Ищу квартиру на Арбате

Раввин достал огромные ножницы. Катины волосы были собраны в хвост, и она уже было подумала, что он собрался остричь ее. Она покорно наклонила голову. Но раввин подозвал находившуюся в зале пожилую женщину и передал ножницы ей.

Женщина аккуратно надрезала Катину блузку справа, возле горла, и прошептала по-русски:

– Этот обряд называется криа – надрыв. Порви дальше сама, но не сильно, на длину ладони, и скажи про себя: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Судья истинный». Ты не должна снимать эту рубашку и мыться семь дней.

Катя послушно кивнула и даже благодарно сжала ее руку. Все встало на свои места, стало правильным, единственно верным. Конечно, она слышала про семидневный траур – Шива. В это время нельзя не только мыться и исполнять супружеские обязанности – Катя горько улыбнулась: с этим ей справиться проще всего, – но и работать, ходить в кожаной обуви… Ничего, все выдюжит ради Семена, ведь это последнее, что она может и должна для него сделать.

Исподлобья она бросила взгляд на Ларису. Та стояла в безупречно строгом платье благородного черного бархата, которое удивительно гармонировало с ее загорелой, словно выдубленной кожей. Очевидно, жертвовать им ради какого-то надреза с самого начала не входило в Ларисины планы. Удивительно, прошло меньше суток со смерти мужа, а Лариса уже так вжилась в роль вдовы, будто пробыла ею как минимум четверть жизни. Надо сказать, платье, вдовство и скорбная мина определенно были ей к лицу. Она словно родилась для того, чтобы стать вдовой.

Катя снова сунула руки в карманы и мысленно улыбнулась Семену, дымящему сигаретой на ступеньках своей старой дачи на Николиной. Она даже нашла в траве целехонькое яблоко с красным всполохом на боку, как румянец на щечке зардевшейся девицы, и бросила его Семену. Он поймал яблоко, стряхнул с него пыль, смачно надкусил и зажмурился от сковавшей уста кислинки.

– Чтобы не мылась! – погрозил ей пальцем Семен.

Она послушно склонила голову и поймала на себе одобрительный взгляд раввина, который читал у закрытого гроба главу из Тегилима.

Казалось, с ее вчерашней поездки к Стене Плача прошла целая вечность. А может, и правда, прошла… Время не всегда исчисляется часами, а пространство – километрами. Катя поняла это только вчера, а уже столько свидетельств получила… Если Семен ушел, но не оставил ее, значит, и отец, внезапно и бесследно исчезнувший из Катиной жизни, существует в одном из миров и, может, прямо сейчас ведет маленькую дочь за руку улочками Старого Арбата в их дом, где все были так счастливы. Надо только перекинуть мостик из настоящего в прошлое, чтобы заблудившееся в прошлом счастье смогло перейти по нему в настоящее – к Кате, Соне, маме Надежде и бабушке Анне Ионовне.

Глава II

Бедные девочки

Лицо обжигало палящим солнцем, было так жарко, как может быть только знойным августом в какой-нибудь пустыне. Аня изо всех сил пыталась представить себе пустыню: степенно проплывающие караваны верблюдов, ребристые, как поверхность стиральной доски, барханы песка и белесое от жары небо. Щеки ее горели, пылали, невыносимо зудели от жары. Не останавливаясь, она принялась на ходу растирать их залепленными снегом колючими варежками, как учила мама. Если горят, еще ничего; хуже, когда уже не чувствуешь – значит, отморозила.

Под единственным уличным фонарем на ее пути кружились мириады снежинок. Мести начало еще ночью, и к утру расчищенных с вечера тропинок было не разглядеть. Она шла наугад, иногда проваливалась в сугробы по колено, и тогда снег набивался в ее высокие валенки. «Жарко, как же мне жарко», – повторяла она про себя, пытаясь мысленно обмануть тело, которое отчаянно мерзло даже в двух рейтузах и повязанном поверх стеганого ватника шерстяном платке.

Каждый день к девяти часам утра Аня ходила учиться играть на фортепиано, и ни одна вьюга в мире не могла сбить ее с привычного пути. Тем более сейчас, в конце декабря, в разгар подготовки к новогоднему концерту, который даст первый военный набор их училища перед тружениками тыла.

Пензенское музыкальное училище, куда Аня хотела поступать, в 1941 году закрыли, но в город приехала в эвакуацию ЦМШ – Центральная музыкальная школа Московской консерватории. В годы войны в Пензе работали заслуженные деятели искусств, профессора Теодор Давидович Гутман и Яков Израилевич Зак. Поистине лучших пианистов страны приютила в Великую Отечественную войну Пенза. В эвакуированной школе обучались будущие народные и заслуженные артисты – скрипач Леонид Коган, пианистка Вера Горностаева. Но тогда Аня этого еще не знала.

Приехавшие из Москвы ученики и учителя обживались на новом месте. Учеников расселили в здании Художественного училища, в огромных неотапливаемых залах с высокими потолками и окнами. Две комнаты-залы для девочек, две – для мальчиков младших и старших классов. Педагоги с семьями жили отдельно. Профессорам дали «теплые» комнаты, другим преподавателям – жилье попроще. На пятьдесят учеников Пензенского музучилища выделили пять роялей, за которые шла жесткая конкурентная борьба.

После занятий Аня не сразу уходила домой. Она оставалась в коридоре и с благоговением вглядывалась в лица спешивших по своим делам детей и взрослых. Когда же все расходились по классам и за закрытыми дверями раздавалась музыка, она вся превращалась в слух, застывала стрункой и сидела так возле двери до конца уроков.

– Ну, здравствуй, Филиппок! – весело кивнул ей однажды черноглазый подтянутый моложавый человек, которого она часто видела в коридорах училища.

Аня вздрогнула и, наверное, убежала бы от страха, если бы знала, что это сам Гутман – ученик и ассистент великого Нейгауза, лауреат множества конкурсов, один из самых известных пианистов страны, чью игру она часто слышала до войны по Всесоюзному радио. В ноябре 1942-го Теодору Гутману исполнилось 37 лет, совсем недавно он стал профессором Московской консерватории и с началом войны был эвакуирован с учениками школы в Пензу. Вместе с Гутманом приехали жена и сын.

К счастью, фотографий Гутмана она не видела, а потому, собрав волю в кулак, пролепетала темноволосому красавцу:

– Здравствуйте!

– Я тебя постоянно возле своего класса вижу. Ты, наверное, хочешь научиться играть на фортепиано?

– А я умею, – тихо сказала Аня. – Но не так хорошо, как ваши ученики.

– Проходи, – Гутман распахнул перед ней дверь. – Покажи свое мастерство.

Аня боязливо вошла в класс, села на краешек стула перед фортепиано. В Аниной семье играла мама – только для домашних. Она-то и учила их с сестрой Леной играть на пианино.

Гутман встал напротив, у окна, и скрестил руки на груди.

– Бетховен… – срывающимся голосом объявила Аня.

– Как тебя зовут, барышня? – перебил ее Гутман.

– Аня.

– А по батюшке?

– Анна Ионовна.

– Начинайте, Анна Ионовна, – махнул рукой Гутман.

До лета 1944 года Аня ходила заниматься в класс Теодора Гутмана, как он шутил, «вольноиграющей». Принять ее официально без конкурса и строгого отбора комиссии, который прошли ученики, Гутман не мог, но все же удаленность от Москвы позволяла делать послабления.

Как рассказали Ане ребята, педагоги школы, оказавшись без бдящего ока начальствующих профессоров вроде строгого Гольденвейзера, который не разрешал превышать программу, осмелели и предоставили ученикам некоторую свободу в выборе произведений. Каждый старался выбрать то, что потруднее, и это очень развивало технику игры. Занимались по принципу кто кого переиграет.

Аня подружилась с девочками из младших классов школы, которые жили в училище под присмотром педагога Фаины Григорьевны Кантор.

В годы войны Пенза стала городом эвакогоспиталей. Поезда с ранеными солдатами приходили почти каждый день, и учеников музыкальной школы отправляли на помощь.

Как и Москва, Пенза расположена на холмах, а железнодорожный вокзал внизу, у подножия самого высокого. Жилые дома, госпитали – километра три от вокзала в гору. Когда прибывал поезд, девочки бежали под гору на вокзал. Аня, самая маленькая, не увиливала, не отставала. Санитары клали раненых на брезентовые носилки, четыре девочки подхватывали их за палки по краям и несли в гору. Особенно тяжело было, если солдат весь в гипсе.

Помогали ученики музыкальной школы и в самих госпиталях. Струнники и духовики регулярно давали концерты.

С 1 сентября 1944 года в городе возобновило работу Пензенское музыкальное училище, куда Аню по рекомендации Гутмана приняли без экзаменов.

Зимой, особенно по утрам, в училище было очень холодно. В большом классе с огромными окнами стояло фортепиано, за которым чаще всего уже сидел Беня. Он приходил на учебу еще раньше Ани.

Вот и сейчас Беня сидел на своем месте, будто и не уходил вечером.

– Привет, Беня! – привычно бросила Аня худому пареньку с черными вьющимися волосами и круглыми очками на крупном носу.

Беня покраснел от радости при виде Ани, но она этого не заметила: с мороза все приходили с пылающими щеками, шумно топали, отряхивались от снега…

– Доброе утро! – громыхнул ровно в девять часов утра властный голос учителя Надежды Александровны. – Молодцы, не опаздываете. Приступаем!

Готовя ребят к новогоднему концерту, она не давала им спуску. Нарочно выбрала одно из самых сложных произведений, которое по замыслу должно было стать заключительным в выступлении.

Финал Пятой симфонии Бетховена Аня и Беня играли в четыре руки. Беня же не Лист, чтобы сыграть это произведение соло, в одиночку.

Аня расстегнула ватник, сняла варежки, оставив на руках серые заштопанные перчатки. Сквозь рейтузы она чувствовала ледяную поверхность железного табурета.

С каждым аккордом музыка лилась все стремительнее. Холодный зал наполнился теплом и светом. Аня сбросила перчатки.

Близился заключительный аккорд, от которого у Ани всегда перехватывало дыхание и на глаза наворачивались слезы чистого, не сравнимого ни с чем в жизни восторга. Недаром наполеоновские гренадеры, оказавшись в Венской опере, при финальных звуках симфонии вскочили с мест и отдали честь. Аня победоносно взмахнула руками и тут же вскрикнула от неожиданности. На белых клавишах с ее стороны расползались красные кляксы.

Аня вскочила. Беня растерянно переводил взгляд с окровавленных клавиш на Аню, не понимая, что произошло, как она поранилась.

– Боже мой, что это? – Надежда Александровна взяла Анину руку и повернула ладонью вверх.

Подушечки пальцев потрескались от мороза, из них сочилась алая кровь.

– Идите к медсестре, пусть она обработает перекисью. А вы, голубушка, будьте любезны, руки берегите! Это ваша профессия, а не просто так… руки!

На следующий день перед уроком Надежда Александровна попросила ее:

– Пожалуйста, играйте в перчатках, когда на улице такой мороз!

– Но ведь в перчатках звук не тот… – возразила Аня.

– Вы только представьте себе, – грустно сказала Надежда Александровна, – впервые Пятая симфония прозвучала тоже в декабре. Это было двадцать второго декабря одна тысяча восемьсот восьмого года в Вене. В австрийском «Театр ан дер Вин» было очень холодно. Публика сидела в шубах. Музыканты повздорили с Бетховеном. Мало того что они отказались играть в его присутствии, они играли так погано, что «Хоральную фантазию» им пришлось начинать сначала. Публика не приняла симфонию. – Надежда Александровна сделала паузу, потом продолжила: – Если бы вы, мои дорогие, оказались в том времени, зал рукоплескал бы вам. Играйте без перчаток, Анюта. Это ваша жертва искусству. Где-то там, на небесах, в вечности, все слышат всех…

Концерт, к которому они так тщательно готовились, завершился овацией. Счастливой Ане казалось, что им рукоплещет вся Пенза. Пальцы у нее больше не кровоточили – Беня раздобыл ей барсучий жир, которым она смазывала трещинки.

Через пять месяцев закончилась война, а через два года в почтовом ящике родители Ани нашли письмо с московским штемпелем, адресованное их дочери. В нем Теодор Гутман приглашал Аню в знаменитую Гнесинку. Хотя далось ему это нелегко, профессор сдержал слово, данное любимой ученице при отъезде из Пензы.

После возвращения из эвакуации двери Московской консерватории по неведомой причине оказались для Гутмана закрытыми. Возможно, дело было в его учителе Генрихе Нейгаузе, бывшем директоре консерватории, арестованном в 1941 году за отказ от эвакуации и проведшем восемь с половиной месяцев во внутренней тюрьме на Лубянке. Так или иначе, случившееся стало для Гутмана неожиданным и серьезным ударом. К счастью, вскоре Теодор Гутман получил предложение преподавать в музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных, для которого как раз строилось в Москве новое здание.

Еще полвека будет учить пианистов Теодор Гутман, войдет в золотой состав педагогов Гнесинки и откроет стране немало блистательных имен, а одной из первых его учениц на новом месте работы станет Филиппок, Аня, Анна Ионовна – одна из самых любимых и талантливых.

Но все это будет потом, а пока, летом 1947 года, Аня стояла на перроне Пензенского железнодорожного вокзала в узеньком светлом плаще поверх накрахмаленной блузки и новой полосатой юбки. Удовольствие от парадного вида портило одно неудобство: документы и деньги мама зашила ей в трусы, «чтобы не украли». Самодельный карман давил и, как казалось Ане, топорщился. И бог знает, чему улыбались прохожие: ее молодости и свежести, с трудом купленным родителями обновкам или тем ценностям, что они скрывали.

Дерматиновый чемодан с обитыми блестящей сталью уголками стоял рядом, в нем уместились и одежда, и белье, и сковородка с кипятильником. А еще мама завернула в холщовую тряпку и положила в резиновые сапоги два ломтя сала. Наверное, поэтому возле чемодана ошивалась огромная кудлатая дворняга со слезящимися глазами. Дворняга ожидала приплода, на что указывало ее отвисшее брюхо, и Аня с удовольствием отдала бы ей яства, таившиеся в бездонном нутре чемодана, если бы не мама, стоявшая рядом.

Мама нервничала. Папа погладил Аню по черным блестящим волосам, заплетенным в тугую длинную косу.

Аня огляделась по сторонам.

– Где же Леночка?

– Да, где она? – с тревогой спросила у отца мама. – Неужели так надулась, что не придет проститься с сестрой?!

– Вон она! – крикнула Аня и со всех ног бросилась к сестре, которая стояла к ним спиной и смотрела на дорогу, ведущую к платформе. – Леночка! Как же я буду скучать по тебе! Пиши мне. Пиши каждый день!

– Да. Хорошо. Иди уже, а то поезд без тебя уедет.

Аня кивнула, но все же топталась на месте. Она чувствовала себя виноватой перед сестрой за все: и за то, что именно ей написал Гутман, и за то, что она хоть на год младше, но зато гораздо выносливее слабой здоровьем, да еще и перенесшей недавно брюшной тиф Леночки. Последнее и стало решающим на семейном совете. Мать с отцом могли выучить в столице только одну дочку, и именно Аню казалось не так страшно отпускать в большой мир. Только поди объясни это Леночке: умом-то она все поняла, а вот сердцем… Ведь она тоже мечтала стать музыкантом, и стала бы, и, может быть, более талантливым, чем Аня.

Поезд дал гудок. Аня порывисто и неуклюже обняла сестру, чмокнула в щеку и побежала к вагону.

– Береги себя, – задыхаясь от слез, говорила ей мама, а отец обнял так, будто уезжала Аня на фронт, а не в прекрасную, исполняющую все мечты столицу нашей Родины.

Время в пути пролетело в волнениях. Поезд вез ее не просто в Москву, а в новую жизнь – широкую, бурную, стремительную, как полноводная река. Перестук колес слагался в песню, и Аня придумывала ей затейливое музыкальное оформление. Она была уверена, что оно понравилось бы Гутману, который любил импровизации.

На Казанском вокзале Аню должен был встречать старшекурсник, с которым договорилась Надежда Александровна. «Как же я узнаю его?» – волновалась Аня.

Наконец, поезд остановился. Она с трудом вытащила чемодан из-под полки и поволокла по узкому проходу. Чемодан тут же застрял.

Аня вышла из вагона последней. Она тяжело дышала, щеки раскраснелись, темные пряди волос прилипли к потному лбу. Как бы встречающий не испугался ее чемодана! Она растерянно вглядывалась в молодых людей на перроне, но все они не проявляли к ней никакого интереса. Может быть, он опоздал, перепутал вагон или просто забыл написать Надежде Александровне, что не сможет встретить Аню и помочь ей донести чемодан до общежития для поступающих.

Она хотела открыть сумочку и достать письмо Гутмана с адресом общежития, но с ужасом вспомнила, что письмо, как и паспорт, мама зашила в тот самый карман, из которого на людях ничего вытащить нельзя.

Аня постояла еще немного и, когда народ на перроне поредел, решительно взялась за ручку чемодана. Неожиданно мужская рука перехватила ее ношу.

– Прости, автобус подвел! – сказал знакомый голос.

Аня не поверила своим глазам и даже не сразу поняла, что перед ней стоит Беня, так сильно изменился он за те два года, что они не виделись. Он схватил ее за руку и сказал:

– Как я рад! Пойдем скорее.

– Скорее не получится, – показала она глазами на чемодан.

– Ого-го, ты приехала не одна, а с господином Чемоданом, – пошутил Беня и тут же серьезно добавил: – А я ждал тебя. Знал, что ты непременно приедешь. По-другому просто и быть не могло.

Москва распахнула Ане свои объятия и оказалась добра к ней. Она блестяще сдала экзамены и, как и Беня, стала студенткой. Он перешел на третий курс Консерватории, она поступила в Гнесинку. Музыка теперь окружала Аню повсюду: на занятиях у Гутмана и в разговорах с Беней, в каплях осеннего дождя и шелесте листвы на московских бульварах, по которым они с Беней гуляли до темноты. Даже, казалось бы, случайные встречи и события были наполнены музыкой.

В Москве у Бени жила тетка – и не где-нибудь, а в одном из «артистических» домов Брюсова переулка. Зимой Беня сделал Ане предложение, и тетка выделила молодой семье комнату, а потом и вовсе вышла замуж за вдовца-генерала и уехала жить в Крым. Через два года у Ани и Бени родилась дочь, которую они назвали Надеждой в честь учившей их в Пензе и соединившей в Москве Надежды Александровны.

Замужество и рождение малышки не изменили главного в Аниной жизни – любви к Теодору Гутману, которую она пронесла через всю жизнь и о которой знал единственный человек на земле. Сама Анна Ионовна.

* * *

«Надежда Грувер», – наконец-то нашел на одной из афиш Александр Суворов. Единственное знакомое имя, остальные слова складывались для него в неразрешимую задачу с бесконечными неизвестными, решить которую казалось не под силу даже ему, кандидату физико-математических наук. Как истинный физик, он был чужд лирики, к которой относил и музыку.

Александр Борисович смотрел на мир уверенно, действовал целеустремленно и никогда не останавливался на достигнутом. Уже в пятнадцать лет он экстерном окончил школу в Витебске и, сдав вступительные на отлично, поступил в Физтех. Поначалу друзей в институте у него не было, да и откуда им было взяться, если веселым студенческим развлечениям он предпочитал чтение математических трудов. Однако со временем, когда научный потенциал молодого ученого стал очевиден окружающим, круг общения Александра заметно расширился. Физики, для которых он занимался матобеспечением, стремились публиковать работы в соавторстве с Александром. Многие ученые восхищались его оригинальными работами и считали за честь поработать с ним.

Высокий, статный Суворов с легкостью покорял труднодостижимые научные высоты, а сам и вовсе являлся высотой недостижимой – для юных студенток и степенных научных сотрудниц, напрасно вившихся вокруг обаятельного математика. За обаянием и улыбкой Александра скрывался железный характер, полностью соответствовавший его фамилии. «Суворов у нас суров», – любил шутить заведующий кафедрой, на которой работал Александр и которую ему прочили возглавить в будущем.

Наука была смыслом его жизни, а он для науки – движущей силой, и все, что не вписывалось в рамки главного интереса, ему мешало. Конечно, любопытные кумушки с кафедры давно разведали и не единожды обсудили за чаем, что иногда видели Суворова с некой ухоженной, модной дамой, чуть ли не идущими под ручку.

«Небось замужняя, а ему, сухарю, для здоровья надо», – постановили кумушки, не знавшие о том, что это всего лишь двоюродная сестра Суворова, с которой у того и правда были дружеские родственные отношения. Сестра и правда была замужем, счастливо и весьма удачно – за дипломатическим работником. Изредка Суворов составлял сестре компанию на концертах классической музыки и вежливо дремал в кресле под убаюкивающие мелодии, сожалея о такой пустой и бессмысленной трате времени.

Теперь же, изучая афиши, Александр был несказанно рад этим принесенным в дар искусству жертвам. Благодаря им он хотя бы знал, где искать в огромной Москве не оставившую ему номера телефона Надежду Грувер.

Несколько дней назад Суворов ходил в МГУ на лекцию видного математика из ГДР. Приезд зарубежного гостя вызвал ажиотаж, и желающих посетить лекцию оказалось столько, что не все вместились в актовый зал, в связи с чем решено было провести еще одну лекцию на следующий день.

Из зала Александр вышел крайне раздраженным. Он не мог понять, почему слушатели пребывали в таком восторге и почему никто не видел или не хотел видеть, что теория зарубежного гостя серьезно хромает как минимум по нескольким основным пунктам. Суворов пытался что-то доказать, но его никто не хотел слушать, а потом и вовсе пригрозили выгнать, если он не перестанет перебивать лектора.

«Я им покажу!» – сердито думал Суворов. На выходе он видел восторженные лица и слышал исключительно положительные отзывы о лекции, что выводило его из себя еще больше. Продираясь сквозь толпу на лестницу, он заметил хрупкую девушку, которая выглядела еще более сердитой, чем он, если это было возможно.

Александр изменил своему правилу не заводить первым разговоры с незнакомыми учеными дамами и решительно направился к ней.

– Я вижу, вам тоже не понравилась лекция! Какое счастье, я думал, тут вообще никто ничего не понимает! Не знаю, почему этого человека называют ученым будущего, он не предложил ничего нового, его утверждения противоречат друг другу, а так называемые «новаторские» методы исследования – это же чушь! Я так рад, что вы это тоже поняли! Я Александр, а как вас зовут?

Девушка какое-то время молча на него смотрела, потом сухо ответила:

– Надя.

– Надя, над чем вы сейчас работаете? Уверен, мы вдвоем точно разнесем теорию этого псевдоученого в пух и прах! – Глаза Александра горели в предвкушении интересной беседы.

Надя снова ответила не сразу. Казалось, она пыталась сдержаться, чтобы не сорваться: на щеках ее выступил румянец, светло-голубые глаза заблестели. Потом она не выдержала и выпалила:

– Завтра в ЦУМе будут сапоги с утра, а вам тут подавай вторую лекцию!

Александр опешил и в изумлении уставился на нее, пытаясь сопоставить и найти логическую связь между лекцией по математике и какими-то сапогами. В том, что девушка не шутит, сомнений у него не возникло, ведь в глазах ее стояли настоящие слезы, как у обиженного взрослыми ребенка.

– Что смотрите? Я вам что, музейный экспонат или интеграл какой-нибудь? – резко сказала Надя и раздраженно смахнула слезу со щеки.

– Простите, я не понял, что произошло? Я чем-то вас обидел? – пробормотал Суворов.

Надя сделала глубокий вздох и ответила:

– Простите, я не должна была на вас срываться. Все как с ума сошли с этой лекцией, подавай вам вторую завтра! Я переводчик в делегации вашего немца, хотя вообще пианист. Подруга заболела и просила меня подменить, я немецкий ничуть не хуже знаю. Но мы на один день договаривались! А теперь из-за вашей глупой математики мне зимой в валенках ходить?

Глаза Надежды снова заблестели, губы задрожали, она развернулась и побежала в сторону дамской уборной.

Когда Надя вышла, Александр стоял на прежнем месте.

Надя рассмеялась. На щеках у нее появились очаровательные ямочки, и Суворов окончательно смутился.

– Черт с ними, с сапогами… Извините, просто очень расстроилась.

– Ничего страшного, – пробормотал Александр.

– Надежда Грувер, – протянула она ему руку. – У меня через несколько дней концерт, приходите.

Растерявшийся Суворов впервые в жизни не уточнил условия задачи: где, во сколько и, собственно, что за концерт собирается дать пианистка Грувер, видимо, считающая одну свою фамилию уже достаточным опознавательным знаком.

На следующее утро он проснулся, думая не о работе. Такое тоже случилось с ним впервые, по крайней мере, в сознательной жизни. Он никак не мог забыть эти ямочки на щеках и небесно-голубые глаза. И вот теперь стоял в очереди за билетом на ее концерт. Надежда Грувер действительно оказалась довольно известной в Москве пианисткой.

На концерт Александр пришел с букетом белых роз в руках и чеком в кармане. Чеком в фирменный магазин «Березка», который ему выделила двоюродная сестра. В эпоху всеобщего дефицита этот чек означал то, что презиравший дотоле романтику и мещанство математик Суворов отправился на концерт не только с розами, но и с сапогами.