Нераскрытое преступление 1984 года

– Товарищи! Сегодня мы проводили в последний путь нашего соратника, бойца, друга, любимого сына, мужа и отца – Геннадия Николаевича Петрова. Смерть нелепо вырвала его из наших рядов. Кто-то склонен считать, что к этому трагическому концу капитан Петров пришел сам. Неправда это!

Кузьмин долго молчал. Заговорил совсем тихо, в раздумье:

– Смелость – она всегда остается смелостью. Да, он нарушил наши инструкции. Не стал посылать под огонь более обученных и подготовленных сотрудников. Он принял огонь на себя. Но ведь от этого никто не был застрахован. На его месте могли оказаться сержанты Стеклов, Трухин, участковый инспектор капитан Зимин. Петров знал преступника, ему казалось, что не может даже самый озверевший бандит стрелять в безоружного человека. Он верил, понимаете, верил людям. И мы должны запомнить это светлое чувство, которым обладал наш замполит. Как профессионалы, мы должны до конца быть честными, чтобы детям его, сказать со временем, что отец их был настоящим героем.

Выдержав паузу, Трофим Кузьмич закончил:

– Не надо ради спасения чести мундира искать вину в поступке замполита. Он до конца выполнил свой долг. Он поступил так, как ему велела совесть, как поступали в годы войны… Я это знаю. Я это видел на фронте…

– Простите, – не дав закончить Кузьмину, поднялся Фетров. – Трофим Кузьмич, конечно, заслуженный человек, ветеран. Но полковник Кузьмин глубоко ошибается. Мы, и начальство в управлении придерживается той же точки зрения, не можем брать с капитана Петрова пример. Именно потому, товарищ полковник, что, говоря вашими словами, мы профессионалы. Мы не должны лгать себе. Как мы можем учить новое поколение на поступке капитана Петрова?! Я правильно говорю? – повернулся Фетров к замначальника управления по кадрам. – Насколько мне известно, и товарищ генерал Миронов такого же суждения. Да и в обкоме партии…

Зал загудел. Присутствующие на поминках офицеры, рядовые поставили стаканы, стали переговариваться друг с другом.

– Cядь, Фетров, – тихо сказал Кузьмин. – Ты все-таки на поминках, а не на коллегии управления докладываешь. И что ты трясешься? Я пока начальник РОВД, я и отвечу…

Фетров растерялся, сел, хотел снова наклониться ко мне, но Кузьмин оперся о стол. Тогда Фетров повернулся в сторону полковника из кадров и что-то стал ему говорить.

– Трофим Кузьмич, – сказал я, – наверное, мне надо забрать Татьяну и тетю Дусю и уехать. Там родственники ждут.

– Не прощаюсь. Мы еще увидимся, – сказал полковник Кузьмин. – Машину возьмите в дежурной части.

Глава третья

– Сегодня же выходной…

– Я, кажется, вчера наобещал встреч.

– Не ходи никуда, пожалуйста. Побудь со мной. Впервые за двадцать лет…

Она долго ходила по комнате, но все время возвращалась ко мне, садилась в кресло:

– Любила ли я тебя? Наверное, да. Но потом это как-то забылось. Завертела жизнь. Бессрочная работа, без выходных, без праздников. Был и муж у меня. Но к тебе все примеряла. Не знала уже тебя, а примеряла. Ты для меня оставался символом каким-то…

– Иллюзия. Напридумывала…

– Не перебивай! Я никогда такого не говорила. Знаешь, каким я тебя вспоминала? Строгим. Помнишь в институте? Ты был редактором газеты… А сейчас? Кто ты сейчас? Какой ты? – Светлана встала с кресла, снова стала ходить по комнате.

Я чувствовал, не о том она говорит, что-то терзает ее. Мы уже переговорили обо всех знакомых, и вот она подошла к чему-то главному.

– Тебя жизнь ломала? – спросила напрямик Светлана. – Можешь не отвечать. Я кое-что знаю. Ведь ты дружил с Окуневой. Я ее всегда не любила: ханжа она. Но тут пошла на унижение, чтобы о тебе узнать. Она, баба, все это прекрасно поняла. С каким-то упоением рассказывала о твоих мытарствах. Хотя я знаю: она тоже переживала. На Север, в отпуск, она приехала из-за тебя. Номер одноместный в гостинице сняла… Ты думаешь, ей Север был нужен? – Светлана, видимо, уже плохо владела собой. – Она и за Семена-то вышла замуж назло тебе. Ты помнишь Семена? Совсем спился. Вызывала его в обком. Ну, что за друзья у тебя были?

– Он талантлив. Помнишь, какой очерк написал об Ирише Самоховой?

– Вот как… И ты туда же? Вы все, чокнутые, любили ее. Она крутила вами, как хотела. Конечно, чемпионка мира. Летчица…

– Свет, ты не о том говоришь.

– О том. Я же видела, все знаю. Ты ездил к ней на Волгу. Ты был у нее! А потом, когда ты уехал, с ней Семен был. Он со многими, черт, пьяница, жил. А ты не знал…

– Знал. Так уж вышло. Он ее очень любил.

– Ты и уехал-то, скорее, сбежал, отсюда поэтому.

– Может быть,… Но Семен ее любил. Он потом, через год, прислал мне неожиданное письмо. Это уже после того, как она разбилась. Плакал. Просил устроить его на Севере. А я не ответил ему.

– Ты правильно поступил. Он – подонок. Быстро к Окуневой переметнулся. Ребенок у них теперь незаконнорожденный…

– Господи, Боже мой, откуда ты все знаешь?

– Да уж так получилось. Все это с тобой связано. А когда он не удержал Окуневу от поездки к тебе, то обозлился. Это он распек райком за дружинников. Гадко так: привел слова растерявшегося Геннадия. И статью, первую, назвал «Беспризорный оперативный». А вскоре и вторую напечатал: «Конец беспризорного оперативного».

– Я знаю. Теперь узнал. Татьяна мне показала вчера эти вырезки из газеты.

– Это он тебе мстил. Рад был, что твоего друга приложил.

– Глупости. Он и не знал, наверное, о Генаше.

– Ну, ты словно блаженный. А я думала, что ты приедешь, разберешься. Постоишь за честь друга. Ведь ты из большой газеты. Разве ты не понял, что задумали сделать с добрым именем Геннадия?

– А может, ты тоже честь мундира защищаешь, комсомольского только?

– Да?! – Светлана задохнулась. – Ну, знаешь ли? Мы поссоримся сейчас… Моя вина в одном: отпустила его в милицию. Кому это было нужно? Ему? Нет! Мне? Тоже нет. А в итоге? Я его сорвала с настоящей работы. Ты знаешь, каким он был специалистом по краскам! Он мог по запаху определить, на какой фабрике выпускали ткань.

– Света, каждый должен нести свой чемодан. Понимаешь, свой. И ты права: он тащил не свой чемодан в парткоме, райкоме, черт знает, где еще. Не в свою упряжку влез и в милиции…

– Нет, не скажи. Он ведь был прекрасным замсекретаря парткома на комбинате. Его сразу же полюбили…

– Ты не права. Он был свой человек на комбинате. Потому что вырос там до большого человека. Вот и надо было ему работать на производстве, и никуда не лезть…

– Успокойся, не кури так много. Я знаю, что ты тоже считаешь себя не на своем месте. Но я так не думаю. Читала твои статьи. В них ты мудр, добр…

– Это называется «набить руку». Профессионализм. А здесь нужно что-то от Бога иметь. И это сразу стало заметно в большой газете. Понимаешь, сразу чувствуешь, что есть только опыт, мудрость жизненная. А таланта нет, легкости – ничего нет. Господи, Боже мой, так ужасно…

Я чувствовал, что теперь уже и меня понесло. Вдруг нахлынула такая тоска: потеря друга, неустроенность и неудовлетворенность во всем, болезнь, которой, вроде, и нет, – все разом свалилось на меня. Да еще рядом Светлана. Думал: останься я с ней, тогда, двадцать лет назад, какой была бы моя жизнь сейчас? Работал бы в областной газете, наверное, был бы с ней, растили детей. Неужели она любила меня? Полно, пустое. Я всегда боялся ее большевистской прямолинейности, потери свободы и самостоятельности. Все в прошлом…

– Скажи, ты счастлив? – спросила вдруг Светлана.

– Да. Наверное. Детьми, особенно сыном…

– Я знаю, ты всегда любил детей. Помнишь, как мы работали вожатыми в пионерском лагере? Фильм еще о нас снимали. Юля, их редактор, очень хорошо поняла тебя. Она ругалась с режиссером почти за каждый эпизод. Говорила, что ты не такой, каким та представляла тебя. Они не ссорились при тебе. А при нас не стеснялись в выражениях. Ты, кстати, видел тот фильм? Нет? Да, он долго не появлялся на экране. Прошел почти зимой, незаметно. Но я почувствовала тогда: дети – это твое дело. И редакторша почувствовала тоже. Она выбросила все надуманные сцены. Тебя почти не видно в кадрах, но ты был в каждом ребенке. Они говорили твоими словами, повторяли твои жесты, искали всюду тебя глазами. Это был хороший фильм. Я так и сказала потом Юле. Но, правда, уже через много лет. Когда она случайно зашла ко мне в гости. А она помнила тебя все эти годы. Ты дал ей что-то светлое, настоящее. Так она говорила.

– Не знаю. Да и не помню никакую Юлю. Они здорово мешали жить, работать с нашими беспризорниками.

Долго молчали. Каждый вспоминал наш подростковый лагерь, где мы, студенты, воспитывали около двухсот трудных мальчишек. Мы не могли объявить даже родительского дня – отцы и матери к детям не приезжали. Тогда мы бегали за четыре километра на станцию, покупали гостинцы, расфасовывали их по пакетам и тащили все это в лагерь. А на вечерней линейке вручали мальчишкам эти пакеты. Говорили, беря грех на душу, что гостинцы им прислали родители…

– Как мне хорошо с тобой, родной… Ты ближе всех, – тихо сказала Светлана. – Будто и не расставались. Словно мы прожили с тобой все эти долгие годы…

– А кто был твой муж?

– Не надо об этом. Все обошлось, улеглось…

– И все-таки. Мне хочется знать, кого ты выбрала?

– Военного. Он – красавец мужчина, до сих пор очень любит меня. Но я чувствовала, что лечу в пропасть, в пустоту, что задыхаюсь. Ты знаешь, как плохо, когда не хватает воздуха? Постоянно. Всегда. Мы совершенно не понимали друг друга. Это был робот: все-то ему ясно, предельно понятно, черное – это черное, а не серое или графитное. Ты понимаешь меня? Не хочешь понимать. Я так и думала…

Претензии, одни наслаиваются на другие, думал я. А если бы я оказался на месте этого «робота». Ну, вдруг, почему бы нет? Да со своими комплексами, неудачами. Нет, не хотел бы я такого безапелляционного судью при себе иметь.

– Последняя капля была, когда он пришел как-то вечером в приемную обкома, – продолжала говорить Светлана. – Я вела бюро. Ругань получилась с представителями одного района. Не комсомольскими, хозяйственными. Я распекала их, на высокой ноте держала речь. И вдруг открывается дверь, и входит мой капитан внутренней службы Ваня Абалкин, спокойно так садится в креслице для приглашенных. Я лишилась дара речи. Молчу. Все смотрят на него, потом на меня. Молчат, естественно, тоже. Ваня встает тогда и говорит: «Светлана Аполлинарьевна, не пора ли нам домой? Суббота нынче, помыться еще надо…»

Второй секретарь подхватил эстафету, завершили в спешке бюро. А я сидела и смотрела на мужа. Он достал журнал, углубился в чтение… Он, наверное, до сих пор не понимает, почему я ушла от него. Ходил в обком партии, верните мне жену, просил.

– А где он сейчас?

– На учебе. Присылает открытки на праздники: «Глубокоуважаемая Светлана Аполлинарьевна…». – Ты уже уходишь? Ну, позвони, кому обещал встретиться, откажись. Ну, пожалуйста, не огорчай меня…

Я дозвонился до Кузьмина, он был в райотделе. Попросил меня срочно приехать. Объяснять по телефону ничего не стал. Сказал лишь: «Жду». Светлана стояла, молча смотрела, как я надевал плащ, закуривал. У двери протянула руку, отвела глаза, сказала:

– Прости, Андрей. Я всего лишь женщина. Вот и кончился мой праздник…

Спустился к набережной небольшой речушки, по берегам которой притулились старые ткацкие фабрики. Сквер – ухожен, построили рядом с ним стадион. Здесь я взял первую информацию о городском субботнике, напечатал ее в газете. Сорок строк, но какой это был праздник – заметка в газете! Она до сих пор хранится у меня. Сколько потом было встреч, поездок, статей. Но эту маленькую заметочку всегда вспоминаю с особым чувством.

Мостик через реку. Такой же шаткий, качающийся из стороны в сторону. Стоп. Здесь мы впервые поцеловались со Светланой. Сбежали с лекции, ходили по этому скверу, ели мороженое. На этом мосту Светке стало страшно, она остановилась, закрыла лицо ладонями. Я отнял руки, посмотрел ей в глаза. Она потянулась ко мне, ткнулась в губы. Мой закомплексованный секретарь! Как любил я тебя! И как боялся твоей непогрешимой серьезности, с которой ты относилась к любому делу… И ко мне.

Глава четвертая

Кузьмин пребывал не в духе. Я понял это, когда вошел в кабинет. Он чувствовал себя неуютно в темно-сером с модным рубчиком костюме. Горела настольная лампа.

Не глядя, Кузьмин отключил селектор, вышел из-за стола. Стоял, набычившись, поверх очков смотрели колкие серые глаза.

– Можем говорить. Я всю аппаратуру переключил на зама. Слышали о Маркине?

– Нет.

– Мой ученик. Носил погоны старшим лейтенанта, когда я сделал его замом. Небывалый случай. Молод, конечно, но нюх. Опер – классный. Возраст не позволяет сделать его начальником. И тщеславен. В остальном – хоть куда. Впрочем, что это я? Старею что ли?

– Вы ради меня приехали в воскресенье в райотдел?

– А я и не уезжал. Хотел вчера поехать в семью Геннадия, но Маркин не отпустил, захмелел я. Закрыл в кабинете, вот так и сижу здесь, только переоделся в «гражданку». Когда Маркин узнал, что вы едете, предлагал мне сбежать… Боится он вас. То ли за меня, то ли за себя. Да, дочь звонила и зять. У Фетрова мой родственник в отделе служит. Говорил, что я тому козыри в руки даю. А я плевать хотел. Пусть он боится. Я отбоялся свое. Но дело не в этом. Вчера узнал я плохое: Фетров добился своего. Не надо писем писать, ходатайствовать. Не будет доброй памяти о Геннадии Николаевиче. Даже уголок в райотделе запретили открыть. Завтра большое начальство из Москвы прилетает. Потом – коллегия управления…

– А как генерал Миронов?

– Не допустили к нему. И правильно сделали. Я сильно выпимши был, когда Фетров мне доложил об этом решении. Это после того случилось, как вы с мамой Геннадия уехали. Фетров сам молчал, он устами замначуправления сказал. И если его, полковника горотдела, я мог послать куда подальше, то здесь – кранты. Служба. Субординация.

– Поедемте отсюда.

– Только хотел предложить. Я вызову машину. Поедем на кладбище. Там тихо. Там и поговорим.

– Опять с мигалками?

– Нет, у нас есть и обычный транспорт, «Жигули». Я знаю, вы на машине приехали в город. Но я хочу, чтобы вы поехали со мной. Посидим, поговорим, вспомним…

– Я пришел в райотдел пешком…

Кузьмин позвонил, закрыл ящики стола на ключ, осмотрел кабинет и твердой походкой пошел к дверям.

Сказав, что догоню его, набрал телефон Светланы. Она, к удивлению, спокойно выслушала меня, сказала, что весь день будет дома. Пошел к двери. В приемной разговаривали:

– Удобно ли, товарищ полковник? – говорил кто-то. – Ведь он из Москвы. Вы его не знаете. Не повернет ли он все против вас? Ваше положение и так хуже некуда…

– Молчи, прошу тебя, молчи, Маркин. Он друг Гены. Понимаешь, друг?! Мне Петров рассказывал о нем. В общем, все! Ты на хозяйстве. Меня нет. Я с сердцем, печенками, с чем угодно: в деревне, на рыбалке, как угодно, но нет меня. Ты – голова. Действуй! Часа через два пришлешь машину на кладбище… И молчи. Он за дверью стоит и все слышит.

Дверь открылась. Рядом с Кузьминым – капитан, высокий, с румяными по-детски щеками. Черные, вьющиеся волосы закрывали уши, спадали на большой белый лоб. Глаза острые, живые.

– Капитан милиции Маркин, – сказал он. – Заместитель полковника Кузьмина по оперативной работе. Машина ждет у входа… На два слова можно вас? – обратился Маркин ко мне и открыл дверь напротив.

– Потом, капитан. У тебя будет еще время, – оборвал полковник и потянул меня на выход.

Вышли в коридор, перед лестничной площадкой стояло зеркало в полный рост: смотри, разглядывай себя со всех сторон. Кузьмин заметил, что я остановился у этого огромного зеркала, сказал:

– Петров придумал. Во всем отделе расставил зеркала в полный рост. Все видно, не спрячешься…

У подъезда ждала обычная машина – «Жигули».

Глава пятая

Машину полковник сразу же отпустил и направился к центральной аллеи кладбища.

– Вот здесь чуток посидим, – сказал он, останавливаясь у памятника солдатам. – Помянем ребят.

Сели на лавочку, закурили. Он достал узкую фляжку с коньяком. Отпили армянского по несколько глотков.

– Ты… Вы странный какой-то, газетчик. Молчишь все больше. Ну, да это ваше дело. Вы будете писать о Геннадии? Только не надо писать в наш ведомственный журнал, – сказал Кузьмин. – Я понимаю, вам неудобно в своей газете печататься. Во-первых, друг, во-вторых, сложности появились с фактом его смерти. Но и в журнал тогда не надо. Не поймут там, дополнительными проверками замучают. Ведь они каждый подготовленный материал перед печатанием в управление присылают. И начинается перестраховка: как бы чего не вышло. С одной стороны, хорошо, что о нас вроде бы вспомнили, а с другой – лишние хлопоты.

– У них есть сильные журналисты, – сказал я.

– Наверное. Читаем иногда. Но, по правде говоря, нам не встречались. Значит, не везло нам.

– Вот и сейчас не повезло, – усмехнулся я. – Честно говоря, пока сам не знаю, что делать…

– Вообще ничего не пиши. Можно на «ты»? – Я кивнул. – Ты, Андрей, приехал к другу. Ты отдал ему должное. Тебе тяжело. Знаю по себе, хотя я с Геннадием прослужил лишь год. Я однажды послал к нему провинившегося офицера. Для воспитательной беседы. И забыл об этом. Забегаю к замполиту через полчаса взять справку для селекторного совещания. Остолбенел, когда увидел, как он с этим провинившимся сидит, в шахматы играет. Засверкал я глазами, ноздри раздул. А он спокойно так говорит: «Вот тебе мат, Иванов. И серьезно подумай, о чем мы с тобой говорили. А сейчас – свободен». «Что это значит, замполит?», – спрашиваю, как только офицер вышел. «Воспитательная беседа, – смеется Геннадий. – Не волнуйся, Трофим Кузьмич, все, что нужно, он получил, думаю, понял. А в шахматы он классно играет».

Вспылил я, закричал на Петрова. Он выслушал, говорит:

– Вот если с ним еще раз повторится подобное, то накажете меня. И не надо кричать. Он с норовом, не смотрите, что молодой специалист. Физико-технический факультет университета окончил с отличием, мог бы в КБ на космос работать. Но пошел в милицию. Потому что убежден: его место здесь, с нами. Простите за высокопарность, но он пришел в милицию бороться с социальным недугом нашего общества. А на занятия он опоздал потому, что у сына ветрянка, а жена в школе не могла сорвать урок.

Помолчали. Потом Кузьмин сказал:

– Пойдем к Геннадию…

Прошли тропинкой возле гранитных плит и лестницы, ведущей на возвышение, к стеле. Вышли на боковую дорожку, по обе стороны ее – недавние захоронения. Часть могил просела.

Подходим к совсем свежему могильному холмику. Венки прислонены к штакетнику. На ней – черная гранитная плита: «Капитан милиции Петров Геннадий Николаевич». Дата рождения и смерти. Ниже: «От сотрудников Ленинского РОВД, родителей, жены и детей. Память о тебе навсегда останется в наших сердцах».

Обошли памятник, на боковой стенке успел прочитать: «Хозо УВД».

– Маркин пробил в хозяйственном отделе УВД, – сказал Кузьмин. – Заготовили дюралевую стелу, но не понадобилась, стоит в райотделе. Через пару недель земля чуточку осядет, тогда придем еще раз и приведем могилу в полный порядок. Надо дёрна нарезать, цветы посадить. Я все-таки думаю, что будем еще сюда молодых ребят приводить. Пусть постоят, подумают, как надо жить.

– А Фетров? – спросил я.

– Что Фетров? Это уж, простите, не его дело. Да он и знать не будет…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.