Игры для мужчин. Проза времен соцреализма

Но тут оказывается, что лодка, загруженная людьми и скарбом, так плотно села днищем на песок, что столкнуть одному ее нет никакой возможности. Двое-трое мужчин из числа пассажиров вновь выскакивают в воду и под дружное: – «И раз, и два-а-а… И еще, и наддай…» – наконец, сталкивают ее на глубину.

Хозяин пробирается чуть ли не по головам на свое место к мотору и, дернув заранее накрученный на маховик ремень, пытается завести мотор. Тот «чихает» раз, другой и затихает. Ремень снова накручивается, и снова – дерг, и снова – чих. Начинается великое дерганье и чиханье, перемежаемое не очень печатными фразами хозяина, которыми он вспоминает всех своих родственников до седьмого колена, и посылает этот упрямый мотор много дальше того места, куда можно дойти пешком.

Наконец, очередной раз чихнув, мотор неожиданно взрывается дробным стрекетом, и лодка, вся дрожа мелкой дрожью, чуть не черпая бортом воду, берет курс на Зеленый.

Шлепая носом по волне, она поднимает тучи брызг, которые обильно окатывают сидящих. Женщины взвизгивают и смеются. Забыты скандалы, и все неурядицы позади. Всегда находится в лодке самый активный или активная, которые громко объявляют:

– Ну, бабоньки, передавайте.

И все уже знают, что это значит. Из рук в руки в сторону рулевого передают по пятьдесят копеек старыми с человека за перевозку. Рулевой невозмутимо принимает собранную мелочь и, не считая, горстями отправляет ее в боковой карман обычно драного, всего в масляных пятнах пиджака.

Лодка же исправно шлепает по волне, мотор невозмутимо стрекочет, и Зеленый – все ближе и ближе. Наконец, вот и песчаный пляж острова. Тяжело груженая посудина к самому берегу подойти не может – мелко. Мы выгружаемся прямо в воду.

До нашего участка идти метров пятьсот вдоль неширокой и извилистой речушки, что вытекает из Щучьего озера. В этом году нам с делянкой повезло. Одним концом она выходит прямо к берегу этой речушки. Не надо далеко ходить за водой.

Первая моя обязанность по приходу на место – аккуратно уложить принесенные с собой продукты, чтобы до них не добрались вездесущие муравьишки, и закопать п прибрежный песок бидончик с домашним, настоянном на жженых корочках ржаного хлеба и потому темным, и резко шибающим в нос квасом.

Пока я развешиваю по кустам ракитника сумки и вожусь на берегу с бидончиком, мама с бабушкой успевают сделать массу дел. Бабушка тяпкой окучивает уже зацветшие кусты картошки, а мама с ведром и лейкой торопливо снует от речушки к грядкам с помидорами и обратно.

Под каждый куст нужно вылить не меньше ведра и лейки воды, чтобы земля глубоко напиталась влагой, и ее хватило до следующего нашего приезда. Где-нибудь среди недели мы с бабушкой обязательно вернемся сюда, чтобы опять полить. Но бабушка старенькая, ей не под силу одной справиться с этой трудной работой. И, конечно же, обильного полива не получится. Вот потому-то мама и старается вылить под каждый помидорный куст как можно больше воды из реки.

Закончив со своими делами, я залезаю в речку. В самом глубоком месте вода мне еле достает до трусиков, и я несколько минут с удовольствием плещусь, поднимая со дна облачка мути, которые тут же куда-то уплывают: течение в речушке довольно быстрое. Затем ложусь на живот и, укрепившись руками в дно и выставив над водой голову, с удовольствием отдаю свое тельце омывающим его струям. Подхваченное упругим течением оно как бы парит в воде и становится легким, совсем невесомым. Перебирая по дну руками, я пытаюсь двинуться против течения. Мне это удается с трудом. Речушка сопротивляется и тащит назад.

– Алеша, где ты там запропастился? – слышу я голос мамы и вспоминаю, что у меня еще куча несделанных дел.

У каждого из нас свои обязанности. Две грядки огурцов давно меня дожидаются. У меня есть своя полуведерная лейка, и полив огуречных грядок – моя святая обязанность.

Но прежде очень осторожно, не дай Бог наступить на огуречные плети и помять, а то и еще хуже, оборвать их, от бабушки тогда добра не жди, я раздвигаю листочки, чтобы отыскать под ними зеленые, колючие, все в пупырышках, за эти дни подросшие огурчики. Сбор урожая – тоже моя, но уже приятная обязанность. Первым делом я бегу к концу грядки, где несколько дней назад, в прошлый приезд, засунул маленький, только что завязавшийся огурчик в горлышко пустой бутылки. Этому научил меня дед.

– Посмотришь, – говорит, – что получится.

Раздвинув огуречные листочки, я вижу чудо-чудное, В обычной полулитровой бутылке с узеньким горлышком разлегся здоровенный огуречище. Зрелище это для меня настолько невероятно, что я, чтобы убедиться в реальности всего увиденного, дергаю за огуречную плеть. Внутри бутылки огурец недовольно шевелится, и я, наконец, понимаю, что все это на самом деле и мне ничего не кажется.

– Мама, бабуля, идите скорее сюда! – кричу я. – Тут такое… Тут такое…

Мама с бабушкой наклоняются над грядкой,

– Это меня дед научил. Вот Толян с Волохой подивятся! – не перестаю я радоваться.

– Ишь выдумщики. – ворчит бабушка, – только от дела оторвал. Но, видно, и ей эта штуковина понравилась.

– Аккуратненько срывай, чтобы плети не порвать.

– Да знаю я. Первый раз, что ли!

Я отрываю огурец, и вместе с бутылкой отношу его к сложенным вещам, предвкушая заранее, как удивлю своих приятелей, когда покажу им эту необычность.

С двух грядок я собираю десятка полтора крепеньких пупырчатых огурчиков и принимаюсь за полив. Вниз к речушке за водою, вверх – к грядке. И так раз за разом. Огурцы влагу любят, и если поливать их плохо, будут горькими, как хина. Я, правда, хины никогда не пробовал, но так говорит мама, а уж ей я верю.

Солнце поднимается все выше, становится все жарче, и я каждый раз, зачерпнув воды в лейку, окунаюсь с головой в речку, чтобы остудиться.

За работой время проходит незаметно. Глядь, и уже на дворе полдень. И основная, и самая тяжелая часть работы нами сообща выполнена. Это значит – большая половина помидоров полита, картошка окучена и осталось кое-где повыдергивать сорняки и дополить оставшиеся кусты помидоров и две грядки с луком, петрушкой и укропом.

Холодная картошка в мундире, только что сорванные свежие стрелки зеленого лука, яички вкрутую и, конечно же, огурчики, разрезанные вдоль, круто посоленные и потертые половинка о половинку до пены – честно заработанная пища. Что может быть вкуснее на свежем воздухе, если к тому же все это запивать остывшим в прибрежном песке домашним крепким квасом!

– Бабуль, арбузик сорвем? – без особого энтузиазма в голосе, как бы между прочим, спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.

У нас на участке между картошкой посажено несколько плетей арбузов-скороспелок. Большими они не бывают, чуть больше детского мяча, но вызревают быстро, и по хорошему лету к середине июля уже можно собирать первые вызревшие плоды. Сейчас, конечно, еще рановато, но уж больно хочется, чтобы хоть один из них оказался спелым. Чуда не происходит, и бабушка, как я и ожидал, отвечает отказом.

– Потерпи, внучек, с недельку. Самое время для них подойдет, если погода не испортится, вот тогда и полакомишься.

Я успокаиваюсь, зная свою бабушку. Она добрая и многое мне позволяет, но если уж сказала один раз «нет», клянчить бесполезно. Значит, на самом деле нельзя.

– Ну я пошел? – спрашиваю я, запихивая остатки картошки с огурцом в рот.

– Прожуй хоть, оглашенный. Успеешь, еще наловиться.

Дело в том, что каждый раз после обеда, пока самый жар не спадет, мама с бабушкой отдыхают где-нибудь в тенечке. Я же в это время, вытащив припрятанную в кусты с прошлого раза удочку и захватив спичечный коробок с заранее наловленными мухами, отправляюсь к озеру на рыбалку.

С утра до вечера без перерыва там весь день клюет уклейка или баклешка, по-нашему, по-волжски. Нужно только передвинуть поплавок сантиметров на двадцать от крючка с грузилом, насадить муху и можно забрасывать. Через несколько мгновений легкий поплавок начинает мелко приплясывать на поверхности воды. Тут уж не зевай. Повезло, подсек вовремя, и небольшая рыбешка, живым серебром переливаясь на солнце, часто забьется на крючке в воздухе. Тут же ее на кукан и – вновь заброс. При хорошем клеве за час – полтора послеобеденного времени можно поймать штук до тридцати – сорока. Это уже ощутимо. Такой улов не только праздник для нашего Киселька, но и кастрюлька ухи для желающих, которую бабушка, ворча пока чистит, непременно вечером сварит.

Есть у меня и еще одна обязанность. Пока мама с бабушкой будут доделывать оставшиеся огородные дела, я с литровой банкой должен обойти по окраине весь наш участок и набрать в нее уже поспевший иссиня-черный паслен, с которым назавтра все та же бабушка напечет для семьи пирожков, одного из любимых моих лакомств.

Паслен или, как его еще у нас называют, поздника – ягода дикая и растет сама по себе никем не ухоженная. Встретить ее можно и в городе на пустырях или просто под забором. Мальчишки ее любят и обрывают зрелую. Из огородов паслен выпалывают, считают сорняком. Но растение это до того неприхотливо, что находит себе места, казалось бы, вовсе непригодные для жизни. А уж на Зеленом ему полное раздолье. И ягоды у здешнего паслена крупные и сладкие в спелости.

Постепенно день клонится к закату, и работы в основном закончены. Пора собираться назад в город.

Вечером проблема переправы значительно облегчается. Зачастую речники подключают к перевозке пассажиров старую, еще довоенной немецкой постройки, самоходную баржу с громким названием «Рекорд».

Судно это велико, и народу принимает много больше, чем обычный речной трамвайчик. Без надстроек, с одной лишь рубкой на корме, так что вся палуба остается свободной для пассажиров, оно за один рейс перевозит огромное количество народу, который стоя и сидя на лавках вдоль бортов, а то и просто на досках палубы устраивается, как может.

Большое солнце, готовое вот-вот спрятаться за крыши домов, повисло над самым городом. Железные крыши разноцветно переливаются в его лучах, а золоченые маковки соборов сияют до рези в глазах так, что на них невозможно смотреть.

До чего все-таки красив мой город! Это особенно видно отсюда, с Волги. С воды он весь как на ладони, и в предзакатные эти часы, когда воздух над рекой особенно чист и прозрачен, отсюда со стороны замечаешь все то, мимо чего много раз проходил, совершенно не обращая внимания.

Да вот хотя бы все тот же собор на Музейной. Отсюда не видно ни облетевшей со стен штукатурки, ни крыши, засиженной голубями, ни вечного мусора на тротуаре перед ним. Из-за здания краеведческого музея рвутся в небо сияющие купола, и от них по воде во все стороны разбегаются тысячи тысяч солнечных зайчиков, весело прыгающих по волжской волне.

Кажется, город мягко стекает всеми своими улицами с окружающих его холмов сюда, к берегу Волги. Улицы спускаются по склонам все ниже и ниже, переходят во взвозы: Провиантский, Казачий, Приваловский, мой любимый – Бабушкин, а те, в свою очередь, доходя до самого берега, исчезают, растворяясь в волжской воде.

Река – великая труженица, намаявшись за бесконечно длинный летний день, устало и редко вздыхает набегая волной на прибрежный песок и лениво шевеля своим притомившимся телом, мерно покачивает волной спешащие к своим причалам редкие уже к вечеру пароходики.

Вскорости причаливаем и мы.

Вечер

Липки встречают нас звуками духового оркестра, что по выходным дням играет в музыкальной раковине, и толпами отдыхающих. Должен сказать, что сад наш – одно из самых любимых мест отдыха горожан. И духовой оркестр в музыкальной раковине, и частые концерты в Зеленом театре, павильоны, где в изобилии продаются чудесное мороженое и прохладительные напитки, а так¬же выступления цирковых акробатов на детской площадке – все это привлекает великое множество жителей нашего города.

Сплошной неторопливой рекой вливаются они в ворота, текут вдоль аллей, невольно подчиняясь музыкальному ритму оркестра, разливаются на множество ручейков по тропинкам и дорожкам, чтобы вновь влиться в основное русло главной аллеи.

В Липках царит праздничная, почти карнавальная атмосфера всеобщего веселья и радости. Но все это, пожалуй, все-таки прелюдия к основной программе вечера, когда па летней танцплощадке заиграет в динамиках музыка, и популярные Шуров и Рыкунин запоют свои знаменитые куплеты про даму:

Что в «Огоньке» читала, Как отлично дрейф идет. И недавно заказала Шляпу типа «вертолет».

И про тренера, что привел в бассейн желающих заниматься плаванием:

Потом кивнул, Потом нырнул.

Сказал: «Плывите так, как я» – И утонул.

Куплеты эти служат как бы условным сигналом всем желающим потанцевать. К кассе танцплощадки выстраивается огромная очередь. Билеты разбираются моментально в течение получаса, И счастливчики, которым нынче повезло больше других, неторопливо проходят через контроль за загородку, что отделяет место для танцев от остального сада. Это огромная деревянная платформа в форме круга со скамейками по бокам, сооруженная прямо на газоне. Липы, испокон веков растущие на этом месте, нисколько не помешали, наоборот: строители устроили так, что, как бы прорастая сквозь пол, они раскинули свои широкие кроны над танцующими, тем самым прикрывая их от возможной непогоды.

Танцевать почему-то никто не спешит. Теснятся к боковым скамейкам, жмутся кучками к забору и деревьям. Но вот от одной компании отделяется самый смелый, пересекает пустующий центр и, выхватив из женской группы партнершу, с первыми звуками вальса начинает плавно кружиться с ней между деревьев.

Появляется вторая пара, третья, четвертая, И вот уже вся танцплощадка кружится, кружится, кружится…

Танец сменяет танец. Медленные мелодии чередуются с быстрыми фоксами, вновь начинающими входить в моду. Танцуют под краковяк и польку, вальс и странные мелодии, которым у меня нет названия. Особой популярностью пользуется «Белое танго», когда право выбрать кавалера предоставлено женщинам. Его объявляют довольно часто, проигрывая одну и ту же мелодию – «Журавли».

«Ранним утром, в час печальный, слышу крики журавлей» – доносится из динамиков обволакивающий женский голос. Создается впечатление, что певица делится своим горем с каждым в отдельности, только ему и никому другому жалуется она на свою судьбу:

«Как же случилось, не знаю вновь журавлей провожаю одна я,,,».

Песня нравится. Это чувствуется по общему настроению танцующих, мерно покачивающихся в такт неторопливой мелодии.

В те, далекие теперь, времена, когда не было и в помине не только современных ВИА, но много раньше родившихся липси и твистов, когда бабушкин чарльстон еще пылился забытым на дне их сундуков под кучами пыльных юбок и шляпок с перьями, когда популярный и твердо теперь занявший место на эстрадных подмостках джаз считался вредным пережитком буржуазной морали и с великим трудом пробивался к своему зрителю с единичными оркестрами Утесова, Эдди Рознера или Олега Лундстрема, когда одно лишь упоминание о таких танцах, как чуча, буги-вуги, рок-н-ролл, в трепет приводило устроителей праздничных вечеров и названия которых считались чуть ли не ругательными, эта песня «Журавли» пользовалась огромной и, по-моему, заслуженной популярностью. А теперь она обрела вторую жизнь, и я часто слышу ее по радио и в концертах, и в моей душе поселяется ностальгия по дням давно ушедшим. Да это и понятно.

Ведь, наверное, нет такого человека, который, вспоминая свое детство, не ошутил бы его теплого и такого ласкового дыхания.

Но понимание всего этого приходит много позже, с годами.

А тогда, в тот июльский вечер, были другие заботы и другие радости и печали. И основной заботой у нас с бабушкой было, как можно быстрее обойти все аллеи ве-черних Липок с ручным колоколом, звуками которого мы извещали отдыхающих о закрытии сада на ночь.

При нашем приближении вспархивают с отдаленных лавочек загостившиеся парочки и спешат к выходу. Мы навешиваем на ажурные ворота висячие замки, чтобы дать отдохнуть хоть ночью неплохо потрудившемуся за день саду.

Вот и еще день миновал, и слава Богу, – говорит бабушка и крестит рот.

Бабушкины сказки

– …И стали они жить-поживать, да добра наживать, – бабушка поправила у меня в ногах лоскутное одеяло, подоткнув аккуратно края.

– А теперь про Чудиков, что в колодце жили.

– И, милай, я и раньше-то ее с пятого на десятое знала, а сейчас, поди, и вовсе забыла. Где мне с моей дырявой памятью упоминать.

Мы вдвоем коротаем вечер. Я уютно улегся на своем сундуке у окошка, сложив руки поверх яркого лоскутного одеяла, а бабушка с вязаньем устроилась у меня в ногах. На четырех спицах висит почти готовый носок, и, вывязывая его пятку, бабушка не глядит на работу. Руки делают все сами, по памяти.

Сверху, из-под большого зеленого абажура, льется неяркий ровный свет, недостающий до углов комнаты. Там полумрак и неясные тени от вешалки и картины на стене, на которой запорожцы пишут письмо турецкому султану. Эта живопись – творение старшего сына бабушки, дяди Вити. Он служит где-то в Тамбовской области агрономом, а досуг тратит на краски и кисти. Приезжая в отпуск, дядя мой непременно привозит свое новое творение в подарок родителям. Чаще всего это репродукция с какой-нибудь известной картины, но есть и пейзажи на сельские темы. В кухне над кроватью висит довольно большое полотно с коровами в роще у речушки. Одна корова на переднем плане пьет воду из речки, и, куда ни встань, все будет казаться, будто она смотрит только на тебя. Мне это видится верхом совершенства в дядиной живописи и особенно нравится. При всяком удобном случае я показываю это чудо каждому новому человеку в нашем доме и от души радуюсь его удивлению, когда тот озадаченно произносит;

– А ведь верно! Гляди-ка… А ежели сюда встать? Надо же, опять глядит! А сюда?.. Чудеса, да и только!

Я в восторге, оттого что сумел озадачить взрослого, и безмерно горжусь художественным мастерством своего дяди-агронома, создавшего такой шедевр.

– Ну не про чудиков, тогда другую какую-нибудь. Или нет, баб, ты когда еще обещала рассказать, как молодой была.

Я давно жду от нее этого рассказа. Она много раз начинала его для меня, но все как-то не получалось. То одно, то другое отвлекало. И вот сегодня, когда дела все переделаны, в доме только мы двое, а впереди целый вечер, рассказ этот я, возможно, услышу от начала до конца.

– Что ты, что ты, когда это было! Сколь годов улетело! Где в памяти удержать… Тут не упомнишь, что вчера делала, а ты хочешь заставить вспомнить такую старину. И не думай!

Но я-то вижу, что бабушка моя больше для вида отнекивается и оттягивает время начала рассказа, что ей самой уже хочется поведать мне историю своей жизни. Может, вспоминает, а может, хочет, что б я еще попросил. Так у меня не заржавеет:

– Ну, бабуль. Ну, пожалуйста. Ты ведь когда еще обещала. А времени все не было и не было. Теперь вот самое время и пришло. И бабушка больше не сопротивляется.

– С чего ж начать? Давно это было. Жили мы тогда в Красном Куте за Волгой, в маленькой покосившейся избенке. Папаша мой, пока жив был, приторговывал помаленьку красным товаром,

– А что такое – красный товар?

– Красный товар-то? – бабушка поворачивает голову и долго глядит на меня. – Красным товаром раньше мануфактуру называли. Материю всякую. Ткани, в общем. Ну вот. А тут погорели мы. До тла не выгорели, однако пропало много. Люди говорят, пришла беда, отворяй ворота. Папаша и без того попивал, а тут и вовсе запил горькую, да так крепко, что все оставшееся барахлишко на распыл по ветру пустил, и сам через год от белой горячки помер. И остались мы с мамой одни бедовать. Я в семье младшая была, всего не упомню. Но каково ей с нами, шестью ртами, приходилось, понимала. В семь лет отправила меня мама в школу. Походила я, значит, туда два месяца, она мне и говорит:

– Хватит, дочка. «Саша-Маша» писать умеешь, иди в люди нянчить, не маленькая. На этом мое образование и кончилось.

– И чего ж? С тех пор ты никогда и не училась?

– Где уж, милый, учиться. Тогда до того ли было. Потом-то я с грехом пополам приспособилась и слова складывать, и книжки легкие читать. Но это уж, когда было! А в те года, слава Богу, подпись свою ставила. Многие и так не умели. Крест чертили или палец прикладывали.

Ну вот. Отправили меня, стало быть, к Волковым в богатый дом ребятенка нянчить. Они, Волковы-то, хлебом торговали. Свозили его в Астрахань и там продавали, тем и жили. Неплохо жили. Крепко. А сестра моя старшая – Поля, за Волковским Василием замужем была, ее, значит, из бедной семьи в богатую сосватали за красоту. Вот Полиного сынишку Ваню я и нянчила. Племянника своего, стало быть.

– Это какого Ваню? – вновь задаю я вопрос, – Нашего дядю Ваню? Куйбышевского? Профессора?

– Его, его, – бабушка улыбается. – Это он нынче профессор. А тогда тому профессору от роду и года не было. Животом все маялся да золотухой постоянно болел. Но слушай дальше. Живу я, значит, у Волковых, По хозяйству, что прикажут, помогаю, Ванюшку нянчу. А командовала в доме тетка Катерина – жена старшего сына. Сами-то старики хворали. Все больше на печи да на заваленке обитались. А хозяйство в Катерининых руках. Ох, и доставалось мне от нее поначалу! Она сама каждый день до свету вставала и меня поднимала;

– Хватит бока пролеживать. Не дармоедку в дом брали, работницу. Ртов у нас и своих довольно.

– И начиналось: «Малашка, подай то, Малашка, принеси это!» – только успевай поворачиваться. А мне едва семь годочков миновало, к полудню под собой ног не чуешь, а тут время обеда:

«Малашка, марш лапшу крошить!» А у самой, у Катерины, нож в руках так и мелькает, так и мелькает. Вжик да вжик. Где мне за ней поспеть. Одно думаешь: только б не осерчала. А то подзатыльник мигом схлопочешь. Рука у ней к любой работе привычная, тяжелая. Бывало, такую затрещину отпустит, в глазах темно делается. Вот и стараешься. Лишь одна в голове мыслишка вертится, как бы с лапшой и пальцы свои не покрошить. Вот так до вечера юлой и вертишься. А ночью не раз и не два к ребенку встанешь, коли проснется, и давай зыбку качать, пока не успокоится. Охо-хо-хо-хо-хо. Грехи наши тяжкие. А то еще случай был:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.