слушаем. Тчк. В церковь христову не ходим! Тчк. Уши всем пробили! Тчк. Телефон доверия есть, хоть бы кто звякнул. Тчк. О господи! Тчк. Если живым уйду, клянусь девой Марией – вмиг позвоню сразу же по горячей линии, по которой надо докладывать о готовящихся терактах, сейчас же, телефон был в газете…» – мысли, как стая птиц, прошумели в его голове и унеслись в заросли, – Тчк. Тчк. Тчк. Тчк.»

– Так вот, к тому времени Данте был всюду изгнан, его никто не признавал, его изумительная по форме «Комедия» была предметом насмешек светских невежд, а у него не хватало выдержки, чтобы не отвечать на выпады провокаторов.

Именно об этом времени своей жизни он сказал: «Горек чужой хлеб и круты ступени чужих лестниц!»

Он ругался с бабками на рынке, посмевшими при нём похвалить Гвельфов, ругался с благоволившими к нему аристократами, ругался со мной, у меня вышел с ним неприятный спор, в результате которого он тоже вышел из себя, и мы распрощались очень холодно. Очень неприятный был тип в личном общении, очень! Хромой, нервный, желчный. По-моему он даже был рябоват! Потеря почвы под ногами испортила его здоровье и обострила его мстительные инстинкты и восприимчивость! Единственное, что я не понимал, так это его религиозный фанатизм при весьма живом и развитом уме! Вероятно, он понимал это. Когда я высказал ему свою мысль, он вспылил и в сердцах послал меня к чёрту, что мне было и нужно! Где он жил, где был прописан, вы можете сказать?..

Переписчик молчал, как рыба.

– …В мире? В космосе? Во вселенной своей непонятой и гениальной души? Где? Где он был прописан, по-вашему? Да! Где я живу – вопрос сложный, не будем его касаться! Было время, когда я был гражданином Рима и не особенно это ценил. Какой хлеб? У меня был дом длиной триста метров в самом центре Рима, и моя студия поворачивалась вслед за солнцем, да. Это выглядело совершенно изумительно! Мои чрезвычайно юные, но более чем талантливые ученицы целый день плавали в моём бассейне, ожидая меня, ох-ма! Это была жизнь! А что теперь? Стояние в вашем собесе по четыре часа и пенсия, на которую можно купить три глазированных сырка? Что вы мне дадите, если я буду вашим гражданином?

Мытарь ответил вопросом на вопрос.

– Ваше социальное положение?

– Я не понял!

– А также основные источники дохода? – бодрым голосом начал собеседование. – Ваша должность?

– Гауляйтер!

– Что? Простите, что?

– Что слышал, отец! – сказал Нерон и отвёл невинные поросячьи зенки в сторону.

– Давайте серьёзно, товарищ! Давайте серьёзно! – попытался призвать к порядку нахала строгий переписчик и вспотел – на стене, куда он сейчас взглянул, висела картина, какой не было ещё минуту назад и на ней была изображена дебелая голая баба, которая ему подмигивала блудливым глазом. Он стал тереть глаза пальцами, а когда открыл глаза снова, не было и намёка на скабрёзную картину, а висел парадный портрет усатого немецкого вождя с проницательным и наглым взором. Руки в боки! Весь – порыв!

Бидонов протёр глаза и вздохнул с облегчением – стена была пуста.

Стараясь больше не глядеть на это место, мытарь Бидонов продолжил допрос. Нерон отвечал ему.

– Ну ладно, колюсь перед такой настойчивостью и поистине детской любознательностью. Итак, перед вами Бывший император Рима, Нерон Первый Божественный, что, правда не все признают из-за постоянных наветов и клеветы моих завистников, Цезарь! Прошу любить и жаловать!

«Псих! Во, попал! Где баллончик? Свистеть в свисток, если что!» – подумал переписчик, а по совместительству добровольный осведомитель известных всем органов Никита Ильич Бидонов, припоминая рекомендации, данные ему в переписной комиссии.

– Ну, так я вас не и держу вовсе! – наконец сказал внезапно посерьёзневший диверсант, а по совместительству император, гауляйтер и фашист – Гай Юлий Нерон.

Пугливо взглянув на стену, Никита снова узрел там портрет, только другой, но так же в упор взирающий на зрителя пронзительными глазами.

Бледный, с начавшими разбегаться мыслями, Никита стал раскланиваться и говорить нечто вроде комплиментов мерзкому фашисту-гауляйтеру, мол, какая хорошая квартира и т. д.

– Да! – сказал Нерон, – жаль, не моя!

– Как не ваша? – опешил переписчик, а сам подумал: «Сейчас же, быстро в будку, звонить… Ананию Петровичу… трезвонить, будоражить, будировать, мать вашу!

– Не моя, и всё тут! Квартира занята силой, хозяин выселен и пребывает теперь на свалке, где собирает медные провода и бросовый алюминиевый лом! Бомжует, между нами говоря! Это по секрету, только вам! И не надо никому звонить, мил-челаэк! – вдруг примирительно сказал Нерон и раскрыл зловонную пасть, для того, чтобы солгать, – не надо, говорю, звонить никому, язык отвалится да и вообще… И будоражить никого не надобно! А будировать – тем более не советую! Главное ведь – не будировать, а живым после остаться! Понял? Нет, ты слушай! Ты всё понял? Ну, ступай! И слова такие забудь навсегда, грызло! Бу-ди-ро-вать! Поте-ци-аль-ный! Научили! Что это такое? Никогда ни на кого не стучи, не то помрёшь не своей смертью! Данта я простил только потому, что он хоть и великий негодник был, но несомненный гений, а тебя, если что, я не прощу и не пощажу! Иди! Привет семье!

И потряс кулаками для убедительности.

Предупреждённый об ответственности, Никита Бидонов попятился и нырнул в абсолютно чёрный коридор. Он был в совершенно смятённых чувствах. С отвращением скидывая чужие клоунские тапки и с лёту ввинчиваясь в свои туфли, он уже не думал ни о чём. Потом, провожаемый внешне предупредительным, а на деле поганым, взглядом этого шустрилы, выскочил на площадку.

Дверь захлопнулась за ним с диким грохотом и за ней раздался громоподобный взрыв хохота, причём сразу в несколько голосов. Кажется, к хору сразу присоединился и визгливый бабий голос. Или – два?

В мановение ока скатился вниз товарищ Бидонов, дверь открыл ногой.

Да, не послушался Злодея самонадеянный переписчик Никита Бидонов, не стал заглядывать в другие квартиры, через две ступени сбежал вниз, свернул в арку, забежал в первую же попавшуюся на его пути обделанную со всех сторон будку и обломался – выдрана была трубка с мясом и отделена от проводов. Матерно выругался Никита и бросился – к другой будке. Тут трубка была. Но не было будки и телефонного аппарата – разломала их бешеная местная шпана на мелкие детали – не найти. Попутно разыскивая в убитом портфеле записную книжку с адресами нужных людей, Никита Бидонов искал целый телефон. Когда он рылся в своём портфеле, на глаза ему попались переписные бланки, заполненные рыжим террористом, а ведь как тщательно заполнял, подлец, на ручку дул, проверить просил – не было ничего на них, ни одной буковки! А это что? Не сразу понял Никита, что перед ним был миниатюрный ритуальный фаллос из чёрного африканского гранита – подарок этого подонка. Это что же такое? – заголосил беззвучно, жахнул фаллосом в стену и ворвался в третью будку, где по счастью трубка была цела. И только снял Никита Бидонов трубку и изготовился звонить в вышестоящие инстанции, как трубка сама выплюнула ему в ухо мерзопакостнейшим голосом: «Никуда, сука, не ходи, плохо будет, сука, тук-тук».

И загудела.

Трясущимися руками, уже слабо соображая что-либо, но всем своим существом ощущая растущую до небес опасность, Никита Бидонов презрел угрозу, набрал-таки заветный номер, подождал ответа и скоро услышал солидный мужской голос, явно голос выспавшегося человека в галстуке, при исполнении; и только хотел приступить к своим излияниям, только хотел выплеснуть всё накопившееся в его мозгу в последние двадцать минут, как из трубки молнией вылетела маленькая гибкая серебряная змейка, и, сверкнув в отсвете фонаря провалилась в рот мытаря.

Она ужалила его острыми своими зубками в язык и горло.

И чувствуя, как перехватило сердце и уходит душа, бедный Никита сначала медленно опустил трубку, другой рукой нелепо царапнул стекло, потом тихо осел, закатывая глаза к потолку, и навсегда заснул, уютно расположившись головой на своём пластмассовом портфельчике с пустыми и теперь уже никому не нужными переписными бумажками.

«Фонарь не нужен!» – пронеслось прощально в голове, – За всё спаси… Реагируют ли рыбы на жидкость Новикова, он так и не узнал, точно так же, как о влиянии пантокрина и меновазина на водоплавающих.

Мытарь был застрахован на сто рублей, а так и умирать за своё государство приятно.

– Кто это? – спрашивала меж тем проснувшаяся трубка, – Где вы?..

Глава 5. Имени Кирилла и Мефодия

Алекс Лихтенвальд, выпроводив столь неприятного типа, оживился:

– Считаемся, кому бежать за бутылкой! У меня есть новая считалочка: «Я – Кирилл, а ты – Мефодий! Я – насрал, а ты – ворочай!» Нерон! Бежать – вам!

Нерон оскорбился таким откровенным запанибратством:

– Это не ты выдумал! Алекс! Умелец ты присваивать чужие перлы! Это Борис сочинил! Хороший летний вечер! Вы гуляли у церкви, он выдал фразу, и вы хохотали над ней до упаду. Зуб даю на отсечение!

– Согласен! Это не моё! Но я должен донести этот перл до сведения народа.

– Вот то-то же! Не пойду! Пить – здоровью вредить!

– Какая разница: ты спьёшься, попадёшь под машину, кончишь дни в приюте для стариков или твоим более жизнеспособным врагам положит конец гибнущее в агонии солнце? Какая разница? – изрёк Кропоткин.

– Большая! Хотя кто знает будущее? И всё же, я хотел бы увидеть будущее! Я полагаю, вы всё знаете, но…

– Я! Знаю! – сказал Гитболан, – Ты хочешь увидеть будущее? Нет ничего проще! Надо посмотреть сюда!

В его руках завертелся сначала маленький, потом размером не меньше футбольного, мяч. Освещённый изнутри мягким светом, он медленно вращался вокруг своей оси, и внутри меркли и вспыхивали какие-то картинки.

– Миру осталось существовать двести семьдесят шесть лет! Что касается государства Сан Репа, то тут ничем утешить не могу – ей осталось существовать всего лишь двадцать два дня, шесть часов, семнадцать минут, тридцать три секунды!

После этого Алекс, замолчавший минут на пять, вдруг что-то вспомнил.

Гитболан снова указал на сверкающий хрустальный шар, который при его словах ещё более вырос и замутился. По шару прошли искры. Гитболан смотрел не на шар, а на Алекса.

– Так-с, это прошлое, неинтересно! Это – сегодня! А! Вот-вот! Что ты видишь?

– Огонь! Кром горит! От него бегут какие-то незнакомые люди. Чёрт! Копоть какая-то! Плохо видно! Потом кто-то марширует, новые знамёна, а вот это – просто класс! Ха-ха-ха!

– Ну и что же ты там увидел на сей раз, мой друг? – Гитболан иронически улыбнулся. Что тебя так рассмешило?

– Не скажу! Но очень смешно! Это связано с одним потешным персонажем, пребывающим ныне на верхотурке поп-культурки! Ха-ха-ха! Не чаял его увидеть в такой роли! Ба, какой конец! Это вы выдумали?

– Что? Ладно. Потом как-нибудь расскажешь!

– Никогда! Сам всю жизнь буду смеяться!

Выйдя на лестничную клетку, Нерон предупредительно приложил к драной фуражке руку. Мимо Гитболана вниз по лестнице, топая, пробежал старичок с вечно сардоническими глазами. Он недоверчиво зыркнул в сторону Нерона и искрой помчался по лестнице вниз.

– Как фунтом одарил! Пенсионер – карбонарий! Он мочится в мусоропровод во всех многоквартирных домах, в какие его заносит злодейка судьба! А носит она его повсюду! Сейчас начнёт! Внимание! Слушаем сонату «Струя», в сопровождении капеллы спущенных штанов! Дирижёр Герберт фон Караян. Он опять пьян, как на опере Вагнера в тридцать шестом году! Эх, жаль, Анька померла! Она бы классно объявила! – сказал Гитболан.

– Какая Анька? – заинтересовался Кропоткин, прищуриваясь.

– Чехова! Красавица! Странно, до какой степени время властно над красотой! Шпионочка моя белокурая! Германская лилия! Стукачка семидесяти семи разведок. Меня хотела убить! Вы представляете? Какая красота!

– Внимание! Внимание! Говорит Германия! И всё таки… Откуда вы знаете, что он сейчас напрудит… в люк? – спросил Нерон, краснея.

– Вы что, не видите? У него в глазах написано! Он это со вчерашнего дня вынашивал! Стремительно так пробежал… Как дозорный в «Гамлете». Зыркнул… В валенках… А ещё эта авоська… Ох уж эти комсомольцы – добровольцы! Горячие сердца, потные руки, заячьи ноги! И главное, он на ходу уже расстёгивал ширинку! Дедукция! Нет, он не сумеет сдержать свои отрицательные по отношению к этому государству эмоции и, несомненно, помочится в мусоропровод. Вот увидите! Беру пари! И без астролябии понятно! Комсомьольцы, добрёвольци… – запел, довольный Кропоткин,

И действительно, старческое шварканье на минуту стихло, но не прошло и минуты, за углом лестничного пролёта раздалось громкое характерное дребезжание, какое издаёт струя мочи, летящая и бьющаяся в стенки ржавого мусоропровода.

– Да! – сказал Нерон, – Да! Нет слов! Вы пророк! Моё сердце опалено вашим глаголом! Я тащусь без морфина! Здесь часом и женщины мочатся в мусоропроводы? Покажите – как?

– Мочатся, но только отчасти! – стыдливо сказал Гитболан, – женщины сейчас специализируются на кромешном мате! У мужчин не выходит такой забористый мат, как у подавляющего большинства здешних женщин! Они здесь все жилистые и наглые, как воробьи на рынке!

– Как? – вопросил Нерон, – Эти цветы рода человеческого? Эти жемчужины цивилизации? Эти кошечки альковов и гаремов? Как это у них получается? Я не верю! О времена! О нравы! Пошли! Алекс, закрывай покрепче дверь! И не подпускай к своему пианино старушек, возжаждавших попить!

Алекс не стал рассказывать про каждодневные городские праздники с мусором по колено, фейерверком, пьяными криками, залитыми мочой подвалами и арками, заблёванными подъездами, девками, бросающимися к любой машине с открытой всем ветрам душой. С поливальными аппаратами, с рёвом проносящимися по предрассветным улицам города. Сметающими струями праздношатающихся граждан. Он не счёл нужным рассказывать. Мелкие разговоры. Даже от воспоминаний о подобных празднествах ему всегда становилось нехорошо.

– Не горюй, Алекс! Желудок газами не проймёшь! – напоследок сказал Нерон.

На этом разговор Алекса с визитёром завершился. Гитболан вернулся к прозе дня, заверил Алекса, что он посетит его в дальнейшем, и не один, ещё раз, и вместе со своими спутниками растворился в воздухе, как будто его и не бывало.

Глава 6. Ресторан «Прага»

Вечером того же дня отдельные прохожие могли отчётливо видеть, как та же компания высадилась из чёрной машины вблизи лучшей в городе гостиницы «Прага», проследовали в фойе и. после несложных процедур, сняла 66-й номер люкс из трёх комнат на шестом этаже. При оформлении выяснилось, что бойко говоривший на местном языке на Старомосковской дороге, гость, оказался иностранцем, ни черта не понимавшим по сан-реповски. То есть теперь, в фойе гостиницы он болтал какие-то корявые фразы, мило коверкал слова на все лады, но связно сказать что-либо не мог. Ясно, что если мой земляк попадает с в серьёзную страну и говорит там на плохом английском, он вряд ли попадёт на приём к английской королеве. Но столь же ясно, что иностранец, занесённый в Сан Репу, навсегда потеряет уважение санреповца, если освоит язык санреп в совершенстве, и перестанет чем-либо отличаться от коренного жителя. Сан Репа – страна иностранцев и воистину только иностранцы являются её истинными хозяевами. Ох, Сан Репа! Кто тебя выдумал? Долетишь ли ты до середины Днепра? Нет ответа!

Иностранцы! Отчаянные негоцианты и свихнувшиеся туристы! Санрепские иностранцы! Дорогие мои! Родные! Учитесь санрепейному языку должным образом, познайте его в совершенстве, хоть собаку в нём съешьте, чёрт с вами, но никогда и никому ни за какие деньги не отдавайте свой несравненный саксонский акцент! Чем корявее он будет, тем лучше для вас! Если вы женщина, то акцент ещё сильнее оттенит ваши прелести, если таковые у вас есть!

Наш сомнительный и пронырливый иностранец явно решил следовать этому правилу. Его гоп-компания, вероятно подражая своему лидеру, обзавелась таким же дилетантским выговором и тоже шепелявила на все лады. Нерон прикидывался переводчиком и солидно передёргивал плечом, как затвором. Он то и дело поощрительно подмигивал удивлённой сотруднице, она что-то давно не сталкивалась с таким развесёлым контингентом.