Догмат крови

Владимир пружинисто вскочил на ноги, изготовившись для защиты, но человек с дубиной не собирался нападать. Внешностью он был наделен, как любили говорить обитатели черты оседлости, «по образу и подобию Божьему». Крючковатый нос занимал добрую треть лица, испещренного глубокими морщинами. Картину дополняли длинные пейсы. Чернобородый подслеповато щурился из-под очков в тонкой стальной оправе, потом, отбросив дубину, удивленно поднял плечи.

– Я хотел прогнать лукьяновских хлопцев и шо бачу? Взрослый паныч катается на мяле, як малое дите?

– Ты кто такой? – спросил Голубев.

– Хорошенькое дело, кто я такой? Я таки приказчик кирпичного завода. А вот кто такой буде паныч и шо он робит здесь в ранний час? Але паныч высматривает лошадей в конюшне? Таки пусть паныч не беспокоится понапрасну, там не лошади, а хвороба, шо самый бедовый конокрад не позарится.

– Не ты ли заглядывал в пещеру, где нашли тело замученного жидами отрока? – сурово спросил Владимир.

Еврей в ужасе замахал руками.

– Вай мир! Такой молодой, разумный паныч повторяет, прошу прощения, глупости. Я простой человек, святой Торе не обучен, но я знаю, шо никак нельзя загубить чужую душу, да еще, страшно сказать, душу ребенка! Мы, евреи, обожаем детей. Бог за наши страдания наделил нас плодовитостью, я отец пяти детей. У меня сын Пиня, гимназист, такой умный, нет головы светлее в целой империи. Разве я могу желать зла другим родителям? Я много лет живу на Лукьяновке, и спросите людей, обидел ли я кого? Таки вам расскажут, как однажды хоронили одного бедняка и хотели пронести его на кладбище прямой дорогой через яры. Хозяин соседней усадьбы, русский, пусть то заметит себе паныч, не захотел, чтобы гроб несли через его владения, а я дозволил пройти через завод. Потом все дивились, что православный запретил, а жид разрешил.

– Охотно верю. Вы рады похоронам православных! Как это у вас говорится: «Сегодня один, завтра другой!» Ну, да ладно, я до тебя еще доберусь!

Студент недобро посмотрел на еврея-приказчика, выждал, когда тот отвел взор, и только после этого повернулся к нему спиной. Он пересек площадку и уткнулся в ветхий забор. Часть досок была выломана, и студент без труда нашел брешь, которая привела его в соседний сад. За стволами приготовившейся зацвести черешни и голых еще яблонь виднелось какое-то строение. Толстая баба, стоявшая на крыльце с корзиной белья, подозрительно взглянула на студента, кривоногий мужичонка высунулся из окна флигеля и проводил его любопытным взором. Владимир подошел к воротам и уже собирался выйти на улицу, когда услышал звонкие детские голоса. На ступеньках наружной деревянной лестницы, которая вела на второй этаж кирпичного дома, примостились две девчонки, по виду лет восьми-девяти, и мальчишка, чуть старше их возрастом. Девчонки громко зевали, но, увидев испачканный парадный мундир Голубева, сразу оживились и захихикали.

– Ось який гарный паныч! Брудний як порося!

– Я упал с мяла, – пояснил студент, пытаясь отряхнуть мундир.

– Ой, незграбний! Мы вси катаемося на мяле, тильки не падаемо, коли Мендель нас шугае.

При этих словах студент сразу же встрепенулся. Надо бы подробнее расспросить девчонок о порядках на заводе, о подозрительном Менделе. Чем бы их расположить в свою пользу? Пошарив по карманам, он обнаружил несколько мятных конфет и протянул их девочкам. Младшая бойко потянулась к конфетам тоненькой ручонкой, за ней то же самое сделала старшая. Мальчишка не притронулся к угощению.

– Угощайся, Женька, будь ласка! Паныч задарма дае!

Но Женька не поддался на уговоры сестер. Он смотрел на студента злым взглядом исподлобья, словно зверек, готовый искусать протянутую ему руку. Голубев спросил девочек:

– Вкусно?

Они обе заговорили, не прекращая чавкать набитыми ртами:

– Известно, конфекты. Нам Мендель гостинец носил.

– Вы же сказали, что он вас гонял?

– Известно, гонял. А на другой день пришел с кульком конфект и просил не трепаться, шо вин нас гоняв.

– Вы знали Андрюшу Ющинского, которого недавно убили?

– Андрюшку? Домового? Бедовый був хлопец. Ходил по кладбищу ночью и не боялся мертвяков. Тому його прозвали Домовым.

– Женя, ты дружил с Андрюшей? – спросил Голубев конопатого мальчишку.

– Отлезь, гнида! – грубо ответил тот.

Голубев сообразил, как разговорить его. Мальчишка держал в руке странное сооружение, представлявшее собой грубую модель аэроплана. Кивнув на деревянную модель, студент сказал:

– Это ведь не «фарман». Похож на аэроплан Сикорского.

– Так и есть! Сикорского, – сразу оживился подросток, – як его ероплан бачил, так и зробил. – Сам зробил, тильки инструмент брал у Пашки Француза.

– Отличная модель, – похвалил студент. – Хочешь я тебе устрою посещение мастерской Сикорского на Куреневке?

– Брешешь! – подросток от волнения привстал со ступеньки.

– Игорь Сикорский – мой приятель, – заверил студент.

Голубев прикинул, что всегда может сводить мальчишку к Сикорскому, одному из учредителей патриотического общества молодежи «Двуглавый орел». Но сначала надо выведать у этого Жени, не заходил ли к нему Андрюша после переезда в Слободку?

– Домовой-то? – неохотно протянул конопатый. – Домовой забегал несколько раз. Мы из рушницы стреляли. Ему Павлушка Француз зробив гарную рушницу за полтину. На лугу стреляли, потом кончился порох. Ну, мы разошлись. Тильки больше его не бачил, а через неделю его нашли в пещере.

«Через неделю! – отметил про себя студент! Тело Ющинского обнаружили 20-го марта. Из дома он ушел как раз за неделю до этого и был убит, очевидно, в тот же день. Выходит, сидящий на ступеньках мальчишка был одним из последних, если не последним, кто видел Андрюшу живым. И происходило это рядом с пещерой. Тропинка от пещеры ведет к забору, там был пролом, через который можно было вытащить труп. Дыра забита недавно, ясно, что кто-то хочет скрыть все следы. А приказчиком-то на заводе жид Мендель! Чувствуя, что он близок к цели, Владимир спросил Женю, куда направился Андрюша после того, как они постреляли на лугу.

– Пошел до церкви святого Федора. Сказал, шо мает там дело…

– Шо ты, стервец, несешь! – раздался громкий оклик сверху.

Дети мгновенно бросились врассыпную. Подняв глаза, Голубев увидел на веранде второго этажа женщину, грозившую убегающим детям. Лицо женщины напомнило студенту Шахеразаду на титульной странице «Тысячи и одной ночи», подаренной ему в детстве. С искусной рассказчицей из арабских сказок ее роднила матовая смуглая кожа, нос с горбинкой и крутые арки атласных бровей. Но самым примечательным были черные глаза, подобные ночному омуту, который много чего скрывает в своей бездонной глубине.

– Шо ты лезешь к моим детям? Али ты сыщик? – с угрозой в голосе спросила женщина, спускаясь вниз по деревянной лестнице.

Она ни секунды не могла устоять на одном месте. Ее невысокая сухощавая фигура беспрестанно перемещалась справа налево, вперед и назад,

– Сударыня, я студент.

– Сыщики тоже всякое платье надевают, – сказала женщина все еще недоверчиво, но уже постепенно успокаиваясь. – Где это вы, пан студент, так измазались? Заходите до меня. Я помогу вам вычистить платье.

Голубев удивился мгновенной перемене в ее поведении. Теперь она разговаривала дружелюбно и спокойно, на ее лице играла приветливая улыбка, и речь ее уже не звучала грубо и простонародно. «В самом деле, в таком виде нельзя показаться в городе, – подумал Голубев. – Кстати, надобно её расспросить, она могла кое-что слышать от своих детей». Поднимаясь по лестнице вслед за женщиной, он успел оценить ее вызывающую походку. Она так раскачивала бедрами, обтянутыми тугим шелковым платьем, что студента пробрала дрожь. Женщина открыла дверь застекленной веранды, служившую общим коридором. Половину веранды загораживала ширма, предназначенная, должно быть, для того, чтобы скрыть от посторонних глаз гостей, которые посещали квартиру. Но эта предосторожность, как тут же пришлось убедиться Голубеву, не достигала результата. Не успели они зайти за ширму, как за их спинами отворилась дверь и раздался отчетливый шепот:

– Опять Сибирячка нового хахаля привела. Нет от вас покоя, хоть беги с Горы. Вчера оргию устроили, сегодня с утра пораньше. Я, коллежский регистратор, найду на вас управу! Буду жаловаться!

Женщина резко обернулась и в один прыжок, как разъяренная кошка, перескочила веранду.

– А ты не подглядывай, зараза! Слюнки текут, что тебе не дают! Жаловаться он будет, я тебе пожалуюсь! Моргну хлопцам, они тебя живо подколют!

Коллежский регистратор был начеку и быстро захлопнул дверь. Смуглянка несколько раз пнула дверь и грубо выругалась.

– От сосид, лихоманка його трясе! Не можно добрать, яку погань удумает! Я Чеберякова, или по-здешнему Чеберячка. Злыдни переделали в Сибирячку, – зло бросила она, но тут же спохватившись, что говорит, словно базарная торговка, приняла аристократический вид и произнесла вполне светским тоном. – Вы бы, милостивый государь, сказали, как вас величать?

Голубев представился, женщина в ответ сделала нечто вроде реверанса.

– Рада знакомству. Вера Владимировна Чеберякова, дворянка, законная супруга чиновника почтово-телеграфной конторы. Мой муж сейчас на дежурстве.

Квартира Чеберяковых состояла из четырех помещений, которые трудно было назвать комнатами. Домовладелец просто разгородил фанерными стенами тесные клетушки. Слева от входа располагалась кухня. Голубев заметил круглую деревянную бадью и подумал, что в квартире нет ванной. Направо от кухни были две смежные комнаты. В той, что поменьше, стояла широкая кровать с никелированной спинкой. На пестром одеяле возвышалась горка подушек, прикрытых простыми холщовыми покрышками. Одна подушка была без наволочки.

Вера Чеберяк провела Голубева в гостиную, единственное более или менее приличное по размеру помещение. Дешевенькие обои на стенах были оборваны по краям и покрыты жирными пятнами. На полу лежал замызганный ковер, в углу стоял рояль со сломанной крышкой. Кисейные занавески на окне имели такой вид, будто о них вытирали грязные руки. Так, наверное, и было, потому что на столе громоздились остатки вчерашнего пиршества. Хозяйка, ни капельки не смущаясь разгромом, царившим в жилище, пыталась найти на столе хотя бы одну не полностью опорожненную бутылку. Когда поиски ни к чему не привели, она вышла в соседнюю комнату, откуда вскоре послышался ее голос.

– Проснись, Павлуша!

Голубев заглянул в комнатушку и увидел, что Вера Чеберяк присела на кровать и тормошит человека, спавшего в сапогах. Вскоре он, позевывая и потягиваясь, возник в дверном проеме. Его глаза были закрыты синими очками, какие обыкновенно носили слепые.

– Болит головушка, Павлушенька? – нежно проворковала Вера. – Пан студент не поскупится дать тебе гроши на опохмелку.

– Це гарно! – одобрил слепой. – Шановний паныч пожалеет калеку.

Голубев вынул из кошелька смятую рублевую бумажку, передал ее калеке, который уверенной походкой, словно знал в этом доме каждый вершок, направился к выходу. Тем временем Вера расчищала стол от грязной посуды. Стараясь не глазеть на хозяйку, дерзко раскачивавшую бедрами, Голубев прислушался к ругани, шуму и звону бутылок, доносившимся из-под пола. На первом этаже располагалась монополька. «Для обитателей притона монополька под боком является благом, – подумал студент. – Вот и Павлуша по лестнице сапогами гремит. Быстро обернулся».

Слепой вошел в гостиную. Хозяйка забрала у него наливку и властно велела:

– Ступай на двор. Нам с паном поговорить треба. Под дверью не подслушивай. Вот тебе трехрядку, играй, чтобы мы здесь слышали.

Слепой взял под мышку гармонь, и вскоре со двора раздались звуки бравурной музыки.

– Ой, люли! Ой, люли! Ой, люли! Се тре жоли!

– Ишь как наяривает! – с гордостью сказала Вера Чеберяк. – Павлуша Француз, так его здесь кличут. Настоящий француз и по-французски свободно чешет! Жалко мне его, убогенького. Он за свою глупость очи потерял. Вот прикармливаю и обстирываю беднягу. Француз на гармони играет, детишкам иной раз игрушки мастерит. У меня такое доброе сердце, что нет никакого слада. Я на фельдшерских курсах обучалась, мне бы свой кабинет на Фундуклеевской иметь, а вместо этого лечу здешнюю бедноту.

Хозяйка квартиры вооружилась щеткой и энергично взялась за парадный мундир Голубева. Счищая глину, она продолжала разговор.

– На Лукьяновке про убийство судачат, что не иначе Андрюшкина родня к этому злодейству руки приложила.

– Нет, Вера Владимировна, родные не виноваты. Полицию намеренно сбивают с толку. Я решил частным образом расследовать злодейское преступление. Не далее как сегодня утром мною обнаружено, что следы ведут на кирпичный завод. Там приказчиком Мендель!

– Он наш сосед, – отозвалась Вера Чеберяк, быстро орудуя щеткой. – Наш дом сороковой по Верхне-Юрковской, а его хата – нумер тридцать второй, за водокачкой. Одно не пойму, с какого боку тут Мендель? На что ему Андрюша?

– Догмат крови! Убийство на ритуальной подкладке.

– Бабьи сказки!

– Вовсе нет! Ваши дети, сами того не подозревая, дали ценные показания против Менделя. По словам девочек, он вел себя подозрительно, а Женя рассказал, что гулял с Андрюшей в день его исчезновения или, во всяком случае, близко к этому дню. Они постреляли из ружья, потом Андрюша пошел по своим делам и, видать, попал в лапы Менделя.

– Вы, пан студент, не слушайте сопливых девчонок и глупого мальчишку! С завода их гоняют, чтобы они не топтали сырые кирпичи. Поверили Женьке! Откуда ему знать, когда Андрюша приходил поиграть? Календаря он не разбирает, чисел не знает. Они с Андрюшей в прошлом году из ружья пуляли, это ему только кажется, что совсем недавно было. Ну вот, мундирчик ваш почистила. Теперь вы красавчик на манер офицера гвардии. Заходите, дорогу знаете. У меня сердце большое, будет час – приголублю. А с Женькой я потолкую по-матерински. Я его, ирода, научу держать язык за зубами!

Голубев вышел из квартиры с твердым убеждением, что тут дело не чисто. Дети Веры Чеберяк что-то знают, и мать боится, что они проговорятся. Дойдя до водокачки, он решил умыться холодной водой после ночи, проведенной в пещере. Качнув рукоять насоса, он оглянулся. За водокачкой виднелась приземистая хата, отделенная от улицы покосившимся плетнем. Калитка со скрипом приоткрылись, и в щель осторожно высунулся чернобородый человек. Студенту хватило мгновения, чтобы узнать приказчика кирпичного завода Менделя. Его лицо было повернуто в том же ракурсе, как лицо неизвестного человека, почудившегося ему в ночной полудреме. Голубев был готов присягнуть, что именно Мендель заглядывал ночью в пещеру.

Глава пятая

1 мая 1911 г.

Черная махина, больше похожая на порожденного железными недрами зверя, чем на творение слабых человеческих рук, медленно катила по рельсам, отдуваясь от долгого бега и фыркая струями пара. Паровоз втягивался в лабиринт вокзальных путей. На уровне человеческих глаз проплыли ленивые шатуны, медленно вращавшие красные паровозные колеса. Чумазое чудище тяжко ухнуло всем своим нутром и встало. И сразу же на него набросились сотни людей, ждавших в засаде, когда длинное тело зверя вползет в ловушку и испустит последний вздох. Носильщики в белых фартуках с начищенными бляхами на груди в мгновение ока выпотрошили вагоны, уставив свои тележки пирамидами тюков и баулов. Несколько человек тащили из окна тяжеленный кованый сундук, вслух удивляясь тому, как его удалось загрузить при отправлении из Питера.

Железнодорожный вокзал был позорищем Киева. Старое каменное здание, построенное во времена «чугунки», давно обветшало и не удовлетворяло потребностям резко возросшего железнодорожного сообщения. Несколько лет назад старый вокзал разобрали и рядом заложили современное, большое здание. Но пока новый вокзал не поднялся выше фундамента, а для пассажиров было наскоро возведено временное деревянное строение, достойное захолустного полустанка, но отнюдь не «матери городов русских».

К вагону первого класса спешил импозантный господин, лет сорока с лишним, облаченный в черный мундир судебного ведомства. На зеленого бархата воротниковых клапанах, которые в просторечии именовались петлицами, сверкала золоченая арматура: столп закона и три звездочки в ряд. В судебном ведомстве звездочки обозначали не классный чин, а занимаемую должность. Три звезды на петлицах без просвета свидетельствовали о высоком положении обладателя черного мундира, а красный аннинский крест на шее подтверждал правильность этого предположения. И действительно, импозантный господин с аккуратно подстриженными бородкой и усиками являлся прокурором Киевской судебной палаты, действительным статским советником Георгием Гавриловичем Чаплинским.

Прокурор задрал голову, чтобы заглянуть внутрь вагона, но ничего не увидел, а только не удержал на голове фуражку с эмблемой судебного ведомства, обрамленной дубовыми листьями. Фуражка упала на перрон, открыв взорам редеющие, зачесанные назад волосы. Спутник Чаплинского ловко подхватил фуражку, бережно отряхнул, даже подул на козырек и подал ее с низким поклоном. Прокурор сделал раздраженный жест, но уже в следующее мгновение его нахмуренное лицо озарилось сияющей улыбкой. Со ступенек вагона спускался сухощавый денди, одетый неброско, но очень изыскано. На нем был укороченный пиджак, пошитый по последней моде – без подкладных плеч, с завышенной талией и удлиненными лацканами. Денди воскликнул:

– Ваше превосходительство! Ну, зачем же вы сами затруднились!

– Что вы, ваше превосходительство! Встретить вас почитаю за святую обязанность. Нас ожидает мотор судебного ведомства.

– Вижу, вы отлично устроились. В Петербурге нам, вицам, не приходится и мечтать о подобной роскоши.

– Рад был бы с вами поменяться, – осмелился пошутить Чаплинский.

Нет, никогда бы столичный гость – Александр Васильевич Лядов – не согласился бы поменяться местами с прокурором. «Удивительное дело, – размышлял Чаплинский, направляясь вместе с денди к выходу из вокзала. – Чин у нас одинаковый. Я прокурор судебной палаты, надзирающий за соблюдением закона во всем Юго-Западном крае, он же обыкновенный „виц“, то есть вице-директор первого уголовного департамента министерства юстиции. А все-таки этот виц обитает на недосягаемой для меня высоте».

В прокуроре всколыхнулась давняя обида провинциала, намыкавшегося по столичным канцеляриям. Какое унижение пришлось испытать при общении с министерскими чиновниками! Надо было заискивать перед любым столоначальником, да что перед столоначальником – ему, потомку славного аристократического рода, случалось запанибрата беседовать со сторожами и курьерами в департаменте, угощать их табачком и балагурить с ними, как с ровней. Сколько раз потребовалось съездить в столицу, прежде чем удалось предстать пред светлыми очами начальника отделения личного состава! Хорошо, что начальник отделения оказался любителем анекдотов из еврейского быта, коих Чаплинский знал великое множество. Так, под смачные анекдоты удалось сломать лед отчуждения, а потом дело пошло на лад.

У выхода из вокзала стоял автомобиль, сверкавший лакированным корпусом. Шофер в длинных кожаных перчатках и кожаном шлеме завел мотор. Улица была запружена ломовыми извозчиками, и шоферу приходилось беспрестанно жать на клаксон, то и дело тормозя перед вставшими на дыбы лошадьми. Только свернув на Бибиковский бульвар, автомобиль развил приличную скорость. На лакированных крыльях машины бесконечной перспективой отражались две аллеи пирамидальных тополей. Чаплинский покосился на Лядова, наслаждавшегося южным теплом. По белому лицу вице-директора скользили блики солнечных лучей, легко проникавших сквозь молодую тополиную листву. Встречный поток воздуха растрепал его модную прическу, но он не обращал на это внимание, развалившись на сиденье красной кожи и улыбаясь прогуливающимся по бульвару дамам. Когда автомобиль выкатил на площадь, молодой чиновник по особым поручениям счел своим долгом познакомить столичного гостя с киевскими достопримечательностями.

– Ваше превосходительство, извольте-с обратить внимание на строящийся рынок на Бессарабке. Стеклянная крыша-с, как в Париже. Местный крез Лазарь Бродский оставил в своем завещании полмиллиона рублей на строительство рынка.

Крытый рынок был почти полностью закончен, шли отделочные работы, на фасадах устанавливались пасторальные рельефы, изображавшие селян с быками и молочниц. Решетки ворот украшала дичь, взлетающая с озерной глади, и даже заклепки были выполнены в форме цветов.

– Модерн, новомодный югенд стиль, – с брезгливой гримасой заметил вице-директор. – В Москве толстосумы также увлечены модерном, понастроили доходных домов в виде ящиков из-под мыла и радуются. Слава Богу, в Петербурге пока предпочитают благородную классику.

Между тем мотор выкатил на Крещатик. Глядя на разноцветные фасады домов, Чаплинский подумал, что изогнутый Крещатик, которым так гордятся киевляне, не представляет ничего занимательного для столичного гостя, привыкшего к прямому как стрела Невскому проспекту. В самом начале Крещатика высились три восьмиэтажных здания, принадлежащих банкам; вся остальная застройка была четырехэтажной. Зелень довольно скудная, посередине улицы шли трамвайные рельсы с путаницей проводов над ними. Одно было хорошо: широкие светлые тротуары, по которым текла беззаботная толпа. Вскоре мотор свернул на Александровскую улицу. Вдоль неё тянулся Царский сад, и аромат цветущей сирени перебивал запах выхлопных газов. Лядов весело рассмеялся, отмахиваясь от глянцевитого майского жука, жужжавшего над его головой. Внизу показался Днепр, и автомобиль осторожно пополз вниз по серпантину спуска.

– Какие кручи! – удивился Лядов.

– Киев вообще расположен в разных плоскостях, – кивнул Чаплинский, уцепившись за спицу запасного колеса, подвешенного снаружи.

Автомобиль выкатился на деревянный настил моста, промчался до самого конца и резко затормозил, вызвав у Чаплинского приступ морской болезни. Ему даже почудилось, будто автомобиль пошатывается, хотя едва ощутимый ветерок вряд ли бы смог раскачать широкое деревянное полотно, подвешенное на толстых, в руку взрослого человека, цепях. На мосту никого не было, кроме городового, облокотившегося на полосатый шлагбаум.

Чиновник по особым поручениям крикнул:

– Нам надобно в Слободку.

Куривший толстую цигарку городовой, даже не повернув головы, прогудел:

– Шукайте лодку.

Чиновник вскипел, крикнув, что городовой, верно, не понял, что перед ним его превосходительство господин вице-директор департамента и его превосходительство господин прокурор судебной палаты. Услышав об их превосходительствах, полицейский подтянулся, но цигарку не бросил и упрямо повторил, что лодки тоже нема. Ничего не оставалось иного, как дождаться полицмейстера. Чиновники подошли к перилам посмотреть на залитую водой Слободку. Судя по грязным отметинам на выбеленных стенах хат, половодье уже пошло на убыль, однако вода все еще доходила до окон. Обитатели Слободки передвигались по затопленным улочкам на лодках.

– Напоминает Венецию, не правда ли? – заметил вице-директор.

В прошлом году Чаплинский по своему обыкновению провел отпуск на Женевском озере, а потом решил съездить в Венецию. Знаменитые каналы оказались вонючими сточными канавами, кирпичные стены палаццо были обшарпаны, да еще во время плавания на узкой и неудобной гондоле прокурора жестоко искусали комары, такие огромные и свирепые, каких ему еще не доводилось встречать. Но откровенно сказать об этом, означало бы зарекомендовать себя невеждой, не способным ценить прекрасное, и Чаплинский поспешил согласиться, что Предмостная слободка – точь-в-точь Венеция, а мальчишки на самодельных плотиках лавируют между домами словно заправские гондольеры.

По деревянному настилу громко забухали подковы. Из коляски, запряженной могучими гнедыми рысаками, ловко выпрыгнул киевский полицмейстер полковник Скалон, на ходу бросивший вытянувшемуся в струнку городовому:

– Две лодки, живо!

– Есть, ваше высокобродие! – козырнул городовой и кинулся в ивовые заросли под мостом, путаясь от усердия в подвешенной на поясе шашке.

Пожав руку вице-директору, полковник заговорил на волнующую его тему.

– Просветите нас, провинциалов. До каких пор будут терпеть «Царицынское сидение»? Что себе позволяет дерзновенный монах!

Чаплинский понял, что полковник имеет в виду иеромонаха Илиодора, одного из видных деятелей Союза русского народа. Став настоятелем монастырского подворья в Царицыне, он поклялся превратить развратный портовый город в цитадель православия. Пылкие выступления Илиодора привлекали тысячи верующих. На подворье было выставлено чучело дракона, олицетворявшее гидру революции, и по окончании проповеди Илиодор, как Георгий Победоносец, пронзал дракона копьем. В одной из галерей иеромонах повесил портрет Льва Толстого, и каждый богомолец должен был плевать на главного безбожника и богохульника. Куда бы ни направлялся Илиодор, следом за ним с возгласами «Прочь с дороги! Русь идет!» шествовала возбужденная толпа. Попавшихся навстречу интеллигентов мазали дегтем. Чтобы прекратить безобразия, губернатор приказал стянуть к подворью войска. Однако войскам приказали снять осаду. «Царицынское сидение» кончилось победой церковного мятежника. Такой странной развязке и удивлялся полицмейстер Скалон.