Девять писем об отце

Это было дуновение ветра, стремительное движение, навсегда застывшее в фотографической судороге памяти. И много лет спустя, закрыв глаза, он мог наблюдать, как длинноногая девочка с развевающимися огненными волосами сбегает вниз по высокой лестнице на фоне ослепительно-белой стены, освещенной солнцем.

Стена эта, без сомнения, принадлежала Калужскому Дворцу пионеров, где Исай занимался гитарой, а Валя пела в хоре.

Не обратить на Валю внимание было невозможно: слишком яркой была ее внешность и слишком независимо она держалась в любой компании. Девочки инстинктивно тянулись к ней и подражали как могли. Мальчики же, из тех, что постарше да посмелей, боролись за ее внимание. За право проводить ее до дома шло нешуточное соперничество. Валя позволяла себя провожать и нести свою сумку, но по дороге часто подтрунивала над ухажером. Этот особый тон распространялся на всех мальчишек без исключения, и многие уже испытали его на себе. Какое-то время они ходили насупленные, глядя исподлобья, как кто-то другой несет Валину сумку. Но количество желающих от этого не убывало. На этой почве случались и ссоры, и драки.

Исай все это наблюдал на протяжение учебного года, удивляясь поведению мальчишек и девчонок-подражательниц. Он, похоже, был одним из немногих, на кого Валины чары не действовали чересчур губительно.

Как-то раз, уже в последних числах мая, он сидел в классе и старательно повторял особенно сложный музыкальный пассаж. Поначалу гитара не хотела подчиняться ему, но вдруг он почувствовал, как пальцы сами собой встают на нужные лады, и мелодия не просто получается, а получается очень даже недурно. Это вдохновило мальчика, и он стал снова и снова проигрывать наиболее сложные места. Он и сам не заметил, как мелодия, изложенная в нотах, осталась позади, и он уже играл что-то свое, только что сочиненное. Щеки его пылали, и в голове стучал пульс, отбивая ритм четыре четверти – в такт с музыкой, которую он играл.

И вдруг он затылком почувствовал, что за его спиной что-то происходит: то ли воздух у его головы сгустился, то ли он услышал звук приоткрываемой двери, или же громче зазвучали голоса в коридоре. Так или иначе, он обернулся и увидел, что через приоткрытую дверь на него смотрит Валя. Она поймала его взгляд и улыбнулась, но тут же нарочито захохотала над чем-то, сказанным подругой.

Сердце Исая продолжало колотиться – и от музыки, которую он только что играл, и от ее внимания. Позже он так и не смог воспроизвести эту мелодию, однако, стоило ему лишь представить Валины взгляд и улыбку, как испытанное в тот момент возбуждение вновь возвращалось, заливая краской лицо и заставляя сердце биться в ускоренном темпе.

Этот особый темп и впоследствии вызывал в нем всплеск музыкальных эмоций; в такие минуты оставалось только брать гитару и воспроизводить звучавшую в сердце музыку.

…

К маю солнце раскочегарилось и начало согревать воздух и землю. Яркие лучи с самого утра ползли по классу и к обеду добирались до классной доски. Близость лета терзала душу. Солнце звало за собой, не давая сосредоточиться на написании последней в этом году контрольной. Вообще, сидение за партой оправдывалось лишь тем, что это было в последний раз перед долгими летними каникулами.

На перемене Володя спросил Исая, что с ним случилось, и в каких облаках он витает.

– Знаешь, Вовка, мне кажется, я могу сочинять музыку.

– Здорово! Помнишь, мы хотели с тобой ансамбль создать, ну, или дуэт. Может, пришло время?

– Было бы хорошо, – задумчиво ответил Исай. Он вдруг представил себе, как они с Володей будут выступать на каком-нибудь концерте во Дворце пионеров или, еще лучше, в городском парке, а среди зрителей непременно будет Валя.

– Все равно не понимаю, чего ты такой кислый? – не унимался Володя, видя замедленную реакцию друга.

– Да нет, я не кислый. Просто задумался. И вообще, не знаю… что-то мне неохота уходить на каникулы.

– Да ты что? Спятил, что ли? – удивился Володя. – Что может быть лучше каникул?!

Исаю пришлось согласиться, что каникулы – это здорово, но все-таки он будет скучать по урокам музыки. Он не был пока готов раскрыть другу истинные причины своей задумчивости. Да и причина, на самом-то деле, была одна – в течение трех месяцев он не увидит Валю.

– Зачем тебе этот кружок? Ты же сам сказал, что научился музыку сочинять. Зато представь – у нас будет время репетировать. У меня, кстати, есть идеи насчет репертуара. Вечером завалимся к Сурину и сам все поймешь.

…

Несмотря на многообещающий май, лето выдалось на редкость холодное и дождливое, и оттого многие дворовые и пляжные забавы свелись на нет. Бумажные змеи отсыревали на чердаке, велосипеды скучали в сараях, а ножички и рогатки были заброшены вообще неизвестно куда. Можно было подумать, что в этом году лето обиделось на Исая, точнее, на его анти-каникулярное настроение, а может, природа решила устроить ему более плавный переход от беспечного детства к тому, что для него готовила взрослая жизнь.

Этим летом у него появилось новое увлечение – стихи. Исай вдруг с какой-то одержимостью начал их поглощать. Он искал в поэтических образах то, о чем стремилось, но пока еще не умело, говорить его собственное сердце. С жадным узнаванием впитывал он чужие строки, обучаясь говорить на этом новом для него языке. Особенно ему нравился в ту пору Лермонтов с его запредельной гордостью и небывалым фатализмом. Хотя Исай был по натуре веселым и жизнерадостным мальчиком, этим летом вместе с дождями к нему пришли совершенно новые мысли – о том, что смысл жизни никому до сих пор не открылся, а вот тщета ее очевидна для многих. Исай остро почувствовал близость неведомой пропасти, и невозможно было разумом объяснить эту тревогу.

За восемь лет обучения в школе Исай вместе со своими сверстниками усвоил непререкаемую истину, что трудовой подвиг и классовая борьба составляют коллективный смысл жизни народа. А индивидуальный смысл – только в присоединении к коллективному. У Исая, так же как и у всех его одноклассников, в ту тяжелую послевоенную пору, когда люди сообща трудились над строительством новой жизни, не возникало особых сомнений в правильности данного подхода. Но… Как, скажите на милость, можно было классифицировать эти стихи с позиции классовой борьбы или трудового подвига какого бы то ни было народа:

Гляжу на будущность с боязнью,Гляжу на прошлое с тоскойИ, как преступник перед казнью,Ищу кругом души родной;Придет ли вестник избавленьяОткрыть мне жизни назначенье,Цель упований и страстей,Поведать – что мне бог готовил,Зачем так горько прекословилНадеждам юности моей.

Душа тревожно ныла от того, что глагол «готовил» имел несовершенный вид прошедшего времени. Что произошло с этим юношей, что у него вдруг не стало будущего, а оставалось только прошлое, не принесшее ни плодов, ни понимания главного смысла?

«Ищу кругом души родной… Придет ли вестник избавленья открыть мне жизни назначенье», – повторял он про себя, и образ седого пророка – «вестника» вдруг сменялся образом насмешливой девочки с огненными волосами. Как будто она могла ему что-то объяснить, каким-то образом помочь выбраться из темного лабиринта вязких и бесплодных раздумий.

Спустя много лет, преподавая литературу своим ученикам, Исай рассказывал им про Льва Николаевича Толстого, как тот, будучи шестнадцатилетним подростком, определил свое место в формуле бытия, подставив собственное имя в известный силлогизм из учебника логики. У него получилось: «Лева – человек. Люди смертны. Потому Лева смертен». Бурное неприятие собственного конца, как ни странно, помогло будущему великому писателю и мыслителю действительно стать великим писателем и мыслителем: он достиг успеха в том числе благодаря тому, что ежедневно муштровал себя и заставлял много работать. Ему удалось понять в свои шестнадцать, что жизнь имеет срок, и упущенное время навсегда останется упущенным. А потому, чем больше он успеет сделать в каждый конкретный день, тем больше он успеет совершить и за всю свою жизнь.

Спустя многие годы, уже зрелый Исай Шейнис позавидовал юному Льву Толстому в том, что осознание собственной смертности тот смог направить в столь конструктивное русло еще в начале жизни. В его же собственные пятнадцать, душа Исая замирала от совершенно иных строк:

Я раньше начал, кончу ране,Мой ум не много совершит;В душе моей, как в океане,Надежд разбитых груз лежит.Кто может, океан угрюмый,Твои изведать тайны? КтоТолпе мои расскажет думы?Я – или бог – или никто!

Разумеется, последняя строчка вызывала в нем, к тому времени уже комсомольце, некоторое недоумение, но именно она особенно томила и жгла его незрелую душу. Как сладкий яд, разъедала она ее. И когда подошло время сдавать в библиотеку полюбившийся томик стихов, Исай аккуратно переписал себе в записную книжку пару десятков стихотворений, которые, впрочем, к тому времени он знал наизусть.

…

Этим летом Исай с Володей были частыми гостями в доме Суриных. Отец их одноклассника Димы Сурина прошел через всю Европу в составе освободительных войск. Из Румынии он привез грампластинки с записями Петра Лещенко. Эти грампластинки ребята были готовы слушать бесконечно и в итоге выучили наизусть около трех десятков песен. Репертуар, не содержавший ни слова о Родине или о войне, был настоящим открытием для друзей. Оказалось, можно петь просто о любви, или даже о мимолетных увлечениях, можно целиком посвящать песню женским глазам, а то и одному их взгляду. А главное – все это исполнялось в стиле танго, самая мелодика которого до невозможного предела натягивала струны души, пытаясь, как будто, их оборвать, но не обрывала, а заставляла трепетать на самых высоких, самых пронзительных частотах.

Надо ли говорить, что вопрос репертуара для новоиспеченного дуэта был предопределен, и репетиции стали ежедневными?

…

Сентябрь явился достойным продолжением лета – дожди лили без перерыва. Лишь один день выдался солнечным – как раз тот самый, когда Исай впервые отправился во Дворец пионеров. С бьющимся сердцем он поднялся по лестнице, пересек широкий холл и свернул по коридору направо. Комната, где проходили его занятия, располагалась рядом с залом хорового отделения. Звонок еще не прозвучал, и ребята через открытую дверь сновали туда-сюда. При входе в зал собралась довольно большая компания. Пройти мимо, не снизив скорость, было невозможно, особенно с гитарой в руках. Исай медленно пробирался сквозь толпу и, конечно же, в самом ее центре он увидал Валю.

Валя за лето изменилась чрезвычайно, из девочки-подростка превратившись в настоящую красавицу. Исай замер и, будучи не в силах поднять глаз, уставился на ее тонкую руку, чьи пальцы теребили подол юбки, пока она разговаривала и смеялась. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу. Мысль о том, что оно стало пунцовым, и этого нельзя не заметить, отрезвила Исая, и он поспешно двинулся дальше, продолжая за спиной слышать ее смех: за прошлый год он научился безошибочно выделять его из общего многоголосья.

И вот звонок прозвенел, но преподавателя все не было. Кто-то из новеньких пошел узнавать, в чем дело. Исай сидел, прислушиваясь к приглушенному пению хора, доносившемуся из-за стены. Но гомон мешал ему слушать. Тогда он поднялся и вышел из класса.

В коридоре было непривычно пустынно и гулко. Дверь зала, где занимался хор, оказалась слегка приоткрыта, и можно было видеть поющих. Валя, будучи одной из самых старших и высоких в группе, стояла позади всех. Наверное, от этого казалось, что голос ее возносится над общим пением и улетает ввысь. Ее серьезное лицо, лишенное всегдашней снисходительной усмешки, показалось Исаю красивее, чем обычно.

Исай наблюдал репетицию через приоткрытую дверь, как вдруг за его спиной кто-то произнес:

– Шейнис, ты что это тут стоишь? В хор, что ли, решил записаться?

Это был преподаватель гитары. Его голос привлек внимание поющих, в том числе и Валино. Она повернулась на звук и, несмотря на то, что Исай почти сразу отпрянул назад, успела увидеть в дверном проеме его бледное растерянное лицо.

…

На следующий день Исай с Володей репетировали новые песни. А в среду, проходя по коридору Дворца, Исай чуть не налетел на Валю, выходившую из двери.

– Привет, – сказала Валя, обворожительно улыбаясь.

– Привет, – ответил Исай, не в силах оторвать взгляда от ее руки с бледными веснушками. Рука служила спасительным якорем для неравнодушного взгляда. Впрочем, на этом разговор должен был и закончиться – он и так вышел чересчур содержательным (как правило, они даже не здоровались).

– Так это правда, что ты в хор решил записаться? – неожиданно спросила Валя, и на ее лице заиграла знакомая, слегка насмешливая улыбка.

Вопрос был прямым, и требовал немедленного ответа.

– Не знаю, я пока думаю, – ответил Исай, чтобы не отрезать себе пути к отступлению. Он ожидал, что Валя спросит его, почему он давеча наблюдал за ними через дверь, но вместо этого она поинтересовалась:

– А ты петь-то умеешь?

– А как же!

– Тогда спой что-нибудь.

– Как, сейчас что ли?

– Ну да.

– А почему я должен тебе петь? Если уж петь, так преподавателю, – удивился Исай.

– Потому что я староста хора. Но этот год последний, и я должна найти себе замену. Хочешь быть старостой?

– Может, и хочу, – прищурившись, ответил Исай.

– Тогда мне надо послушать, как ты поешь, – просто сказала она, – Давай.

– Ну… не здесь же… и не сейчас, – окончательно смутился мальчик.

– А почему нет?

– Не знаю… Может, завтра?

– Тогда уж послезавтра, завтра меня не будет. Можем пойти в парк, если ты такой стеснительный. Покажешь, на что ты способен. Мы вместе с драмкружком делаем в конце года музыкальную постановку, и нам нужны ребята, кто умеет себе аккомпанировать, – пояснила Валя, и насмешливая улыбка почти исчезла с ее лица.

Исай не был готов к такому повороту событий.

– А вдруг, как всегда, дождь пойдет?

– Не пойдет, – моментально парировала Валя, будто наперед знала, что он заговорит о погоде. От удивления Исай даже не спросил, откуда у нее такая осведомленность о том, за что не поручится ни один синоптик.

…

Так или иначе, в пятницу с утра светило солнце. Во время уроков Исай наблюдал за почти забытой траекторией солнечного луча и ждал, когда тот доберется до классной доски. Это означало бы конец занятий. Вдруг Володя толкнул его под партой.

– Ися, я вижу, ты дрейфишь. Даже не вздумай! Вот увидишь – мы ей покажем! Все будет просто класс!

– Я знаю, – шепотом ответил Исай, – мы отлично готовы.

А дело было так: в среду, выйдя из Дворца пионеров, Исай рванул к Володьке и рассказал ему о своем разговоре с Валей. Тот секунду помолчал, и тут же прыснул со смеху.

– Я не понял, ты пойдешь со мной в парк? – нахмурившись, спросил Исай.

– Не знаю-не знаю, – подмигнул Володя, продолжая улыбаться. – А вдруг это она тебя одного пригласила? На свидание?

Надо ли говорить, что Володе тоже нравилась Валя? Однако он, как и остальные мальчишки, кто по росту или по возрасту не мог претендовать на ее внимание, делал вид, что она ему совершенно безразлична, и при всяком удобном случае подтрунивал над поклонниками, питавшими какие-то надежды.

Исай аж зарделся – то ли от возмущения, то ли от смущения, то ли от того и другого вместе:

– Да ну тебя, Вовка! Что ты ерничаешь?! Не хочешь идти, так и скажи. Но тогда и я не пойду. Не буду же я один выступать в конце года! У нас ведь с тобой дуэт. Или вместе, или никак. Иначе какого черта мы вообще репетируем?

В итоге они принялись согласовывать репертуар на пятницу. В четверг после школы они репетировали уже только те песни, которые собирались исполнять на следующий день.

…

Исай еле дождался конца занятий. Сердце его предательски колотилось: одно дело посмеиваться над Валиными горе-поклонниками и делать вид, что не замечаешь ее, когда она проходит мимо, и совсем другое – на глазах у всех ребят, в том числе у этих самых поклонников, отправиться вместе с ней в городской парк. Ситуацию, конечно, должно было несколько скрасить присутствие Володи. Но это только теоретически. На практике же все будет выглядеть примерно так: он подойдет к двери зала и будет там ждать Валю, затем она у всех на глазах скажет ему: «Ну что, пойдем уже?», все посмотрят им вслед, ее подружки зашушукаются, и презрительно осклабятся отвергнутые поклонники.

Звонок прозвенел, но Исай не торопился выходить из класса: медленно складывал ноты, что-то с кем-то обсуждал. И когда он, наконец, вышел в шумный коридор, то первый, кого он там увидел, была ОНА.

Все произошло именно так, как он и предполагал:

– Привет, – сказала Валя, – ты что так долго возишься? Еще и вправду дождь пойдет.

Она засмеялась, и подружки, окружавшие ее, засмеялись тоже.

– Он, наверное, испугался, – сказала одна из них.

– Ага, и сейчас сбежит, как заяц, – поддержала ее другая.

– Или петь не сможет, – добавила третья.

Однако Валя не разделила их веселья, и потому смех быстро прекратился.

– Ничего он не испугался, правда, Шейнис, – обратилась она к Исаю. – Ну что? Идем?

Исай, чувствуя на себе десятки насмешливых взглядов, зашагал вслед за Валей. Когда они спустились с высокой лестницы Дворца и оказались на улице (что характерно, все еще освещенной солнцем), Исай окликнул Валю:

– Подожди минутку.

Ему надо было найти Володю. И почему он опаздывает?

– Мы чего-то ждем? – поинтересовалась Валя, и в этот момент Исай заметил друга, выходившего из Дворца.

– Уже нет.

Тем временем Володя подошел:

– Ну где вы болтаетесь? Я вас жду уже полчаса.

– Ты тоже в парк, что ли, собрался? – поинтересовалась Валя, окинув невысокого Володю насмешливым взглядом и многозначительно остановив его на гитаре.

– А что? Сегодня туда пускают только по удостоверению из Дворца пионеров? – не растерялся Володя.

– Хм, – усмехнулась Валя. – Я вижу, вы серьезно подготовились. Ну что ж, поглядим.

Теперь за Валей шагали уже двое молодых людей с гитарами. Оба старались не смотреть на ее уверенную (если не сказать самоуверенную) походку. Тем не менее, неравнодушный взгляд, как магнитом, притягивало к Валиным упругим голеням и к юбке, колыхавшейся в такт ее шагам.

…

Исай приступил к занятиям в хоре с понедельника, однако все пошло не совсем так, как он ожидал. Во-первых, репертуар, исполняемый хором, был скучноват. Во-вторых (а может, и во-первых), Валя так и не призналась, понравилось ли ей их выступление. Она сказала, что не их первых и не их последних она прослушивает, что поют они недурно, но репертуар никуда не годится, и вообще ей надо подумать. А в-третьих (и это было самое обидное), Валя с тех пор ни разу не проявила к Исаю интереса. Он был на полголовы выше своих сверстников, и потому его сразу определили стоять рядом с Валей. Но даже это не помогало – Валя пела, не обращая на него никакого внимания, а после занятий уходила в сопровождении подруг или других ребят.

После месяца таких занятий интерес к ним у Исая начал угасать. Весь ноябрь он ходил на секцию, думая лишь о том, под каким видом перестать это делать. Просто взять и больше не приходить? Исключено: неудобно перед их руководителем Юрием Ильичом, и вообще глупо: зачем тогда записывался? Но были у его колебаний и более существенные причины, в которых не так-то легко было себе признаться: обида, ущемленное самолюбие и ревность, и их обратная сторона – странная зависимость от Валиного присутствия и тот особый вид злости, что заставляет говорить «ах, так!» и, преодолевая все, идти вперед – до победного.

Вскоре Исай действительно стал любимым учеником у Юрия Ильича. Ему давали исполнять сольные партии чаще других, его прочили на место старосты хора и на роль главного организатора итогового мероприятия в конце учебного года и даже поручили разработать часть сценария для постановки. А Валя по-прежнему не обращала внимания на его старания и достижения.

Шел декабрь месяц, приближались новогодние каникулы. Снег не таял с конца ноября, и казалось, что зима царствует уже давным-давно. Репетиции с Володей стали реже. Анна Карповна, их классный руководитель, организовала литературный кружок, в который Исай сразу же записался. Чтение книг, особенно стихов, и занятия в литературном кружке настолько его увлекли, что походы во Дворец пионеров вдруг отступили на второй план.

И тогда он решился. Поговорить с Валей, спросить ее напрямик, кого она рассматривает в качестве замены себе, и, вообще, для чего был весь этот цирк с прослушиванием. А, может быть, и озвучить свое решение уйти из Дворца пионеров.

…

Ресницы опустились, дрогнули и вновь взлетели:

– Юрий Ильич мне сказал, что назначит тебя старостой с Нового года.

– Так, – Исай помолчал, раздумывая, как реагировать. – Ну что ж, это кое-что меняет. Но… Есть еще одна вещь…

Ресницы замерли, оттенив внимательный взгляд зеленых глаз.

– Мне важно знать, хочешь ли ты, чтобы я был старостой.

– Слушай, Шейнис, разве это имеет значение?

– Для меня – да.

Лукавый огонек вновь сверкнул из-под ресниц:

– А может, я еще не решила?

– Ну, знаешь… Если ты до сих пор не решила, то уже и никогда не решишь.

– Почему же? Мне, может, совсем чуточку не хватает, чтоб определиться.

– И чего же тебе не хватает?

– М-м-м… – лукавые глаза неотрывно и испытующе смотрели на Исая, – еще одного прослушивания.

Исай даже руками всплеснул.

– Ты, видимо, издеваешься, – рассмеялся он.

– Ну почему сразу издеваюсь? Я тебе честно говорю: хочу еще раз послушать, как ты поешь.

– А то ты не слышала! Да и Володька меня не поймет. Он уже столько раз мне припомнил этот наш концерт в парке. Ты ведь молчишь третий месяц, и мне нечего ему сказать. Будем мы выступать в конце года или нет?

– А я Володьку и не приглашаю. Только тебя.

– Выступать? – не понял Исай.

– Да нет, в парк.

– В смысле, на прослушивание?

– На него, – засмеялась Валя.

– Так ведь зима же, мороз…

Вместо ответа Валя расхохоталась.

– Ну, заешь ли! Тогда тебе мешал дождь, теперь – мороз. Шейнис, ты что, в Африке родился – погоды боишься? Ты лучше скажи – ты идешь со мной в парк или нет?

– Когда?

– Сейчас, – парировала Валя в своей характерной манере и, перестав смеяться, с вызовом посмотрела на Исая.

– Ну что ж, пойдем, – ответил он, с неожиданным азартом принимая ее игру.

…

Белые аллеи, сиреневый отсвет нетронутого снега на обочинах и на ветках деревьев – таким запомнился Исаю городской парк из той далекой зимы. Он смотрел на снег и думал о мае, о том, как вот эти заснеженные кусты через несколько месяцев зацветут настоящей сиренью… Были и другие зимы, похожие на эту, а потом и друг на друга, но уже не скрипел снег под ногами так задорно, уже не отливал сиреневым столь явственно. И этот запах морозного дня – он остался ярким чувственным воспоминанием, наполненным томлением ушедшей юности.

…

Как оказалось, она много читала, любила стихи Блока и одиночество, и когда вокруг не было посторонних зрителей, темп ее речи менялся, и она говорила не торопясь, даже слегка нараспев. Она трогательно взмахивала пушистыми, с белым налетом инея, ресницами и теребила шарф или полы пальто, когда волновалась. Иногда с ней случались приступы неудержимого веселья, и тогда она втихаря вдруг набирала полную пригоршню снега, запускала ею в Исая и, хохоча, убегала. Он, разумеется, всегда догонял ее, но, не умея отомстить баловнице, останавливался в полушаге, а она падала в снег и хохотала. Тем самым шалость ее всегда оставалась безнаказанной. Ее огненные волосы разлетались во все стороны, и казалось, что вот сейчас снег под ними начнет таять. Валя закрывала глаза или жмурилась, и нос ее смешно морщился, а румяные от бега и веселья щеки удивительно гармонировали с горящими рыжим огнем волосами. В такие минуты Исай не знал, что ему делать: смущено улыбаясь, он стоял и смотрел на лежавшую на снегу Валю, но чувствовал побежденной не ее, а себя.

Порой ему хотелось спросить ее про то – первое – прослушивание. Понравилось ли ей, как они пели с Володей? Потому что во второй раз они проболтали всю прогулку, и спеть ему так ничего и не пришлось. Быть может, и первое приглашение имело иную цель…

Вскоре их прогулки стали ежедневными. После занятий во Дворце, а иногда и сразу после школы, они шли в парк. Нередко они встречали там одноклассников или приятелей. Разумеется, без сплетен тут обойтись не могло. В то время еще никто из Исаевых сверстников с девочками не встречался, и не удивительно, что он стал предметом всеобщего внимания. Приятели пытались выяснить у Исая, что да как, но он уходил от подобных разговоров, и даже Володе отвечал сухо, что, мол, «мы дружим, обсуждаем книги, ходим на каток. Что именно из этого тебя интересует?» И, что самое главное, так ведь оно и было, и потому любые намеки и подмигивания только раздражали Исая.