Место сердца

Долго мнусь у двери на периметрическую террасу, с запасом украшенную цветами, бельем и велосипедами, – именно благодаря им завтра снова начнется мальчишечий рай на венозно тонких улицах города. Вот и этот вечер точно такой же – призрачно-тонкий, как барабанная перепонка, уходящий вместе с птицами в непростительную даль, ускользающий невозможным временем, несуществующим песком сквозь пальцы.

Крыши меняют свой цвет, принимая легкие тени на бугристую поверхность, двор внизу уже наполовину сер, теперь он стар, устал и просит покоя. Через плющ, бельевые веревки и старые стремянки, видавшие больше отставных генералов всех войн, я вижу чернеющий силуэт Божидара, вышедшего развесить для просушки холсты. Коридор из окон, уютно светящихся оранжевым, кажется единственным ярким пятном в полотне затухающего города. Божидар уходит внутрь, вглубь дома и вечера, немой фигурой зазывая и меня, затягивая, как затягивает закатное солнце, чтобы пригласить в новое завтра, другой день, иной мир.

Херцег-Нови

В своем старом доме я натурально чувствую себя принцессой – все окна глядят непосредственно на залив, а конкретно моя комната напоминает сказочные пространства. Я люблю бордовый, алый цвета, дерево, распятия, книги, ковровые сумки – всего этого добра благодаря моим стараниям и прежней атмосфере здесь навалом, и мне хорошо. Поначалу две недели отогревала дом, как ребенка, и в первые дни казалось, что этот камень – застывшие меха времени – ничем не прогреть.

Итак: валы крупных камней в стенах, зеленые ставни, пальмы в окно – разрази меня гром, если здесь нельзя быть счастливой таким хозяйски колониальным счастьем. Женщина никогда больше не бывает настроена так мещански, как в период беременности или переезда.

Соседняя на небольшой костельной площади дверь – дона Беньямина. Дома соответствующей утвари – тьма, а меня хлебом не корми, дай побалдеть в атмосфере братьев-миноритов.

Жизнь идет в самом сердце старого города, у крепости с башней и часами, которые бьют, как и положено, каждые полчаса, в полдень заливаясь небесными перекличками. Переклички случаются и с моим самаркандским детством – там, поначалу пробуждаясь в праведном гневе от пятичасовой молитвы муэдзина, после привыкла спать без тревог. Или наоборот – нарочно просыпалась без пяти пять, ожидая пения. Теперь же утром, в половину седьмого либо сладко сплю, либо жду заливистых песен колокола с церковной башни.

Поначалу тихонько умирала от вечного запаха копченого мяса кругом.

Теперь объедаюсь оливковым маслом домашним, маслинами – смятыми, солоновато-горькими, смоквой, рыбой, мягкой сметаной, мятыми апельсинками в ведрах, сельскими киви, похожими на мышиные тушки.

Боялась, будет скучно – но нет: здесь ощущение, словно перманентно пребываешь в морском путешествии – из-за близости кораблей и лодок и перемены ветра.

В дождь любой старый город на Адриатике преображается под Венецию. Смоченные теменью влаги улицы отсылают к капризам и плачам красавиц. Пара домов, столь узко поставленных, что вот-вот стекутся в один маняще унылый запах моря, тускловатые огни в прекрасной кривизне переулков – и все, считай, ты в Венеции.

Шторм среди череды залитых солнцем дней – чудо. Мусорный черный мешок скачет от ветра по террасе, словно в нем кенгуру, а не хлам. Окна трещат, за ними белая пена рвется о камни в море, шум – то ли ветра, то ли воды, то ли магнолиевой листвы.

Адриатикой дышат окна каждое утро, и они шумят ею каждую ночь.

На столе ежедневно тосканские картинки, ну или там – натюрморты Караваджо. Даже разливной этот свет будто выплеснут из деревенского стирального таза, полного солнца.

Запах устриц, хлеба с рыхлым нутром, подкопченного пршута, мимозовый праздник и балкано-февральский карнавал. Из дверей попадаешь сразу на площадку перед костелом, которому, как и нашему дому, – пятый век. Храм неподалеку – с символикой вольных каменщиков и иллюминатским глазом в поднебесье купола.

Утром в блюде из мельхиора, которое мы нашли на чердаке и отполировали до блеска, обнаружили елей – аккурат по периметру донышка. И как масло могло оказаться там, в метре от прислоненной вертикально и закрытой факельной штуки из арсенала нашего «кюре»?..

Пальмы похожи на афганских овчарок. С потеплением народ запрудил кафаны, змеино повыползав из теней домов (скоро все наиграются демонстрацией себя друг другу и снова вернутся на свои террасы).

Коты выполняют работу ваз, выставленных для натюрмортов: застыв, торчат в узких окошках и на согретых солнцем подоконниках.

Привыкаю оставлять незапертыми двери.

Блаженство: чую весну воздухом, полным птичьих шорохов. В это время года собаки заливаются лаем, обещая теплый вечер, как это свойственно им в деревнях или городах, где площади – величиной с ладонь. Кажется, здесь раньше жили карликовые люди – настолько все маленькое, – а улицы столь узки, что в переулке в дождь двум зонтам не разойтись.

Обедать на террасе, затем пить кофе со сластями, чередуя все сеансами акрилового рисования на стекле. Зеркала изменяют происхождение – с итальянского на мексиканское – благодаря паре-тройке геометрических орнаментов из красного и синего цветов. Стаканы норовят заплясать в буре обосновавшегося на раскрашенных боках калейдоскопа.

Скорее – застать последние взбрызги солнца, пока оно не спряталось за бухтовые горы, потом можно и к кофе вернуться. Котята на покатых углах черепичной крыши ловят те же ускользающие лучики нежной весенней солнечной звезды. Луна здесь, к слову, повернута арбузным куском, улыбкой – кому Чеширского кота, кому Джоконды – совершенно по-индийски.

Все мурлычет внутри и поет, словно мартовские коты, и это, увы, не аллегория, а самая что ни на есть игра реализма – ибо под нашими окнами усатые скапливаются невиданной толпой и поют развратные свои песни.

Чудо: вдыхать запахи магнолий и гигантских пальм, следить за прыгающими тут и там разнообразными птицами, глядеть в море с одним и тем же рыбаком, торчащим в лазоревой лодке на одном соленом пятачке с утра и до позднего вечера.

Почитываю Бабеля (боснийский рахат-лукум, конечно, вприкуску), радуюсь такому скучному в этой сытости миру и городу.

Европейские мужчины похожи на небритых детей: те же всклокоченные волосы – результат нарочито небрежных причесок, мятые, сползшие штаны на размер больше (на вырост? чего?), любопытно-наивный вид. Пока это касается только Западной Европы – здесь же по-прежнему царствует стиль, укрепившийся в конце XIX – начале XX веков. Шляпы, зонты уколами, жилеты и даже часы на цепочках. Но это – все же у более зреловозрастных местных. Молодые местные все больше соотносят себя, что понятно, с Европой, которой, конечно же, и являются. Просто Балканы всегда были, как бы так выразиться, оазисом несколько чуждой культуры внутри Европы, пусть и являлись территориально ее частью. И европейская парадигма совершенно особенная. И как бы мы ни отождествляли себя с ней, мы гораздо ближе к Азии, чем, во-первых, мы думаем и, во-вторых, чем к Европе.

Сколько бы ни велось речей об интеграциях, миграциях и ассимиляции, европеец еще долго будет оставаться европейцем. Не космополитом, человеком всеобщего синтеза и смешения, а европейцем. С макушки, гелевой и модной, до пят – в мягких кожаных кедах или замшевых тапочках.

Моя московская приятельница познакомилась с парижанином. Завязался роман (а может ли он с ними не завязываться). Переписывались, перезванивались, чатились в «Скайпе», виделись, обнимались, встречались. В один из праздников приятельница решила сделать возлюбленному парижанину сюрприз – прилетела в Париж. В аэропорту по прилету сообщила радостную новость.

Радостной она осталась лишь для нее. Потому что парижский любимый просто ее не понял. У него свои планы, он составляет их за пару недель, то есть, к примеру, заказывает столик с друзьями в кафе, заранее встречается с ними, скидываясь вскладчину. Берет машину определенной марки на уик-энд или бронирует билеты на поезд в Руан, Гавр и пр. В конце концов, собирается идти накануне на поздний сеанс кино со своей мамой, так что наутро планирует как следует отоспаться. И вдруг – Москва. В Париже. Пока он запланированно спал, деньги за бронь утекали с карты и агент подгонял машину к воротам его кондоминиума.

Как это так? Дело не в том, какой негодяй парижанин или как неразумна москвичка. Дело в этой выемке понимания, почему один поступает так, а другой иначе. Если парижанин не запланирует выходные для отдыха, а рабочие дни для работы, работу он потеряет. Ему нечем будет выплатить кредит за дом, его выселят в рабочий пригород, где алжирский сосед подсадит его на травку. И если алжирца, условно говоря, поймав, полиция депортирует, то парижанин останется на Родине, но за решеткой. И все из-за какой-то полоумной москвички!

Европеец всегда будет таким. Ну, или еще поколений десять. Потому что пока жива его система ценностей, выстраиваемая Европой веками, будет жив его европейский характер. С неистребимостью важности частной жизни и частной собственности. С четким регламентом в области быта, работы и развлечений. Если вы позовете его в кино в середине недели или рабочего дня, он сойдет с ума. (Впрочем, и тут все останется под контролем – система здравоохранения поставит его на учет и возьмет на лечение в клинику на пару недель). А пока все его собственное безумие заканчивается разноцветными отдельными пальчиками на носках. Веселой травкой стоящей прически. Нарочито небрежно повязанным шарфиком. Вы не думайте – с шарфом это он специально. Шарф стоимостью в пару сотен просто не может быть по-настоящему небрежно наброшен.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.