Короли океана

– Слушаю вас, сударь. Говорите же, прошу! – отвечал молодой принц, поднявшись и отойдя к камину.

– Господин принц де Монлор, – продолжал между тем граф, – не я ли спас вам жизнь два года тому, рискуя своей собственной?

– Истинно так, сударь. Признаю.

– Не я ли, личный ваш враг, не колеблясь подавил свою ненависть и оказал вам у себя в замке самый добрый и радушный прием?

– Совершенно верно, сударь.

– И чем же вы отплатили мне за оказанную услугу? Сейчас скажу, господин принц де Монлор.

– Не стоит, господин граф, – с достоинством отвечал молодой принц. – Раз вы требуете от меня публичного покаяния, что ж, я готов! Я согласен покаяться и сделаю это искренне, от всего сердца. Меня пленили красота и простодушие ангела, которого вы называете своей сестрой, и я презрел законы чести и гостеприимства, забыл о признательности, которой был обязан вам, моему спасителю. Я любил вашу сестру и сделал все, чтобы она ответила мне взаимностью. Единственное, в чем я повинен, признаю и сожалею, так это в невольном преступлении, к которому подтолкнула меня моя страсть, и совладать с нею мне не хватило ни смелости, ни сил. Я уже говорил и скажу еще раз: я готов дать вам любое удовлетворение, которое вы вправе ждать от меня.

– Да, верно, вы говорили это, сударь, – отвечал граф с усмешкой, – однако ж вы отказываетесь дать то единственное удовлетворение, которое я требую от вас!

– Потому что это выше моих сил, сударь. Потому что, хоть вы и столь же знатного рода, как и я, и не менее богаты, нас разделяет неодолимая пропасть – давняя родовая вражда.

– Поздновато, по-моему, рассуждать об этом, признайтесь, сударь!

Молодой принц зарделся и понурил голову, не проронив ни слова в ответ.

– Ладно! – продолжал граф. – Стало быть, вы отказываетесь дать моей сестре единственное удовлетворение, способное вернуть ей честь, которую вы у нее отняли. Словом, вы не хотите и не согласны жениться на ней?

– Сударь!

– Хватит увиливать и ходить вокруг да около, сударь! Отвечайте без обиняков. Я вас спрашиваю: да или нет? Каждый из здесь присутствующих должен узнать из ваших собственных признаний, кто из нас двоих – вы или я – совершил недостойный поступок и бесчестье и, будучи отпрыском благородных кровей, повел себя как ничтожный мужлан.

– Довольно оскорблений, сударь!..

– Я и не собираюсь вас оскорблять – отмечаю только факты. Мне угодно, чтобы, какой бы ни была моя месть, вы признали мою правоту и мое же право поступить так, как я намерен.

– Я признаю это, сударь. Вас заранее прощает тот, кого вы справедливо считаете своим заклятым врагом. Так что поступайте, как вам будет угодно, а уж я сумею без жалоб искупить злодеяние, в котором вы меня обвиняете.

– Да неужели? – вопросил граф со зловещей ухмылкой.

– Что касается союза, который вы мне предлагаете, – союза, который отвечал бы всем моим желаниям и смыл бы пятно, порочащее мое счастье… так вот, должен сказать, что этот союз, хотя, говоря о нем, у меня разрывается сердце, невозможен, и никакая сила на свете не заставит меня принять его, какими бы последствиями ни обернулся для меня отказ.

Волна гнева прокатилась по рядам грозных свидетелей этой странной сцены.

Граф вскинул руку – все разом смолкли. Минуты две-три он с мрачным видом мерил комнату неровными шагами. Всякий раз, проходя мимо носилок, он бросал долгий взгляд на сестру, спавшую мирным сном, с улыбкой на лице: ей было невдомек, какая ужасная драма разыгрывалась вокруг – сцена, единственной причиной которой была она сама.

Граф, как и принц, не стал надевать маску, поэтому было нетрудно следить за выражением его лица, бледного и искаженного: на нем, точно в зеркале, отражалась вся буря переменчивых чувств, кипевших в душе молодого человека. В какой-то миг у него на лице появилось выражение столь дикой ярости, что все его подручные, не сводившие с него глаз, содрогнулись от страха, хотя они ни сном ни духом не ведали, что за дьявольская мысль вдруг пронизала его мозг.

Один лишь принц де Монлор сохранял видимое спокойствие и безразличие. Принц знал о непреклонной силе человека, в чьих руках он оказался; знал он и о лютой ненависти, переполнявшей его сердце. Он понимал, что у него не осталось никакой надежды, и потому решил не дать себе сломиться перед несгибаемой волей своего врага и не идти на постыдные уступки собственной совести. Он без страха жертвовал своей жизнью, и ему было все равно, каким способом враг предаст его смерти.

Наконец граф остановился. И, сделав над собой, казалось, неимоверное усилие, мягким и печальным голосом обратился к врачу, наблюдавшему за ним с тайной тревогой.

– Доктор, – сказал он, – я искренне благодарю вас за преданность моей семье в столь прискорбном деле. Я обязан вам жизнью моей сестры и не забуду этого никогда. Ваше присутствие, как видите, здесь больше ни к чему – уносите бедную девочку, я поручаю ее вам, позаботьтесь о ней, благо у вас есть все мои распоряжения, и я уверен, вы исполните их в точности. Еще раз благодарю, доктор, спасибо и прощайте!

– Людовик, – с усилием выговорил врач, украдкой глянув на принца де Монлора, который стоял все так же неподвижно, прислонясь к камину, – вам нанесли ужасное оскорбление, но ненависть плохой советчик. Не позволяйте ей взять верх над собой, будьте снисходительны. Помните, никто не вправе вершить самосуд!

– Доктор, – с горькой улыбкой отвечал граф, – я признателен вам за столь добрые слова. Но и вы не забывайте, я человек благородной крови, и возмездие будет сродни злодеянию. Знайте лишь, что жизнь этого человека будет проклята. Я не обагрю руки его кровью. Теперь же ступайте и закончите свое дело, а я покамест завершу свое.

Доктор горестно покачал головой, но возражать не посмел. Он сделал знак – и четверо носильщиков подняли свою ношу.

– Прощайте! – сказал он.

– Прощайте, – холодно ответил граф и, когда врач уже был готов переступить порог спальни, прибавил: – Отошлите моих людей в условленное место сразу, как только они выполнят порученное.

Доктор Гено молча поклонился и вышел.

Какое-то время еще был слышен приглушенный шум тяжелых, мерных шагов по ковру удалявшихся доктора и его спутников, потом все смолкло, и снова воцарилась тишина.

Граф опять заметался по комнате, точно загнанный зверь. А его подручные с крайней тревогой стояли и ждали: они понимали – вот-вот должно случиться что-то ужасное.

– Надо с этим кончать, – проговорил граф на ходу, – надо кончать!

Но, вопреки своей воле, он колебался: жуткая месть, которую он замыслил, страшила его самого. Наконец он резко остановился перед господином де Монлором и, смерив его пристальным взглядом, угрожающим тоном спросил:

– Вы готовы?

– Готов, – только и ответил принц. – Убейте меня!

Граф покачал головой, потом еще раз, и еще…

– Нет, – сказал он, – вы не умрете: смерть – не искупление, а освобождение.

– Делайте что хотите, я в ваших руках, – бесстрастно, с достоинством отвечал молодой принц.

– Давайте! – велел граф, махнув рукой.

На принца де Монлора тут же набросились четверо – они повалили его наземь так, что он и глазом не успел моргнуть, разорвали на груди одежду, связали по рукам и ногам, чтобы не смог пошевельнуться, а рот накрепко заткнули влажной тряпкой.

– Отлично! – заметил граф. – А теперь слушайте все, друзья и враги, мне было угодно призвать вас в свидетели кары, ибо вы были свидетелями оскорбления. Этот человек сам приговорил себя, признав, что совершил злодеяние. Он даже не пытался смягчить свою вину, а правда и голос совести так сдерживали его и стесняли против его собственной воли, что ему было невмочь осознать свою вину. Вы сами видели, как я старался усмирить его гордыню, призывая дать мне единственно возможное удовлетворение за нанесенную мне кровную обиду. Угрозы, уговоры – я все испробовал, и без толку. Уши его остались глухи, а сердце закрыто. И даже теперь, когда он чувствует, что пропал, когда плоть его трепещет от страха, он все такой же непреклонный, словно находится на свободе, среди своих. Что ж, пусть свершится его воля и да рассудит нас Бог!

Выговорив эти слова дрожащим, прерывистым голосом посреди мертвой тишины, граф подал знак.

В комнату вошел человек и направился прямиком к камину.

В руках он держал переносную печку с пылающими углями и торчащим из них длинным железным прутом.

– Я княжеского рода, приближенного к французскому двору. Предки мои правили в Пизе и Флоренции, и я имею право на высшую справедливость на своей земле, – продолжал граф с каменным лицом. – И эту справедливость я намерен направить против человека, обесчестившего меня. Это мое право. Или, может, кто-то из вас посмеет мне возразить?.. Пусть скажет, пусть докажет, что презренный негодяй, который корчится у моих ног, невиновен!.. Я жду!

Ответом ему была тишина.

– В таком случае, – снова заговорил граф еще более твердым и мрачным голосом, – вы признаете вину этого человека и справедливость моей мести?

– Да! – дружно отвечали присутствующие, которые все, как один, были друзьями и сообщниками графа.

И только пленники хранили угрюмое молчание. Они не смели никого оправдывать и не хотели никого осуждать.

Граф решительно схватил железный прут.

– Да свершится справедливость! – возгласил он и с силой приложил прут с лилией на конце к голому дергающемуся плечу своего врага.

Послышался треск опаленной плоти – молодой принц издал душераздирающий вопль, задергавшись в своих путах, потом все кончилось: он повалился на пол и потерял сознание.

– Принца Монлора больше нет, – продолжал граф, – а есть лишь презренный негодяй, которого покарала человеческая справедливость, – отныне он изгой для общества. А коли я злоупотребил своими правами, отомстив таким образом за мою поруганную честь, повторяю: Бог мне судья!

По знаку графа молодого принца завернули в плащ и взвалили на плечи дюжему матросу.

– Нам здесь больше нечего делать, – сказал безжалостный граф. – Часть дела сделана, теперь остается последнее: все на борт!

Он первым вышел из комнаты. Сообщники последовали за ним, даже не удосужившись закрыть за собой двери.

Было восемь часов утра. День выдался хмурый и холодный; ветер поулегся. Между тем море все еще штормило и громадные волны с прежней яростью обрушивались на скалы. Жители Лe-Сабль-д’Олона то ли из страха, то ли по какой другой причине сидели по домам. На морском берегу не было ни души, кроме праздных с виду моряков, которые, признав графа, тотчас присоединились к нему. Людовик де Манфреди-Лабом поднялся на борт люгера в сопровождении своих товарищей, вместе с принцем и другими пленниками.

Вскоре был отдан приказ сниматься с якоря. Через несколько минут легкое суденышко развернулось носом в открытое море и на всех парусах понеслось по гребням волн, подобно Алкионе[4].

В то время как люгер уходил все дальше в море, над стоявшим на отшибе домом взметнулись языки пламени, и через пару часов от него осталось лишь пепелище. Никто и не думал тушить пожар. Достойные жители городка, высыпав из своих хижин, с видимым облегчением наблюдали, как полыхает таинственный дом, о котором ходили самые мрачные слухи.

В пяти-шести лье от берега люгер поравнялся с крепким бригом, лавировавшим неподалеку. Оба судна обменялись сигналами и двинулись дальше вместе. Они шли в паре, как два мателота.

Вечером граф спустился к себе в каюту, куда перед тем распорядился перенести принца де Монлора и куда же поместил его брата, маркиза де Ларош-Талье, которого пронзил шпагой в грудь. Они провели в закрытой каюте всю ночь. О чем они говорили – об этом никто никогда не узнал. Когда же на рассвете граф снова поднялся на палубу, лицо его казалось мрачнее тучи и бледнее обычного.

В три часа пополудни оба корабля убрали паруса и легли в дрейф на расстоянии пистолетного выстрела друг от друга: море было довольно спокойным, ветер – благоприятным, и сообщаться не представляло никакого труда. От брига отвалило несколько шлюпок – они направились прямиком к люгеру и через десяток-другой гребков подошли к его борту.

Пленников, до сих пор содержавшихся в трюме, выгнали на палубу и велели спускаться в шлюпки. Вскоре три шлюпки повернули обратно к бригу; плененных было двадцать пять человек.

Последняя шлюпка все еще ожидала возле борта люгера; граф спустился в нее следом за маркизом де Ларош-Талье – его пришлось опускать в кресле на буксирном конце, заведенном за нок одного из реев грот-мачты. Тяжелораненый маркиз, не сознававший того, что происходит, и не заметил, как его пересадили с судна в лодку.

Граф пробыл на борту брига, совещаясь с его капитаном, до захода солнца, после чего вернулся на люгер. Вслед за тем на обоих кораблях перебрасопили паруса, и, покуда люгер ложился на курс точно по ветру на Гибралтарский пролив, бриг, поставив брамсели и раздернув рифы, крутым бакштагом двинулся дальше в открытое море. Спустя два часа с палубы люгера уже можно было различить лишь верхушки его мачт, а вскоре и они скрылись из вида.

Оставшуюся часть перехода, длившуюся еще восемнадцать дней, граф ни разу не повидался с принцем де Монлором, предоставив свою каюту в его полное распоряжение. Однако ж дверь в капитанскую каюту денно и нощно сторожили часовые, чтобы предостеречь молодого человека от малейшей попытки… нет, не бежать, потому как это было невозможно, а свести счеты с жизнью в приступе гнева или отчаяния.

На восемнадцатый день плавания, на рассвете впередсмотрящий заметил прямо по курсу длинную синеватую полосу: то была земля!

Скоро земля была уже различима со всеми ее изломами: люгер находился у африканских берегов – в виду мыса Кап-Блан. Граф распорядился убавить паруса, держась при этом строго по ветру, и люгер двинулся дальше переменными галсами вдоль берега, примерно в трех лье от него.

Не прошло и часа после того, как легкое суденышко перешло на новый ход, когда граф, вооружась подзорной трубой, недавно изобретенным инструментом, принялся обшаривать пристальным взором горизонт, а потом вдруг скомандовал уваливаться прямиком к земле – и его команда была тотчас же исполнена.

Через полчаса с борта корабля заметили длинную фелуку: она вышла из прибрежной бухты, где, очевидно, скрывалась, и, направившись к люгеру, вскоре начала обмениваться с ним сигналами, после чего, подойдя к нему на расстояние кабельтова, подняла французский флаг, что, в свою очередь, не замедлили сделать и на люгере. Следом за тем от фелуки отчалила легкая шлюпка – на ее борту было четверо.

Граф шепнул что-то стоявшему рядом с ним матросу – тот поклонился и покинул палубу, но скоро появился вновь, уже вместе с принцем де Монлором.

Бледный, осунувшийся, жалкий, принц теперь являл собой лишь собственную тень: в считаные дни он состарился лет на двадцать, так что и родная мать не признала бы его. Воспаленные глаза принца сверкали лихорадочным, диким блеском; меж бровей у него прорезалась глубокая складка; рот, искривленный в гримасе, подергивался в горькой усмешке, как если бы пленник пребывал во власти бурного душевного переживания.

Хотя сейчас он испытывал жгучую боль, его лицо хранило печать спокойствия и сдержанного достоинства: похоже, и у него в голове созрело какое-то невероятное решение.

– Что вам от меня надо? – спросил он у графа.

– Только одно: сказать, что мы расстаемся навсегда.

– Стало быть, меня ожидает смерть? – равнодушно продолжал принц.

– Нет, ведь я же обещал больше не покушаться на вашу жизнь. Я намерен сделать кое-что получше.

– Вы знаете толк в пытках.

– Вы полагаете? Взгляните-ка лучше вон туда – видите шлюпку?

– Вижу, и что дальше?

– Человек, который ею командует, берберский корсар, и я вас продал ему.

– И вы меня отдадите ему?

– Вот именно.

– Господин граф, – холодно заметил принц, глядя в лицо своему врагу, – вы совершили ошибку, когда не убили меня.

– Неужели? Почему же, дорогой господин де Монлор?

– Потому что ваш удар пришелся мимо цели. Вы заклеймили меня, и это ужасно; вы продаете меня, и в этом ваш промах. Только из могилы нет выхода. Когда-нибудь, может не скоро, я убегу и мы снова встретимся лицом к лицу. И уж тогда-то!..

– Что тогда?

– Придет мой черед. Не вы ли сами говорили – месть принято подавать холодной. Вот это я вам и припомню.

Граф нахмурился и, сделав два-три шага по палубе, обратился к пленнику, стоявшему с прежним невозмутимым спокойствием на том же месте, где стоял:

– Отлично! Пусть! Мстите, если угодно, – глухо проговорил он. – Только берегитесь, меня не так-то просто взять врасплох!

– Засыпает даже самый бдительный, – холодно отвечал принц.

– А вот и шлюпка подоспела, сударь, – с усмешкой продолжал граф, – так что, к моему сожалению, вынужден прервать нашу беседу.

– Ваша правда, сударь, – тем же тоном отвечал молодой принц. – Мой новый хозяин уже поднимается на палубу. Однако не сомневайтесь, мы еще продолжим нашу беседу, и, может, даже раньше, чем вы думаете.

– Из Африки, попав в рабство, не убежишь: тут лишь одно избавление – смерть. Так что возжелайте ее, сударь, – горько ухмыльнувшись, прибавил граф. И, пожав плечами, повернулся к пленнику спиной.

«Неужели я не раскусил натуру этого человека? Неужто его и впрямь стоит поостеречься? – молвил про себя капитан люгера, направляясь навстречу берберскому капитану. – Что за вздор! Я сошел с ума! Черт возьми, а ведь он почти напугал меня своим растреклятым хладнокровием!»

Капитан-мусульманин был вероотступником-кандийцем[5], с лицом сморщенным, как лисья мордочка, и маленькими серыми глазками, сверкавшими, точно карбункулы.

Сделку с ним граф заключил заблаговременно – сделку престранную, поскольку в данном случае продавец выплачивал деньги покупщику, а не наоборот. Так что между обеими сторонами не возникло никаких разногласий, и все было решено довольно быстро. Посоветовав своему визави-отщепенцу получше приглядывать за пленником, что только рассмешило того, настолько он был уверен, что его рабу некуда деваться, граф велел спустить молодого принца в берберскую шлюпку, что было незамедлительно исполнено. Засим капитаны распрощались.

Пока шлюпка отваливала, Людовик торжествующим взглядом провожал врага, которого заковали в крепкие кандалы и вдобавок пристегнули к банке.

– Прощайте, господин принц де Монлор! – резко прокричал граф.

– До свидания, господин граф Людовик де Манфреди-Лабом! – с угрозой в голосе выкрикнул ему в ответ пленник.

– Прикуси язык! – рявкнул берберский капитан, хватив новоиспеченного раба плетью по плечам.

– Благодарю! – процедил тот в ответ со странной улыбкой.

При виде этой улыбки по спине графа пробежала дрожь – он побледнел и отвернулся.

На том все и кончилось.

Через час фелука скрылась за изгибом берега, и люгер на всех парусах двинулся курсом на Гибралтар.

Глава IV

Око за око

Больше двух месяцев минуло с тех пор, как произошли события, изложенные нами в предыдущей главе. И вот 2 июня 1648 года, между семью и восемью часами утра у Сен-Викторских ворот при въезде в Париж объявился статный, изысканно одетый незнакомец верхом на породистом скакуне, а за ним на почтительном расстоянии трусил его слуга на крепком, приземистом, персикового цвета коньке с обрезанными ушами и хвостом.

Путник наш, похоже, здорово спешил. Обменявшись парой-тройкой фраз с пешим начальником стражи, приставленным взимать налог за право на въезд в город, и справившись о том, какой дорогой ему надобно следовать, чтобы скорее добраться до квартала Пале-Кардиналь, ныне Королевского, где в свое время проживали королева-регентша Анна Австрийская и юный король Людовик XIV, он слегка пришпорил лошадь и решительно двинулся к разверзавшемуся впереди лабиринту узких извилистых улочек, сумрачных и грязных.

Между тем наш путник, хоть он и был погружен в раздумья, тем не менее примечал, к собственному удивлению, сколь странно выглядел город: большинство лавок закрыто; на порогах своих домов о чем-то без умолку судачат охочие до сплетен кумушки; тут и там на площадях и перекрестках состоятельные горожане и простолюдины, мрачные и хмурые, с блеском в глазах что-то вполголоса обсуждают меж собой, гневно размахивая руками и шепотом же источая проклятия, судя по всему, в адрес его преосвященства – монсеньора кардинала Мазарини, в ту пору первого министра, имевшего всесильное влияние на королеву-мать – регентшу французского королевства.

По мере того как путник продвигался все глубже к центру города, брожение ощущалось все сильнее: толпы сгущались и народ вел себя более оживленно. Но странная штука! Незнакомец заметил, что люди скорее язвительно зубоскалят, чем злобно угрожают. И то верно, среди громких ехидных и не очень лицеприятных насмешек в адрес кардинала-министра там и сям раздавались крики: «Долой Мазарини!» Однако ж куда громче звучали возгласы: «Да здравствует Гонди![6] Да здравствует коадъютор!»[7] И наконец: «Да здравствует герцог де Бофор!»[8] Этот-то последний возглас и поверг нашего незнакомца в невероятное изумление.

Почему же «да здравствует Бофор!»? С какой стати имя, которое он считал забытым, не сходило с уст толпы?

Это смущало путника, весьма сведущего в политических делах того времени: ведь он прекрасно знал, что внук короля Генриха IV и предводитель «Заговора вельмож»[9] пять лет назад был арестован прямо в Лувре капитаном гвардейцев Гито, потребовавшим у него шпагу по велению королевы, с которой он в тот же день завтракал в Венсене, где губернаторствовал Шавиньи, премило улыбавшийся ему всю дорогу. Помимо всего прочего, знал наш незнакомец и то, что как раз сейчас герцога де Бофора держали под неусыпным надзором в башне Венсенского замка по приказу кардинала Мазарини, который боялся своего пленника, как черт ладана.

Незнакомец, как и всякий разумный человек на его месте, счел, что, прежде чем продолжать путь дальше, будет лучше поговорить с кем-нибудь и навести справки, чтобы не ударить в грязь лицом, оказавшись в обществе тех особ, с которыми ему предстояло обсудить дела весьма важные.

В те времена, даже больше, чем в нынешние, праздный люд, и особенно «политиканы», как их тогда называли, имели обыкновение встречаться в кабачках. Один такой кабачок, под вывеской «Сосновая шишка», по соседству со зданием суда и заприметил наш незнакомец. В этом весьма знаменитом заведении собирались все поэты той поры и все завзятые выпивохи; туда же порой не гнушались заглянуть тайком даже иные члены парламента, дабы вкусить подлинного арбуасского винца, снискавшего самую добрую славу кабатчику, который премного ею гордился.

Путник огляделся кругом, пытаясь сориентироваться, и тут же увидел, что будет нелегко, а то и вовсе невозможно пробиться верхом через толпу, теснившуюся на подступах к зданию суда и на слишком узкой площади. Однако решение созрело у него в мгновение ока. Он спешился, бросил узду слуге, наказав дожидаться его с двумя лошадьми у моста Менял, и, плотнее закутавшись в плащ, надвинув шляпу поглубже на глаза, втиснулся в толпу, мастерски орудуя рукояткой рапиры и острыми локтями, которые он без всякой жалости вонзал в бока всех, кто стоял у него на пути. Так ему удалось более или менее благополучно, хотя и под многочисленные возгласы проклятий разгневанных зевак, пробиться к двери кабачка.

Впрочем, там его ожидала другая схватка, куда более серьезная и решительная: кабачок буквально кишел выпивохами и горлопанами, которые, кто сидя, кто стоя, разглагольствовали каждый о своем, не слушая друг друга и ничуть о том не беспокоясь, – лишь из простого удовольствия выговориться да поделиться слухами, правдивыми или ложными, следуя извечной и неизменной привычке парижан, народа преимущественно праздного и легковерного.

Однако ж ценой объединенных усилий – воли и локтей – нашему настойчивому путнику наконец удалось протиснуться в помещение. Ловким движением руки он схватил за ухо мальчонку-служку и, сунув ему в руку пистоль, дабы заслужить его благорасположение, получил взамен кувшинчик арбуасского, кружку и даже место за столом, уже занятым компанией завсегдатаев. Окинув непрошеного гостя недобрым взглядом, они, хоть и ворча, тем не менее потеснились, уступая ему место.

А меж тем наш путник, не обращая ни малейшего внимания на недовольство соседей, расположился поудобнее, налил себе полную кружку вина, осушил ее одним махом, причмокнул с явным удовольствием, облокотился одной рукой на стол и, подперев ладонью подбородок, настороженным взором обвел публику.

Не прошло и пяти минут после того, как наш герой расположился за столом со всеми удобствами, когда напротив него примостился хорошо одетый, добродушного вида мужичок, который заговорил с ним без всяких приветствий и лишних предисловий.