Записки афинского курьера. Сборник рассказов

Рита метнулась на кухню в свой угол. Из глаз ее текли маленькие росинки слез. Она пыталась не скулить и дрожала всем телом.

С того дня собачка не отходила от меня ни на шаг. Она мешала убирать, валандалась под ногами. Если я выходила в магазин, сидела у двери и ждала моего возвращения.

– Русская, завтра мы едем на неделю на море. Возьмешь собаку к себе? Мы тебе заплатим. Смотри, какой я купальник купила Наташе! Наташа, померь! – это хозяйка с новым мужем приготовили мне сюрприз – отдых целую неделю и Рита в придачу!

Наташа, не заставив себя просить, тут же за одну секунду разделась до безтрусов на глазах всей семьи, включая меня и отчима, и надела купальник.

Все вопросы решены: купальник впору, с Ритой и со мной все улажено. Мы забыты на неделю.

Не лезть же в переполненный автобус с домашними животными, и мы отправились через весь город пешком.

Солнце уже садилось, когда я распахнула двери подвала:

– В нашем доме прибыло. Прошу любить и жаловать. Мадмуазель Рита!

Три пары глаз в гробовом молчании уставились на нас. Первым пришел в себя друг семьи Мишка:

– Отлично! Где ты такого молочного барашка надыбала? Вот мы из него чакапули и сварим (чакапули – суп из молодой баранины. Грузинское национальное блюдо). Костлявый сильно, не пойдет!

– Миха, разуй глаза! Сказано тебе – это болонка, мадемуазель Рита.

Весьма циничный Миха не сдавался:

– Откуда ты знаешь, что эта дама «мадмуазель»? Может она «мадам»?

– Знаю. Мне хозяйка говорила. Она ее никогда на случку не водила, соблюдая дык сказать, лучшие традиции старинного дворянского рода, блюдя свою честь и достоинство. Одним словом, пыталась корректировать природу и, по-моему, весьма в этом преуспела.

– Хорошо еще не кастрировали, – сердобольный Юрка первым протянул к ней руку, – эй, Чакапули, иди сюда, будем знакомиться.

Рита, быстро спрятавшись за моими ботинками, присела прямо к полу и попыталась зарычать.

– Нет, ты понял, она еще права качает! – Арис схватил ее за передние лапы и поднял на руки, – ну, что боишься, глупое растение? Будешь жить у нас, тараканов ловит, крыс гонять.

Дворцовая роскошь нашего подвала Риту восхитила. До поздней ночи она бегала по всем трем комнатам с высунутым языком, громко протяжно лаяла. Есть не стала, только три раза выпивала всю воду из любезно ей предоставленной консервной банки с надписью «кильки в томатном соусе».

Рита не стала членом семьи. Она стала ее духом, ее хранительницей. Она за полдня перезнакомилась со всеми соседями, поближе чем на полтора метра (ровно столько было до общего входа) не подпускала ничего живое. Она перестала прятаться за мою спину. Мало того, ко мне никто не имел права прикоснуться. Даже кончиком пальца. Рита делала вид, что дружит со всеми, и с Юркой, и с Арисом, и с Михой. Но ко мне она относилась болезненно внимательно.

Как-то раз Арис, выиграв меня в «дурочка», со смехом попытался щелкнуть по носу картами, и… что тут началось!!! Я никогда не видела Риту в таком состоянии: шерсть встала дыбом, глаза загорелись каким-то дьявольским огнем, она, не успев даже оскалиться, залаяла и вцепилась Арису в рукав мертвой хваткой! Эта рука посмела оскорбить ее Божество! Она дотронулась до кончика «его» носа! Она пыталась осквернить «его» и унизить. Нет! Этого Рита снести не могла.

Долго после этого случая при приближении ко мне собственного мужа в Рите улавливалось беспокойство и нервозность.

Конечно же, все это не могло не привести ко всякого рода неудобствам. В первую же ночь она обнаружилась в спальне строго посередине супружеского ложа. Никакие уговоры и попытки ее дислокации к успеху не привели. Кончилось тем, что мы стали по очереди залезать в спальное окно, предварительно плотно задвинув щеколду на входной двери. Когда Рита обнаружила подвох, она лаяла, скреблась в закрытую дверь, металась по коридору с таким остервенением, что разметала по дому всю уличную обувь. Потом, видно, поняв тщетность своих поползновений, смерилась, заскулила и залезла к Юрке в постель. Его запах, наверное, отдаленно напоминал мой.

На какие ухищрения я пускалась, чтоб попасть в туалет и захлопнуть за собой дверь!

– Рита, кто это к нам пришел? – я делала удивленное лицо и показывала в глубь комнаты. Рита, опешив от такой своей оплошности, как, мол, это кто-то пришел, а я и не заметила? Заглядывала в комнату, удивленно щелкая глазами. Именно в эти доли секунды необходимо было успеть заскочить в санузел и запереться на замок. Тут Рита обнаруживала обман, и начинались ее бесконечные стенания вплоть до самого моего выхода из туалета. Зато какой каждый раз была встреча! В день по пять раз она меня встречала, словно из дальних странствий И все пять раз одинаково горячо. Все пять раз я видела в ее глазах восхищение, преданность и немое обожание.

На улице она не ходила на поводке, хотя сама его приносила, приглашая гулять. Она бегала вокруг нас с гордо поднятой головой.

– Юрка, сыграй чего-нибудь на гитаре, – так мы коротали рабочие будни.

– Не буду. Чакапули опять подпевать начнет.

– Не начнет. Я ей кормежку положу.

– Начнет, начнет. Я пробовал. Она с полным ртом поет.

Ела она с моих рук все: клубнику, болгарский перец, печенье и при этом заглядывала в глаза: довольна ли?

За неделю наша Чакапули превратилась в сытую, гладкую, выхоленную болонку. Вот только от нового банта отказалась категорически, даже мне не позволила эту штуку ей прикрутить. И как же сейчас стыдно, что я тогда не понимала: моя маленькая декоративная собачка превратилась тогда в сторожевого пса.

Мадемуазель Рита самостоятельно взяла на себя некоторые обязанности общежития. Она провожала и встречала с работы мужскую часть населения подвала, приносила им тапочки, в радиусе ста метров разогнала всех огромных котов, почему-то в ошейниках, как будто они умеют ходить на поводке, нещадно гадивших во всех частях двора, прямо на голый бетон; она первая возвещала о появлении очередного таракана на кухне, пытаясь засунуть кончик мордочки в щель между плитой и стиральной машиной. И еще много-много других ответственных и серьезных дел. Вечерами я ее выгуливала под недоуменный взгляды соседей. Вслед нам несся шепот:

– Говорят голодные, голодные эти русские, да еще собачку завели!

Но, как говорится, всему хорошему приходит конец. И чем это хорошее лучше и слаще, тем конец приходит быстрее. Наша неделя пролетела как один день.

В понедельник утром я собралась на работу. Взяв в руки поводок, негромко позвала:

– Рита!

Ее нигде не было.

– Рита, – еще раз повторила я, – Ритуля, Рита мы идем гулять!

Ни звука.

После долгих поисков я ее обнаружила забившейся в самый дальний угол под диван, всю в пыли и паутине.

– Гулять, – сказала я и показала ей поводок.

Рита не шелохнулась. Только крохотный мокрый носик нервно раздувался, пытаясь вдохнуть в себя воздух как можно неслышней.

– Ну, пошли, – я стала терять терпение.

Ушки на голове дернулись. Маленькая болонка уловила перемену в моем голосе и тихо жалобно заскулила.

– Нас ждут, пойдем же, – мне хотелось уговорить собачку как можно мягче. Пойдем, девочка моя. Мы должны вернуться. Ты – домой. Я – на работу…

Эпилог.

Прошло много времени. Мне пришлось уехать, потом снова вернуться в Грецию. Как-то раз, идя по улице Айя София, я лицом к лицу столкнулась с Аней, дочкой тети Оли, с которой вместе ходила устраиваться на работу.

– Знаешь, я ведь сейчас в том доме работаю, где ты раньше. Помнишь Наташу? У нее скоро обручение. А Стефанос…

Я не дала ей договорить:

– Рита? Собака у них была Рита. Что с ней?

– Рита? – Анька смотрела на меня с удивлением. – Рита страшная, противная, у нее ни одного зуба во рту нет. Ничего не ест, только пьет молоко. И жить не живет, и не дохнет. Хозяйка хочет отнести ее к ветеринару, чтоб ее умертвили, да все некогда. Слушай, хочешь заходи завтра. Они с утра будут на работе. Заходи, посмотришь на нее.

Знакомый подъезд, знакомый балкон, где мы с Ритой столько раз гоняли голубей. Знакомый запах старого камня и мокрой штукатурки. Лифт останавливается на четвертом этаже. Шаг, еще шаг и я в темноте упираюсь в тяжелую дверь «под красное дерево».

– Проходи, – Анька своим ключом открывает замок, – она на кухне.

– Рита, девочка моя, – только и могу прошептать я, когда в кромешной тьме кухонного закутка загорается свет, – что с тобой сделали, маленькая? Ты узнала меня, Чакапули? Ты меня ждала? Ждала все это время?!

Рита не верит своим слезящимся глазам. Она силится встать, выползти из своего убежища, но силенок слишком мало.

Я подхожу, глажу ее, щекочу за ушками. Она старается лизнуть мне руку, еле-еле шевелит хвостом и смотрит мне в глаза все тем же взглядом, полным немого обожания и мольбы:

– Вытащи, вытащи меня отсюда, из этой зловонной клоаки аристократического гетто! Убей меня или забери!

Но мне некуда ее забрать. У меня нет ни дома, ни денег. У меня здесь ничего нет…

На следующий день позвонила Анька:

– Представляешь, как странно! Рита умерла. Заснула и больше не проснулась. Надо же, совпадение!

Совпадение… В жизни не бывает совпадений. Бывает жестокость, боль, предательство. Бывает двойное предательство, которое можно простить, но нельзя пережить…

Рита, девочка моя, живи вечно, маленькая цирковая собачка. А я в церкви поставлю за тебя свечку, как за всех погибших от невиданной любви.

Большие неприятности

Вода с шумом хлынула в вагон. Потоки желтой густой жижи, застопориваясь о стенки плацкарта и поднимая тяжелые фонтанчики брызг, бежали дальше в проход.

– Се му (Господи!) – услышала я из соседнего отсека и почти одновременно почувствовала смертоносную влагу на своих ступнях. Рывком вскочив с полки, я прильнула к окну: разбушевавшаяся стихия залила грязью стекло. Но не густая стена дождя, ни толстый слой ила не смогли скрыть чудовищной высоты волну, сметавшую все на своем пути…

Сердце провалилось куда-то далеко-далеко и замерло, как претворившаяся мертвой птица.

Поезд влетел в тоннель. Когда он, накренившись страшным креном и протяжно свистя, снова выпрыгнул из мрака, волны больше не было. Только легкий весенний дождь продолжал накрапывать, оставляя на окне чистые дорожки. А вдали над сосновым бором коромыслом выгнулась хрустальная радуга. Она переливалась и горела, брызгая в пространство синими искрами звезд…

Но мне что-то откровенно мешало наслаждаться игрой света. Стук колес медленно менял свой ритм… Телефон… Это звонил и дребезжал мой мобильный телефон! Действительно, се му! Ведь семь часов утра!

Меня будить нельзя. Тем более внезапно и при помощи телефона. Весь день меня будут грызть мигрени, и прямая кишка будет подскакивать к гортани, вызывая тем самым мучительные приступы тошноты. Надо бежать в другую комнату. Там, там, в салоне, под тремя толстыми подушками замурована заживо моя «Нокя». Выключить я ее не могу: во-первых, клятва Гиппократа, данная много лет назад, обязывает; во-вторых, как не прискорбно, но я не помню свой пин. Посему он (телефон) ежесекундно в состоянии полной боевой готовности. Ладно, я-то в «готовностях» поднаторела, но звонить мне в семь утра! По-хорошему – это беспредел. Хотя…, – и тут я снова вспомнила о даденной мною много лет назад клятве…

– Ористе! (Алло) – пытаюсь придать голосу бодрость и аромат свежесваренного кофе.

– Да? Это Валида говорит? – голос был совсем незнакомый.

– Она самая. Простите, с кем имею честь?

– Мы не знакомы.

– К счастью, – чуть не брякнула я, но снова вспомнила о святой клятве, – ничего страшного! Давайте познакомимся! – попыталась сострить я в семь утра.

– Зачем? Я вообще-то ищу г-на Ершова.

Ой, мама! Что я еще услышу на заре, когда гаснут последние звезды?

– Простите, а почему у меня и в такую рань? – видно я все-таки не совсем проснулась и пока плохо ориентировалась в ситуации, – он в Афинах живет, а я – в Салониках. У него семья, дети, у меня…

– Нет, вы не поняли, я ищу его телефон.

Интересно, почему он решил, что я – справочное бюро? В принципе, если ищут управляющего директора «Афинского курьера», о клятве Гиппократа можно забыть:

– Пожалуйста, записывайте его номер: два десять…

– Нет, мне нужен его персональный мобильный телефон.

– Простите, но я не располагаю сведениями о личной жизни (чуть не сказала «клиента») господина Ершова. Позвоните попозже в редакцию, и вы его непременно обнаружите.

– Я звонил, но никак не могу там его застать. А мне надо с ним срочно поговорить.

Я в общем-то уже почти проснулась: «О себе не думай, думай о друзьях!» – дробью застучало в висках. Так, надо, сняв головной убор, идти навстречу потребителю! И управляющего директора выручу, и человека от бессонницы избавлю.

– Послушайте! Если смотреть в корень: я – его правая рука. Расскажите, что вас так беспокоит, и я ему передам. У вас что-то случилось?

– Еще как! И не только у меня, но и у вас.

– Да???!!! – нифигушечки себе! У меня что-то произошло, а я и не заметила! Но почему у меня произошло вместе с этим дядей?! – Да? – забеспокоилась я, – я вас внимательно слушаю.

Голос внезапно окреп:

– Меня волнует политика Кипра!

Неужели пока я спала, на Кипре что-то произошло? И что-то, по-видимому, очень серьезное и важное, раз человек звонит в семь утра. А я видимо могу чем-то помочь. Раз звонит мне – значит могу!

– Что именно в Кипрском вопросе вас не устраивает?

– Я не хочу, чтоб они объединились!

– Так ведь они и не объединяются. 75% проголосовали против.

– Это ни о чем не говорит! И негра этого я ненавижу! – разговор явно переходил на персоны.

– Я тоже к темнокожим отношусь альтернативно, – размазано поддакнула я, чтоб не злить собеседника.

– Так вот, – продолжал рассветный незнакомец, – его надо оттуда убрать!

– Разве он на Кипре? – удивилась я.

– Нет, не с Кипра, а с ООН!

Я не стала расстраивать человека:

– Надо – уберем! Именно над этим мы сейчас и работаем.

– Браво! Молодцы! – голос в трубке явно был доволен.

– Служу Сов… ох, не то! Рада стараться, Ваше благородие, – оживилась я.

Незнакомцу ответ пришелся по душе:

– Вот и молодцы! – повторил он, – я всегда знал, что ты – настоящая патриотка и чистая гречанка.

Ага, – вспомнила я, – бывало-с, и после баньки-с бывало-с…

Трубка продолжала набирать обороты:

– А как там у вас вообще в Северной Греции к этому относятся?

– К негру? – не поняла я.

– Нет. К Кипру.

– О! Кипр любят. Особенно в курортный сезон. Кипр все любят.

– Забастовки проводятся?

– На Кипре? Регулярно!

– Не на Кипре. У вас, в Салониках.

Хи… Это уже сложнее. Набираю полные легкие воздуха и как на занятиях по военной подготовке четко и внятно рапортую:

– А-а-а как же! Денно и нощно демонстрируем свою солидарность дружественному пролетариату дружественного Кипра, скованного цепями мирового империализма! Поддерживаем их же во всех ихних важнейших начинаниях и светлых потугах!

– Кто руководит вашим движением? – голос уже конкретно напоминал божественную музыку, издаваемую ротовыми органами, полковника медицинской службы Зазули с военной кафедры. (По секрету – большого любителя березовых веничков и настойки «Стрижамент»).

В первое мгновение хотела сказать, что «нас объединила» моя липшая подруга – журналист София Прокопиду». Однако потом вспомнила, как она меня любит, и отказалась от этой далеко идущей затеи.

Даже звания ей вслух не присвоила.

– Кто-то руководит. Но патриотов много. Прям и сказать вам не могу: кто самый главный.

– О-о-о» Это нехорошо. Надо узнать.

– Так точно! – рявкнула я, – как только, так сразу! Есть выяснить и доложить по форме!

По-моему, я явно собеседнику нравилась. Мои правильные и лаконичные ответы не ускользнули от его пристального внимания.

– Но, этого мало, – тем временем продолжал он, – мы должны объединиться и…

– Что «и», – перебила я от нетерпения.

– … и объявить им войну!

– Кипру?!

– Не только – всему ООН, Турции и турецкой части Кипра! А там и до Ирана, и до Ирака доберемся.

О! Пресвятые угодники! Лучше б я досматривала свой сон с цунами и селевыми потоками в вагоне.

– Войну? Но, как??!

– Мы соберем добровольцев и сформируем ополчение.

– Прям сейчас, – вяло спросила я, мечтая о малюсенькой чашечке кофе.

– Не обязательно. Можно и попозже. К вечеру, например.

– К вечеру – эт можно, – полузевнув, согласилась я.

– Так вы со мной согласны?

Я спустила тормоза:

– Конечно! Почту за честь вступить в ряды ополченцев!

Незнакомец засмеялся:

– Я другое хотел сказать: дело в том, что я довольно пожилой и не смогу стать главнокомандующим. (Пауза. Глубокий вдох). Ты б не смогла это сделать.

Почему-то стало грустно. Вспомнился мультик «Маугли» и фраза «Самка во главе моего стала?!»

– Возглавлю, – ответила я, – если того требуют обстоятельства и народные массы. А что вооружение? Кто нас будет спонсировать?

– Вооружимся! Ты до вечера что-нибудь сообрази, а… ох! У меня батарейка кончается. Я вечером перезвоню, доложишь обстановку.

– Доложу… – глухо сказала я.

Он отключился.

Воевать не хотелось. Опять же, ребенка со школы кто заберет? Я так и продолжала сидеть на диване, размышляя о вершителях человеческих судеб, как была в ночной пижаме а-ля «брянский партизан на привале» и с прической, весьма смахивающей на прошлогодний стог сена. Желание срочно приступить к формированию ополчения подавлялось более явственным и близким желанием горячего кофе. Я даже не заметила, как в комнату вошел Арис:

– Ты чего в такую рань? Заболела? – удивился он, обнаружив меня в подушках.

– Да вот, сижу, ополчение собираю. Идешь с нами войной на Кипр.

– Иду! – Арис вобрал живот и, развернув плечи, потянулся к стене за ятаганом.

– Тебе хорошо, – вздохнула я, – а кто нас вооружать будет?

– А чего вас вооружать? – искренне удивился муж, взмахнув ятаганом, – ты вот чего: создавай автономное вооружение.

– Это как? – не въехала я.

На лице Ариса даже мускул не дрогнул:

– Как, как, попой кряк! Продашь входные билеты. И чем дороже билет – тем дальше шеренга от передовой. Плюс еще один нюанс, – Арис понизил голос и выкатил глаза, – продавай билеты из расчета вход – рубль, выход – два. А я готов хоть сейчас принять на себя ответственную должность казначея армии, – он попробовал лезвие ятагана большим пальцем, – … и полнейшая победа в борьбе с империалистической контрой вам обеспечена!

Он дышал на клинок ятагана и тер его моим кухонным полотенцем для кастрюль.

– Чего сидишь? Труба зовет! – Арис был явно в великолепном расположении духа.

– Вот никак себе имя не придумаю: то ли Александрой Македонской стать, то ли Наполеоной.

– Слышь ты, «трубочка» с глазурью, оставь свое девичье – Валида. Все равно по-арабски это – «скачущий впереди бедуин».

Арис начистил ятаган до блеска и кинул полотенце на кастрюлю. А я подумала: как верна старая народная мудрость «Кто рано встает, тому Бог дает». Вот не спал бы управляющий директор «Афинского Курьера» на рассвете, а делал бы пробежки по балкону, глядишь, и ему бы чего перепало. Например, «имя доброе народного защитника» от ООН и других напастей.

В небольшом городке

Райка (краткое производное от помпезного «Раиса») являла собой полный набор натурщицы для агитплаката «Просо сеем, трактор жмем!», она обладала толстущей русой косой, круглым розовым лицом и такими же толстущими и розовыми приспособлениями для вскармливания младенцев. Мужики с нее тащились. При встрече пытались заглянуть ей в глаза и сопели вслед. Но Райка была романтиком. Она любила только Мишу из третьего отдела, сама все время пыталась заглянуть ему в глаза и сопела каждый раз, когда он поздно ночью уходил из ее полустуденческой уютной квартирки. И еще у Райки была страшная тайна. На столько мучительная и кошмарная, что она боялась помышлять даже о разговоре на сию тему со своей закадычной подругой Люськой из планового. Райка страдала, но не от мужского равнодушия, она… она хотела быть худой и бледной! И чтоб ручки как ивовые прутики, и чтоб ножки как у цыпочки, и еще, и еще чтоб во лбу голубая жилка билась! И чтоб любил ее Миша и плакал, и плакал, и плакал…

А все было не так. Он водил ее в кино на последний сеанс и угощал вафельным мороженным. Не было ни страстного шепота при луне, ни клятвенных заверений в нетленной любви, ни разодранных зубами в клочья колготок. Миша не писал ей писем, изменив почерк, не бился в припадке дикой ревности всякий раз, когда она развешивала на балконе чистое белье, а лоточник напротив внимательно смотрел вверх, делая вид, что он именно сейчас заинтересовался погодой. Миша просто приходил каждый вечер, плюхался на табуретку в кухне и доставал из кармана куртки печенье «Пионер» к чаю.

– Люська, Люська! Он меня не любит! – шептала она подружке в курилке, притулившись к ее мощному плечу и закатывая глаза, – Люська, ты же умная, придумай что-нибудь!

– Раиса! – Люська сделала глубокую затяжку и выпустила дым через нос, – я давно хотела тебе сказать. Как бы это выразиться…

– Что, Люсь, ты про него что-то знаешь? У него еще кто-то есть? – Райка затеребила кофточку на груди, теряясь в догадках и чувствах.

– Не… – Люська многозначительно замолчала, – поклянись, что не обидишься.

– Люсь, даты че?! Говори скорей, не верти качелю!

– Знаешь, Рай, они из третьего отдела все такие черствые, ни один женских организмов не понимает. – Люська помолчала, – но и ты, мать, хороша…

– Люсь, ты о чем?! – Раиса громко щелкала глазами.

– О чем? Да о тебе, конечно! Ты глянь на себя-то! Никакого в тебе изъящества, никакого воздухоплаванья. Ни дать, ни взять – поросеночек в мешке. Ну как по тебе прикажешь страдать? Мужик о че? Он нежность да ласку любит. А ты чистый капитан гренадерского полка да еще с доилками.

– Люсь! Что ты такое говоришь?! Ты чего, одичала?! – у Райки в руке жалобно хрустнула и рассыпалась в песок зажигалка, – в тебе самой живого весу больше чем во мне на десяток килограммов.

– Ну дак что? – Люся хладнокровно пожала плечами, – я ж на Мишку не зарюсь. Нету и не надо. Я вот когда захочу, тогда и похудею, только пока бубнового интереса нету. А тебе, подруга, на диету сесть стоило бы.

Я недавно из одного журнала такую замечательную вырезала. Семь дней – десять килограмм. Хочешь принесу? Не тушуйся, подруга, за идею можно посидеть не только на диете. Потерпишь. Ну че, нести?

Диета оказалась на редкость простой и малобюджетной. В первый день – килограмм яблок, второй – килограмм овощей, третий – шесть яиц, четвертый – литр молока, пятый – пучок сельдерея, шестой – шесть чашечек кофе без сахара. Под графой «седьмой» Раиса автоматически искала подпись «кремация», но там значилось «два литра воды». Самое же главное заключалось в том, что авторы столь утонченного пасьянса безоговорочно гарантировали вернейшую и устойчивую потерю веса на целую десятую центнера.

Райка спала крепко – сном человека с чистой совестью, понявшим многое и из этого многого уже начавшего претворять в жизнь кое-что.

Утро первого дня выдалось более чем приятным. Яркое весеннее солнце прыгало в лужах и жарило на стеклах домов свои оладушки.

– Хорошо-то как! – Райка блаженно потянулась на балконе. Мысль о завтраке несколько щекотнула не проснувшееся сознание, но Райка гордо откинула ее от себя и от этого стало необычайно свободно и легко.

Яблоки с утра не пошли. Райка, весело напевая, завернула фрукты в салфетку и запихнула в рабочую сумку.

До обеда время пролетело незаметно. В курилке к ней подошла Люська.

– Ну как, Рай, получается?

– А как же! – Райка вся светилась от счастья и сознания собственной неуязвимости, – Люсь, ты ж меня знаешь – мне главное принять решение, а уж дальше…

– О ты, подруга, даешь! – Люська в восхищении откусила огромный кусок чего-то из промасленной бумаги, даже и не знаю, смогла бы я так? Вот взять все и бросить! Не, ну ты молодец! Это круто!

При виде аппетитного «чего-то» во рту подруги, Райка с грохотом сглотнула набежавшую невесть откуда слюну, но тут же взяла себя в руки и достала из сумки первое яблоко.

К вечеру краски дня несколько померкли. Кишки начали так безжалостно громко гонять воздух, что Раиса решила не обременять своим присутствием общественный транспорт и отправилась домой пешком. Вообще она даже не подозревала, что живет так далеко от работы и что вдоль дороги такое количество столовых с обедами, кафешек с булочками, фаст-фудов, хот-догов, блу-блаков и секонд-хендов. И все они вместе благоухали, играли красками и зазывали к себе не хуже сладкоголосых сирен. Однажды Райка совершенно отчетливо услышала свое имя. Вздрогнув всем телом и замешкавшись буквально на долю секунды, она бросилась прочь.