Вслух. Стихи про себя

Полная версия

Вслух. Стихи про себя

текст

Павел Викторович Пепперштейн

Жанр: современная русская литература

Язык: Русский

Год издания: 2016

Добавлена: 04.05.20

О книге

Читать онлайн

Настройки чтения

Размер шрифта

Высота строк

Поля

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2

Вслух. Стихи про себя

Александр Гаврилов

Иван Жданов

Андрей Родионов

Галина Рымбу

Полина Репринцева

Александр Кушнер

Владимир Беляев

Ольга Баженова

Ольга Логош

Александр Скидан

Владимир Аристов

Дана Курская

Михаил Чевега

Псой Короленко

Александр Маноцков

Роман Рубанов

Василий Уриевский

Александра Мочалова

Виталий Кальпиди

Кирилл Корчагин

Наталия Азарова

Андрей Тавров

Павел Пепперштейн

Анна Черкасова

Кристина Азарскова

Евгения Тидеман

Инна Амирова

Михаил Ерёмин

Николай Кононов

Иван Старостин

Сергей Петров

Марк Тарловский

Елена Ширман

Илья Тюрин

Сергей Королёв

Леонид Шевченко

Сергей Казнов

Алексей Сомов

Борис Кутенков

Редактор Анна Симонаева

Редактор Анна Семихина

Редактор Александра Шилко

Редактор Анастасия Колесникова

Редактор Лейла Тураянова

Редактор Олег Гаврилец

ISBN 978-5-4483-4625-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Теплой весной 2011 года у меня зазвонил телефон; неведомый женский голос звал встречаться. Оказалось, что «Авторское телевидение» – студия, к чьим работам я привык относиться с восторгом – договорилось с каналом «Культура» о том, что они тоже попробуют сделать программу о современной поэзии. «Тоже» не в том смысле, что такая программа уже существовала, а в том, что другие уже пробовали, но без особого успеха. И вот теперь за дело брался сам Малкин. Анатолий Григорьевич – великий телевизионный продюсер, человек, ухитряющийся энергичную оптимизацию расходов сочетать с рыцарственной преданностью телевидению смыслов. Это странная и сложная роль. Программы, которые он создает, даже если они выматывают всех сотрудников насухо, позволяют людям долгие годы гордиться тем, что они сделали вместе.

Женщина, которая мне позвонила, была Людмила Сатушева, – бессменный шеф-редактор программы «Вслух». Люся пришла и сказала: «Мы хотим делать программу, мы спрашивали у разных поэтов, и все говорили нам – „С этим на одном поле не сядем, про этого вообще нечего разговаривать, этот злодей, этот негодяй“. И единственная фигура, к которой ни у кого не было существенный претензий это, Саша, Вы. Соглашайтесь, будете ведущим». И я согласился.

Телевидение – очень просто выстроенный балаган: либо в нем есть столкновение эмоций, либо на экране ничего не происходит. Кроме того, на современной русской культуре очень различим отпечаток 1960-х, десятилетия культурной экстраверсии, со стадионными читками Евтушенко и Вознесенского, с читками до утра у памятника Маяковскому. Поэтому всем очень хочется и кажется естественным, чтобы поэты бились за право называться королем.

По счастью, мы хорошо понимали, что никакого ристалища, никаких гладиаторских боев не может быть. Так не работает культура, так не работает поэзия. Об этом замечательно написал Мандельштам в эссе «О природе слова»: «Никакого „лучше“, никакого прогресса в литературе быть не может, хотя бы потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать». Лермонтов не отменяет Пушкина, «Волшебная гора» Томаса Манна ничем не лучше и не хуже «Одиссеи» Гомера.

Вместе с Люсей мы придумали для программы формат «как-будто-бы-состязания». Для каждой программы мы довольно условно выбираем тему «Поэт и…» что-нибудь: «Поэт и его семья» или просто «Семья», «Поэт и творец мироздания», «Поэт и театр», «Поэт и Пушкин». Два старших поэта (условно говоря «старших», на этих креслах бывали люди очень юные) говорят о том, как устроена их собственная жизнь в поэзии и как в тех или иных аспектах они взаимодействуют с внешним миром. А два, условно говоря, молодых поэта (например, молодым поэтом в этой программе был Аркадий Моисеевич Штыпель, родившийся в 1944 году) – два условно молодых поэта читают перед публикой, мэтры дают им советы, если молодые поэты в таких советах нуждаются, после чего мы проверяем, на что способна публика. Вот два молодых поэта: кого публика смогла услышать? И тот прочитает им в подарок заключительное стихотворение программы.

Уже делая эту программу, я с восхищением констатировал какой неимоверный цветник – сегодняшняя русская поэзия. В ней одновременно работают десятки литературных направлений, сложно «переопыляющих» друг друга. Это культурное состояние, схожее с знаменитым серебряным веком. Никаким шестидесятым, никаким семидесятым, никаким тридцатым не снилось ничего похожего на то, что происходит в сегодняшней русской поэзии.

Но было и неприятное открытие: это изобилие обернулось очень большой раздробленностью: даже поэты одного поколения редко слышат друг друга. Люди, входящие в поэзию, часто предпринимают этот шаг без существенного багажа. Поэты советских времен, не вошедшие в школьную программу, даже великие, как Арсений Тарковский, или Давид Самойлов, или Николай Рубцов, или Юрий Кузнецов, сегодняшними, активно живущими поэзией молодыми людьми, редко оказываются прочитаны. Я ожидал, что мы будем работать с гораздо более компактным сообществом, в котором плюс-минус все за всеми в пол глаза приглядывают. Нет, это не так. Это кошачья стая. В испанском языке есть такая идиома – пасти котов, и параллельная ей – кошачий пастух. Сейчас это чаще всего употребляется в значении «управление творческими проектами»: когда каждый идет куда-то, куда ему заблагорассудилось, но в принципе скоты должны двигаться плюс-минус в одну сторону. Сегодняшняя русская поэзия – это огромная, очень красивая стая котов, каждый из которых ходит сам по себе. Но мне кажется (и мне хотелось бы надеяться), что отчасти наш проект помогает тому, чтобы поэты увидели друг друга.

За пять лет программы мы показали российскому зрителю больше 150 поэтов. От Ивана Жданова до Михаила Еремина, от Евгения Евтушенко до Веры Полозковой, от Валентина Гафта до Ольги Седаковой. Странным образом, отчасти из-за большой рассеянности современной культуры, отчасти из-за девальвации поэтического слова как такового, всякий раз, когда я разговариваю с людьми о современной поэзии, люди готовы скорее к тому, что я буду говорить об упадке. «Где наш Пушкин? Где наш Некрасов? Где наш хотя бы Евтушенко?» (хотя он еще вполне себе жив), – восклицают читатели поэзии прошлых лет. А я вынужден свидетельствовать, с восхищением и благодарностью, грандиозный расцвет, очень сложное цветение. Массового читателя, видимо, больше всего устраивал бы одинокий цветок гвоздички, торчащий из зеленой клумбы: все вместе идем и читаем одного единственного Бродского (или Рождественского), а больше никого не читаем. Но то, что вижу я, больше всего похоже на усыпанный гроздями куст сирени, где каждый цветок цветет отдельно и они покрывают огромное пространство этим кипением красоты.

Александр Гаврилов

Поэт и поколение

Когда мы, читатели и историки литературы, смотрим на поэтические движения, нам часто кажется, что поэты появляются не поодиночке, а обоймами. Мы предполагаем, что для акмеистов важен был не только их собственный круг, литературное направление, но и та среда в целом, которая сформировала их и которая была сформирована ими.

Эта гипотеза не всегда подтверждается хотя бы потому, что мы знаем примеры великих и абсолютно одиноких поэтов.

В этом выпуске программы мне очень повезло, потому что четыре поэта, которые представили свои стихи и свои соображения, не только принадлежали принципиально разным поколениям, но и реализовывали каждый принципиально иную стратегию. Иван Жданов появился как поэт поколения – его читатели, его подражатели, его товарищи по группе метаметафористов были объединены с ним поколенческими связями. Андрей Родионов появился абсолютным одиночкой. Галина Рымбу сформировала в некотором смысле поколение, сделалась его лицом и лидером, не имея этого в качестве цели – это стало результатом её активной общественной деятельности. Наконец, Полина Репринцева, поздно зазвучавший поэтический голос, в своём поколении не укоренённый никаким образом, если говорить и о поколении биологическом, и о поколении литературном. Те, кто посмотрят программу в интернете увидят, до чего мы договорились. А пока – эти четыре подборки.

Иван Жданов

Арестованный мир

Я блуждал по запретным опальным руинам,где грохочет вразнос мемуарный подвал,и, кружа по железным подспудным вощинам,пятый угол своим арестантам искал.Арестанты мои – запрещенные страхи,неиспытанной совести воры,искуплений отсроченных сводни и свахи,одиночества ширмы и шоры.Арестанты – уродцы, причуды забвеньяи мутанты испуганной зги,говорящей вины подставные мишении лишенные тыла враги.И, заблудшим убийствам даруя просторы,неприкаянным войнам давая надел,я, гонитель-чужак, на расправу нескорый,отпустить их на волю свою не сумел.Я их всех узаконил музейным поместьем,в каталог арестантов отправил.Но для них я и сам нахожусь под арестом,осужденный без чести и правил.Ничему в арестованном небе пределане дано никогда обрести.И какое там множество бед пролетело,не узнают по срезу кости.Но растянутый в вечности взрыв воскрешеньяводружает на плаху убийственный трон.проводник не дает избежать продолженьябесконечной истории после времен.Западней и ловушек лихие подвохиили минных полей очертанья —это комья и гроздья разбитой эпохи,заскорузлая кровь мирозданья.Если б новь зародилась и было б довольноотереть от забвенья чело…Но тогда почему воскрешение больно,почему воскресенье светло?

Двери настежь…

Лунный серп, затонувший в Море Дождей,задевает углами погибших людей,безымянных, невозвращенных.То, что их позабыли, не знают они,по затерянным селам блуждают огнии ночами шуршат в телефонах.Двери настежь, а надо бы их запереть,да не знают, что некому здесь присмотретьза покинутой ими вселенной.И дорога, которой их увели,так с тех пор и висит, не касаясь земли, —только лунная пыль по колена.Между ними и нами не ревность, а ров,не порывистой немощи смутный покров,а снотворная скорость забвенья.Но душа из безвестности вновь говорит,ореол превращается в серп и горит,и шатается плач воскресенья.

Е.С.

Если птица – это тень полета,знаю, отчего твоя рука,провожая, отпустить кого-тоневольна совсем наверняка.Есть такая кровь с незрячим взором,что помимо сердца может жить.Есть такое время, за которымникаким часам не уследить.Мимо царств прошедшие народылистобоем двинутся в леса,вдоль перрона, на краю природы,проплывут, как окна, небеса.Проплывут замедленные лица,вкрикнет птица – это лист падет.Только долго, долго будет длитьсяпод твоей рукой его полет.

Памяти сестры

Область неразменного владенья:облаков пернатая вода.В тридевятом растворясь колене,там сестра все так же молода.Обрученная с невинным роком,не по мужу верная жена,всю любовь, отмеренную роком,отдарила вечности она.Как была учительницей в школе,так с тех пор мелок в ее рукетроеперстием горит на воле,что-то пишет на пустой доске.То ли буквы непонятны, то линестерпим для глаза их размах:остается красный ветер в поле,имя розы на его губах.И в разломе символа-святыниузнается зубчатый лесок:то ли мел крошится, то ли иней,то ли звезды падают в песок.Ты из тех пока что незнакомок,для которых я неразличим.У меня в руке другой обломок —мы при встрече их соединим.

Андрей Родионов

25 октября

Сидим с женой в аэропорту КольцовоА тут Мамлеев принял смертьПишем сценарий по стихам Пригова Бродского и РубцоваОни ровесники, а он их старше всехДлиннее путь его, чем у поэтов былИ дальше пусть бы жил, но видно надоМамлеева мне жалко и я его любилЗа отношение теплое ко аду

13 ноября

Сегодня ночью проезжал МытищиИ вдруг увидел я средь множества строенийДавно покинутое мной жилищеСредь хвойных и безлиственных растенийЧто там теперь, в той сказочной Перловке,По-прежнему ли по ночам в туманеПлывут по Яузе светящиеся лодкиНаполненные бледными тенями

7 января

Ехали через ельникКатя, сегодня сочельникКогда мы проедем егоБудет уже РождествоЛюди нашего круга,Волшебники, короли,Пастухи сказали друг другуПойдём в Вифлеем, пошли

11 января

Ты сказала утром мнеЗнаешь, умер Девид БоуиИ весь день я в тишинеВ небеса смотрю на боингиДевид Боуи поётИ мне хочется подпеть емуСамолету самолётВсе там будем, в Шереметьево

26 января

Шёл я вдоль кладбища в Перми,Вдруг женщина. Простите, мама,Ответьте мне, плиз, ансвер ми,А где здесь Кама?Но женщина на этот миксИз чёрной ямыОтветила: здесь только Стикс,Здесь нету Камы

4 февраля

Сугробики едут в камазикеНа снегоплавильный завод,Идёт себе тихо вдоль ЯузыНетрезвенький пешеходИдёт и живой и здоровенький,А вы поезжайте туда.Сугробики едут, сугробики,Сугробики, господа

5 февраля

Я ночью шёл старой МосквойИ видел лофтыОкна светились надо мной,Эх, лох ты, лох ты,В моей бутылке булькал спирт,А в ваших стёклах,Как будто мир, в горшочках мирт,Комарик дохлый

12 мая

Я видел девушку в метроС повязкою гриппозной,А под повязкою хитроСкрыт синячок серьёзныйНо всем беда её виднаБезжалостно и точно,Как будто ехала онаС пикетом одиночным

22 мая

Отец последние пару лет жизни пилВ вагончике под Дмитровым, он называл его «вилла»,Точно в таком же в фильме Килл БиллЖил брат БиллаМоя жена ему говорила: Вы один в лесу,Заведите козу, чтоб не спиться,Отвечал отец – мне нельзя козу,Я могу влюбиться

Галина Рымбу

«Это не война» – сказал в метро один подбритый парень…»

«Это не война» – сказал в метро один подбритый пареньдругому парню, бритому наголо.«Нет, не война, – говорят аналитики, – так, кое-какие действия».«Территория происходящего не вполне ясна», – констатируют в темнотетоварищи.«Война – это иначе», – сказал, обнимая, ты. «Можно не беспокоиться», —с уверенностью говорят правительственные чиновники в прямой трансляциипо всем оставшимся телеканалам, но кровьуже тихо проступает на их лбах, возле ушных раковин —тонкие струйки, пока изо рта не забьёт фонтан.Мы договаривалисьсидеть тихо, пока не поймём, что происходит. Ясности не прибавилосьи спустя 70 лет, ясности не прибавилось.Тревога, тревога, оборачивающаяся влечением. Множествовоенных конфликтоввнутри, во рту, в постели; в одном прикосновении к этому – терпишь крах.Настойчиво-красным мигают светофоры, навязчиво-красные флагизаполнили улицы одной неизвестной страны. Смутные мертвецы,обмотанные георгиевскими ленточками, сладкие мумии в опустевших барахи ресторанахприятный ведут диалог – о возможности независимого искусства иновых форм,о постчеловеческом мире, о сыре и вине, которое растопитнаши сердца, сердца «отсталых». Пока вирус окраин, вирус границуже разрушает их здравый ум, милый разум. Вот вопрос —Сколько сторон участвует в этой войне сегодня?Не больше и не меньше, не больше и не меньше. Прозрачный лайнерпересекает границы нескольких стран. Внутри – раздувшиеся от жира истраха правителисмотрят вниз, над чёрными тучами гнева и ненависти,совершая последний круиз. Те требования, что выдвинуты против нас,с гулом проваливаются в тёмный пустой пищевод.Орудия, направленные внутрь себя. Внешние конфликты —во множественныхразрезах, провалах, паралич памяти, страх рождения – всё собираетсяв единый момент.Мёртвых птичек России и Украины внесли теперь на досках сырых.Скелеты валют на мёртвой бирже, материя, плотно осевшаяв ночи мира… —Снова знакомые песни услышу я,Снова весенние улицы боевых полны антифа.Снова могу любить тебя,Снова и снова, пока не исполнится миром ночь мира,Не откроется наша победа.

«они ткут целый день, ткут и ткут снова 14 век…»

они ткут целый день, ткут и ткут снова 14 век,ткань льется вниз, словно грязь всего времени,грязно-дымчатое государство.он бьет по ткани рукой, выбивая круги,бьет по ткани рукой, получается флаг,и так, что значение флага говорит одно: по мне били рукой.он бьет рукой по животу на смутном празднике,как на собственном юбилее,куда пришли все родственники, заводские стоят,закрыв глаза, и дочь несет к столу хрусталь,полный кислых солений, мокрых кубиковчуть подпорченной рыбы, воды. в какой-то моментон говорит как будто бы тост: «чтобы быть живымя должен теперь взять имя мертвого»они ткут целый день и ночь уже без людейв пустом цеху освященном синим сиянием баннеров,перебежками красных иероглифов на окне, желанием трудящихся,ткут блестящую ткань без значения,которую мы носим здесь, из которой сделаем флаг,он говорит одно: то, что был сделан без участия мыслей и рук.ты должен держать речь. но я не могу ее удержать, к тому же давно надоел язык,болтается во рту школьной тряпкой, и не поймешь,то ли ржешь, то ли треплешься и ешь одновременно,стоя в луже у супермаркета, уже нигде ни кого не ждешь.я как бы сказала как бы сказал как все было если чё как бы где…мощные вязкие ткани плывут из другого мирав объезд горячих точек, как рулоны войны, также полные форм, существ, насекомых, лежат, сжимаясь, все в пятнах и не новы.универсальное тело на берегу кокетливо их встречает,чтобы надеть, завернуться, укрыть,стать нацией ворса, джинсы, острых катышек,алый скидочный ковролин уже выстелил новый мир, другое внутри,друзья «понаехали», вошли в наш дом и легли на пол,обнялись во сне, спят вздрагивая.что им снится? стрельба, девушки в джинсах-дудочках,вплывающие в раскрытый темный гараж,или свет на рыночном дне,лучом разбивающий дыни.

«разъясняющая всё кровь животных…»

разъясняющая всё кровь животныхполитика: животные в хижине решают как бытьветерок в волосах смуглых животныхутробные крики белых слоновдвигаясь внутри экономических систем,сбрасывая кожу, роняя шерсть«критика чистого разума» рассечена когтемполовые акты в лагуне, тёмная жидкость, всхлипы…смерть на острие памятистарый вожак в утеплённом гробу перенесён через сибирскую степьна синих фуфайках фрагментарные следы охоты, яростное цветение фонемчувственные раны на тёплом мясе в глухом сознании оводав холодные зимы мы собирались самизвонили из хижины отсутствующим друзьямсоздали лес советов, гаремы режимови только один вышел житьэтика: хотят естьсвершаясь в мертвенных знаках

Полина Репринцева

«Открытый настежь человек сидит на кухне…»

Открытый настежь человек сидит на кухне.Открытый настежь человек считает птиц.Он скоро рухнет, говорю тебе, он рухнет.Быть может, вверх. Необязательно, что вниз.А этот дом к нему прилип – вторая кожа:Холодный пол, холодный свет, пустой чердак.И скоро дом очеловечится, быть может.А человек? Необязательно, что так.

«давай, расскажи мне, что изоляция…»

давай, расскажи мне, что изоляцияприносит пользу.что на мертвом поле сношенийповсюду – гильзы.что расстояние между людьми —наш главный козырь.что принадлежук литературнейшей из гильдий.давай, расскажи, как в группеанонимного пониманиявскользь обсуждается жизнь,которую мы не.но речь – порождение беса,и в топку такую магию.поэтому молча ищемиголку на простыне.рассказывай однозначней,я слушаю некрикливо.все буквы твои черны,твой рот выпускает кольца.и там, где упало слово —прорастает текст торопливо.и самое страшное,этому гаду не нужно солнца.мне дышится очень долго,а воздух украден – спертый,и мой домовой с похмельязовет себя цифровым.но прежде чем ты решишьсяеще раз восстать из мертвых,убедись, что тебедействительнопонравитсябыть живым.

«Полная остановка времени в терминале…»

Полная остановка времени в терминалеСверху завял букет из железных прутьев.Быт сжимается до операции по безналу,Бытие – до дыхания полной грудью.Дрожь облаков, турбины протяжный вопль.Сходит с лица бесполезного грима жижа,Сколько же нужно выпить сегодня, чтобыЗеркалом стать, самим себя отразившим.Скоро покажется из-под крыла пыреяЖелтая рябь, угодья сухого стебля.Глянцевый скальп фюзеляжа как будто преетВ тщетном стремлении слиться со степью.Ветер завыл, спотыкаясь о каждый камень,Гимн исчезающим из головы вопросам.Видишь: вот здесь станцевала однажды Кали,Так разошлась, что за воздух пришлось бороться.В полупустыне схлопывается сознание,Плоскость вальсирует, не оставляя шанса,Взять и прийти в себя, не повиснув на небе,И до пылинки крошечной не ужатьсяМежду песком, рекою да рыбаками.Город непобежденных, нет, не прошу остаться,Дай мне сыграть в этот раз небольшое камео,Прошлое развернув, словно декорацию.

«Голоса собачьи бесприютные…»

Голоса собачьи бесприютныеЖалобно шкварчат на дне оврага.Кто бы вас, родные, убаюкал бы?Мнется корка – снежная бумага,Под неугомонными подошвамиТех живых, что трутся вдоль ограды.Впору землю рыть столовой ложкою:Пепел к пеплу, черт за черта, брат на брата.Мимо катится карета ФСИНа,В ней сидят порядок да закон.Обожги скорей мне руки, псина,Розовым колючим языком,Не скули, отступит непогода,Потеплеет – сохранишь свой хвост.Радуйся, метафора народа.Ведь на то оно и Рождество.

Поэт и питер

Россия – страна огромной протяженности, населенная не слишком плотно. Это налагает на неё некоторые географические обязательства – в ней часто города становятся сами по себе культурными феноменами. Безусловно, таким феноменом является Москва, скорее всего, Екатеринбург, я почти уверен, что Владивосток. Но культурный статус всех этих городов вместе взятых не может сравниться с тем, что такое Петербург на культурной карте России и Европы. Петербург становился героем великих романов 19 века, Петербург описывал как отдельного персонажа Гоголь, конечно, никакого Блока не было бы, если бы не Петербург. Странным образом, это город, который в культурном смысле никогда не равен самому себе – город, который всегда больше самого себя. Поэтому мы осмелились в этом выпуске задать такую тему – «поэт и Петербург».

Считается, и в программе это мнение озвучивается, что питерские поэты отличаются от московских, Ахматова и Гумилев от Цветаевой и Пастернака, тем, что питерские поэты гораздо более строгие, тяготеющие к классицизму и ясности формы, а московские поэты – более эмоциональные и расхристанные. В этом смысле Бродский, безусловно, питерский поэт, не только по географии, но и по творческому методу, а Вознесенский, например – московский.

Александр Семенович Кушнер, который украсил собою эту программу, один из, с одной стороны, старейших, а с другой – неумолчнейших российских поэтов, обращается с этой исторической и культурной памятью с царственной небрежностью – он её принимает на равных. Хотя каждый поэт должен быть оборудован ощущением собственного величия, не всякий поэт может себе такое позволить – всё-таки, великие тени гнетут почти всех. В этом смысле интересно, что и для Ольги Баженовой, и для Ольги Логош, юных участников этой программы, стратегиями стало скорее избегание, незамечание. Но особенно интересный способ работы с этим культурным грузом избирает для себя Владимир Беляев, житель Царского села. Беляев начинал как подлинный питерский поэт: с возведением своего почерка к классицизму, с очень чистым и звонким звуком, а потом сам сознательно, по выбору, от всего этого отказался, уйдя в пространство эксперимента, потому, что счёл такой способ использования прежде наработанных техник игрой в поддавки. Двигаться в пространстве без границ, с ободранной кожей и обнаженными чувствилищами дело гораздо более мучительное, гораздо более сложное, и гораздо более результативное. Может быть, не всегда для слушателя, но всегда – для самого поэта.

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2

Другие книги автора

Странствие по таборам и монастырям

Павел Викторович Пепперштейн

Бархатная кибитка

Павел Викторович Пепперштейн

Предатель ада (сборник)

Павел Викторович Пепперштейн