Длинный свиток воспоминаний

Наталья Драгунская

Длинный свиток воспоминаний

Рассказы

А вы бывали когда-нибудь в Андорре?

– Так что вы делали во Франции все это время? – спросил Джим, неторопливо намазывая манговый соус «чатни», такой острый, что от него горели корни волос на голове, на кусок ветчины.

– Наслаждались жизнью в Сэнт-Эмилионе. Это такой маленький городочек на юге Франции, столица виноделия, мы там все объездили, правда, один день потеряли зря: поехали в Андорру, а там, кроме уродливых блочных зданий, внедренных испанским риэлстейтом, ничего и нет, – ответил Майкл, отпивая из стакана красное вино. – Черт меня попутал, хотелось посмотреть на красоты, все-таки Пиренеи, баски…

Они сидели у Джима в доме, в часе езды от Лондона (это была вторая часть их запланированного путешествия), и ели ланч.

– А ты-то бывал когда-нибудь в Андорре? – продолжал Майкл, обращаясь к Джиму.

Тот не спеша откусил от сэндвича, с удовольствием проглотил, они ждали, и только тогда ответил:

– Бывал ли я в Андорре? Много раз, у меня там был дом, – он как-то криво усмехнулся, – кстати, Андорра разрушила мой брак.

– Ну, наверное, не только Андорра виновата, – подала голос жена Майкла, – были и другие причины.

– Конечно, были, но именно Андорра стала конечной точкой. Тогда, двадцать лет назад, мы, как всегда, приехали туда встретить рождество и Новый год и заодно покататься на лыжах. Ширли, ты ведь ее не знала, да? – обратился он к жене Майкла, – была не в лучшем своем настроении…

– А что, она бывала иногда в хорошем настроении? – спросил Майкл, который знал Джима так долго, что мог позволить себе задать подобный вопрос.

– Ну не то что бы в хорошем, но в терпимом, но в то наше последнее рождество все превратилось в кошмар

– За те годы, что я вас знал, у меня создалось впечатление, что ваша жизнь всегда была кошмаром, – опять встрял Майкл. – Я помню, как на вечеринке у вас дома, где был твой начальник и все наши коллеги, она напилась и начала вслух обливать тебя грязью, дескать, и тряпка ты, и неамбициозный, мы все не знали куда деваться, я тогда еще подумал, интересно, сколько ты еще будешь терпеть и…

– Трудно принять решение, когда у тебя трое детей, – не дал ему развить эту тему Джим, – и ты прожил с матерью этих детей почти пятнадцать лет. В тот наш приезд началось с того, что она не захотела поехать со мной встречать рождество с нашими друзьями, которые жили в часе езды от нас, хотя мы договорились заранее, и тогда я сказал, что поеду один и возьму с собой детей. Мальчишек она давать мне не хотела, в конце концов, двух старших я отвоевал, а младшего не смог, она оставила его себе, он, бедный, плакал целый день, так ему хотелось с нами поехать. Честно говоря, я очень расстроился из-за всего этого, но что было делать: не с горы же кидаться?

Жена Майкла посмотрела на него: у него и сейчас был очень расстроенный вид (это через двадцать-то лет!), он даже про сэндвич забыл. И зачем только они набрели на разговор об этой проклятой Андорре!

– Ну вот, – продолжал Джим, – я поехал, а она осталась. Конечно, рождество мне уже было не в рождество, но детям я этого не показывал, старался их развлекать, как мог: днём катались на лыжах, а вечером ужинали с моими друзьями, у них тоже было двое детей, мальчик и девочка, такого же возраста, как и мои, двенадцать и четырнадцать, они хорошо ладили друг с другом.

Он вспомнил про свой сэндвич и откусил, но как-то безразлично.

– Ты какое будешь, белое или красное, – воспользовавшись паузой, спросил его Майкл, указывая на бутылки с вином.

– Пожалуй, белое, сегодня жарко.

– А мне красного, – жена Майкла подняла свой бокал, – я ему верна.

Вино приятно забулькало. Она положила в рот кусок рокфора, отломила горбушку от багета и запила французским вином. Господи, как вкусно!

– Все-таки французы великая нация, – начала она, пытаясь переменить тему (ей было жалко Джима, уж очень он переживал!), – даже если бы они и не создали ничего в искусстве и вообще ничего бы не создали, а только хлеб, сыр и вино, – они все равно были бы великой нацией

– Так что там было с Андоррой? – не поддержал жену нечуткий Майкл. – Насколько я помню, это был не конец.

– Не конец, – согласился Джим, – но начало конца. Мы вернулись через три дня, нас встретил просто-таки арктический холод, под которым бурлил кипяток раздражения. Меня изгнали из спальни, мне было постелено на диване в гостиной, я не возражал, страсти между нами давно уже не было, просто привычка спать в одной постели.

Жена Майкла на секунду почувствовала болевой укол: у них даже этой привычки не образовалось, а ей так этого когда-то хотелось! А Джим продолжал, воспоминания его захватили:

– Мы привезли подарки от наших друзей, которые они приготовили нам на рождество, всякие милые мелочи. Ей они подарили косметичку с какими-то кремами, я тоже со своей стороны купил ей свитер, красный с белыми кисточками – до сих пор помню эти кисточки, – но прощения не вымолил: взгляды, которые она на меня бросала, были как ожог.

Жене Майкла вдруг захотелось, чтобы Джим замолчал, замолчал совсем, перестал вспоминать подробности, хорошо знакомые ей по ее собственной жизни, когда она в момент могла покрыться аллергической сыпью только от мужниного перекошенного гневом лица. Она низко опустила голову, делая вид, что рассматривает этикетку с названием понравившегося ей сыра, ей не хотелось, чтобы они видели ее несчастное лицо.

– Почему ты не ешь киш, для тебя же купил, – услышала она голос мужа, которому в тот момент захотелось быть заботливым, – не нравится?

– Нет, почему же, очень вкусный, – она, наконец, совладала со своим лицом, посмотрела беззаботно, – просто я наелась. Хочешь попробовать, а ты, Джим? – она пододвинула тарелку поближе к ним.

Майкл отрезал себе кусок, а остаток передал Джиму, тот нацепил на вилку поджаристую корочку, медленно положил в рот, отхлебнул вина.

– Ну, и что там было дальше, если тебе не надоело рассказывать, – не мог успокоиться Майкл.

– Ну, если вам не надоело слушать… Потом был Новый год, мы его встретили тихо, по-семейному, отдали дань проформе: выпили шампанского и сразу после двенадцати пошли спать под разрывы хлопушек и аккомпанемент музыки из клуба, он был недалеко от нашего дома. А на следующий день Ширли покусала бешеная собака. Вообще, так и не установили, бешеная она была или нет, собака сразу куда-то подевалась, но врач настоял, чтобы Ширли прошла курс уколов от бешенства, целых сорок штук.

– Еще неизвестно, кому надо было делать уколы, ей или бедной собаке, – захохотал Майкл. – Небось обвинила во всем тебя, как и моя, когда ей плохо.

Плохо жене Майкла было только тогда, когда он был плох к ней, вот как сейчас, когда он, походя, по привычке обидел ее, и у нее всё внутри сжалось от несправедливости, но показывать этого было нельзя, поэтому она сказала небрежно:

– Ну конечно, даже когда идет дождь, это моя вина, – и улыбнулась Джиму, на Майкла она смотреть не могла. Джим улыбнулся ей в ответ и продолжал, остановиться он уже не мог:

– Ненавидела она меня страшно: ведь это я заставил ее пойти с нами гулять, она не хотела, и на прогулке-то всё и случилось, как будто я подговорил кого-то спустить на нее эту собаку. Ужас! Она кричит, дети плачут, собака рычит, я пытаюсь ее отогнать; она ее не очень и покусала – то, так тяпнула немного и убежала. Жалко мне было Ширли очень (она сильно напугалась!), но потом, когда от испуга оправилась и, как всегда, набросилась на меня, тут уж мою жалость как рукой сняло. Повез я ее к врачу, и когда она услышала о сорока уколах в живот, то стала говорить, что нам надо скоро уезжать, и ни о каких сорока уколах не может быть и речи. Нам и правда надо было через неделю уезжать в Венесуэлу, ты же помнишь, я там работал в то время? – обратился он к Майклу. Майкл кивнул. – Но врач сказал, что уколы надо делать каждый день, пропускать нельзя, это чревато… и так далее. И через неделю я уехал, а она осталась.

Он замолчал. Жена Майкла представила себе крупную рыжеволосую женщину (почему крупную, почему рыжеволосую, ведь она ее никогда не видела?), одиноко сидящую вечером у камина в пустой комнате (дети уже спят) и тоскливо думающую свою думу о том, как она одинока в этой дурацкой Андорре и как ей страшно. Или ничего этого она и не думала, а просто сидела и радовалась тому, что нелюбимый муж наконец уехал, и она может побыть без него.

– И вы решили разводиться? – нарушил тишину неугомонный Майкл.

– Не мы, а я. Через несколько дней после приезда я нашел адвоката и начал процесс развода. Когда она приехала, я просто поставил ее перед фактом.

– И она, конечно, согласилась? – спросил Майкл.

– Представь себе, нет. Плакала, просила подождать, но я был непреклонен.

Жену Майкла пробила дрожь: «поставил ее перед фактом», а она-то считала Джима таким мягким; видно, ему действительно стало невмоготу. И еще она подумала о том, что в любых отношениях есть запретная черта, граница, перешагнув которую человек отрезает себе путь назад, что Ширли и сделала двадцать лет назад. Только для Джима это оказалось спасением, а для нее… И, страшась услышать то, что она и предполагала услышать, она все-таки спросила у Джима:

– А где она сейчас, Ширли?

За Джима ответил Майкл:

– Она умерла от сердечного приступа через десять лет после развода, – и добавил, как бы отвечая на безмолвный вопрос жены, – не от разбитого сердца, нет, а от алкоголя, пила много, вот сердце и не выдержало.

За окном зашуршали шины подьехавшей машины, хлопнула входная дверь, в кухню легкой походкой теннисистки вошла жена Джима Вероника.

– Прошу прощения, я опоздала, задержалась с учеником, отрабатывала подачу, а вы давно сидите?

– Не очень, минут двадцать. Присоединяйся! – сказал Джим, легко коснувшись ее плеча, как бы подталкивая ее сесть рядом с ним. Она улыбнулась ему, села и только потом улыбнулась еще раз всем остальным. Жена Майкла не отрываясь смотрела на них. Этим двоим было так хорошо, нет, даже не то что хорошо, им было так легко вместе, что всем окружающим тоже невольно становилось легче и хотелось набрать побольше воздуха и вздохнуть полной грудью, что жена Майкла тотчас же и сделала, чтобы полностью освободиться от Андорры, придавившей ее своей тяжестью. И еще она подумала, что у каждого в жизни есть своя Андорра, у них, например, в этот раз Андоррой стала Англия, а до этого были другие места, и миновать их невозможно, но можно проехать их без потерь, а можно потерять все – это уж зависит от того, чего ты сам хочешь; ну а пока, пока она до конца не знает, чего она хочет…

– Налей-ка мне еще красного, – обратилась она к Майклу, – что-то жажда замучила.

Волна и камень

Потолок комнаты, в которой женщина смотрела телевизор, осветился фарами подьехавшей машины, залаяли собаки, и она поняла, что это вернулся из дальних странствий мужчина ее жизни. Она сошла вниз как раз в тот момент, когда он, кряхтя, вылезал из машины. Две собаки непонятной породы, взятые им в собачьем приюте много лет назад и тем самым спасенные от легкой, но тем не менее неизбежной гибели, бесновались от радости, пытаясь подпрыгнуть как можно выше и лизнуть его в нос. Он с удовольствием принимал их любовь, которая, в отличие от любви людской, всегда оставалась неизменной, зла не помнящей и потому безграничной – как раз то, что ему и было нужно. Женщина подошла, и он поцеловал ее родственным, сухим поцелуем. Она ответила таким же, ничего не значащим прикосновением.

– Помочь? – спросила она привычно.

И получила такой же привычный ответ:

– Нет, не надо, я сам.

После чего она взяла чемодан и понесла его в дом, оставив бесчисленные сумки с бумагами и компьютером на его усмотрение. Он всегда ездил с большим количеством багажа.

Он был прирожденный путешественник не только по роду занятий (винодельческий бизнес, который он, как хороший капитан, успешно вел через бури и штормы, был разбросан по восьми странам), но и по своей сути, бродяга, чувствующий себя в самолете или в номере гостиницы так же комфортно, как и в собственном доме, в который он возвращался нечасто, и то только для того, чтобы посмотреть, все ли в порядке, посидеть под грибком в саду, насладиться зрелищем прекрасных роз, сказать, как бы он хотел никуда не уезжать отсюда, и снова уехать или улететь неведомо куда. Наверное, бесприютное детство, проведенное в частной школе в туманном Альбионе, где каждое утро заставляли есть ненавистную овсянку, днем плавать в холодном бассейне и в любое время дня и ночи подставлять зад для битья за каждую провинность, а потом мотание по всему миру во время работы в Британской табачной компании привели к тому, что дом и семья превратились для него в абстрактные понятия, в то, что иметь хорошо, но не обязательно, и без чего тоже можно неплохо прожить. Она же, воспитанная любящими родителями и обласканная многочисленными родственниками, твердо усвоившая, что семья – это самое главное, что сам погибай, а семью выручай, очень долго не могла понять его устойчивого равнодушия к этому общественному институту и все пыталась залатать прореху в его характере своей любовью и преданностью, но в конце концов, поняв тщетность своих усилий, отступилась, смирившись с тем, что она и он – параллельные прямые, никогда не пересекающиеся, а их встреча много лет назад была просто причудой судьбы и ничем более.

…Сначала она услышала его голос, и он ее потряс. Вернее, не сам голос, а сочетания слов, им произнесенные: они были изящны, как хорошая проза, и убедительны, как речи в британской Палате лордов. Их первый разговор по телефону походил одновременно на радиопередачу и на интервью: первые двадцать минут он говорил, а она слушала; вторые двадцать минут он задавал вопросы, а она отвечала. Сразу начав рассказывать ей о своем бизнесе, который был связан с виноделием, он задал вопрос, любит ли она вино, на который получил честный ответ, что не очень. Последовало длительное молчание, после чего был вынесен вердикт:

– Это может не способствовать развитию наших отношений.

Так, еще один идиот на моем пути, – подумала она привычно, – какие отношения, о чем он? Мы даже еще не виделись.

А он, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать о своей жизни, услаждая ее слух первоклассной речью. И она расслабилась, подумав: «Ну ладно, сморозил глупость, кто не без греха?» – тем более что он уже успел ее заинтересовать. Они уговорились встретиться через неделю, а встретились через месяц, потому что у него все время были какие-то дела, из-за которых он не мог это осуществить. При этом он каждый раз звонил и горячо извинялся за неудобства, которые он ей причиняет своим бесконечным откладыванием. Она извиняла его с легкостью, чувствуя почему-то, что их встреча раньше или позже все равно произойдет, поэтому можно и подождать.

И в конце концов она состоялась, эта судьбоносная встреча, правда, в очень прозаическом месте, на стоянке рядом с ее домом. Сначала она увидела взгляд, а потом человека, который его посылал. Человек был на первый взгляд обыкновенный, а вот взгляд… Взгляд был удивленный, заинтересованный, профессионально обволакивающий. «Большой кокет, однако», – подумала она не без приятности, уже попадая под его обаяние. Ресторан, куда он ее привел, был одним из тех калифорнийских ресторанов, которые совмещают в себе уютный интерьер, располагающий к интиму, изумительный вид из окна на океан, всякую довольно крупную и не очень морскую живность, которая водится в этом месте океана (из окна были видны привольно лежащие на камнях морские котики, чайки, суетливо над ними летающие, и качающиеся на волнах пеликаны), и первоклассную французскую кухню с налетом калифорнийской небрежности. Он говорил и говорил, ненадолго прерываясь только для того, чтобы заказать еду и вино, и под его говор она не заметила, как надралась. О странах, в которых он жил, она знала только по книгам, которые на ее потерянной родине заменяли путешествия, а приключения, наподобие тех, которые он испытал в этих странах, видела только в кино, и то уже здесь, на своей родине новой. Словом, это был один из увлекательнейших вечеров в ее жизни, и она ушла домой, удивленная тем, что за пять часов, проведенных вместе, у нее даже в мыслях не было посмотреть на часы. Уже лежа дома в постели, она продолжала размышлять об этом человеке, ухитрившимся завладеть ее вниманием так надолго: в нем было нечто притягательное, что она не смогла поначалу определить, но что открылось ей гораздо позже: мужественность, проявлявшаяся в поступках, которые он не боялся совершать; и она, не привыкшая к такой разновидности мужской особи (ни в ее родной стране, ни в новоприобретенной таковые ей не встречались), мечтающая о настоящем мужчине, чей образ выходил за рамки веса, роста, размера… и зарплаты, в тот раз интуитивно это почувствовала.

Через несколько дней они встретились опять. Они сидели на траве, на которую он заботливо постелил плед, среди прочих любителей культурно проводить свой досуг, и смотрели, как другие любители, но уже не досуга, а святого искусства, самозабвенно разыгрывали на сцене Шолом-Алейхемовского «Скрипача на крыше». «Скрипач на крыше» был одним из первых фильмов, который она посмотрела сразу после приезда, и сделан он был так, как и должен был быть сделан: смех и слезы в нем шли рядом, не вступая в противоречие друг с другом, а наоборот, придавая ему тот единственно-неповторимый кисло-сладкий привкус, который так характерен для еврейской кухни, да и для кухни ли только? И, хотя самодеятельный спектакль не шел ни в какое сравнение с фильмом, она все равно смотрела с интересом, получая удовольствие и от прекрасной музыки, и особенно от желания актеров, в этом спектакле игравших, донести до зрителей простую истину, что «несть ни эллина, ни иудея», а есть просто люди, страдающие, любящие, пытающиеся не только выжить, но и жить в мире, который их совсем не хочет. Ее размышления неожиданно были прерваны тихим шепотом ее спутника:

– Удивительный вы народ! Другой уже давно возненавидел бы всех остальных за все то, что они с вами делали в течение веков, а вы продолжаете всех любить и зла не помните.

Она ошарашенно молчала, эта мысль о возмездии, которое весь мир должен понести за страдания, причиненные ее народу, никогда не приходила ей в голову. Простить кого-то (но не себя!) было для нее всегда намного легче, чем не прощать и потом мучиться всю жизнь, разрушая себе душу ненавистью. Поэтому в моменты обиды на кого-нибудь она призывала на помощь память, которая услужливо подсовывала примеры, когда обидчик был хорош к ней, смотрел ласково, оказывал услуги, о которых она у него не просила, и вообще, старался быть другом. Срабатывал защитный инстинкт самосохранения, и это она и сказала человеку, который искренне пытался понять ее странный народ, а заодно и ее, как представителя этого народа. Весь этот разговор проходил под аккомпанемент шампанского и множества маленьких, вкуснейших бутербродиков, им принесенных, а также ее изюмно-орехового штруделя, испеченного накануне вечером. Театр был на открытом воздухе, и они вместе с другими зрителями пикниковали вовсю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.