Улыбка Пеликена

Глеб посмотрел по сторонам. Солдаты с автоматами наперевес застыли в ожидании, БТРы направили стволы станковых пулеметов на ориентировочное место приземления самолета. Вдруг, почти у самых ног Глеба, из норки резко выскочил лемминг. Озорно вращая головой и оценивая обстановку, он посмотрел на человека, на большую машину, на идущий на посадку самолет, нервно дернул хвостом и юркнул обратно.

Комитетчик достал бинокль, а небольшой, видавший виды самолет, гася скорость элеронами, катился прямо на них и зверски скрипел тормозами. Напряжение нарастало, Глеб достал из кармана пистолет и, положив палец на предохранитель, замер в ожидании неизвестности.

Винты этажерки с мотором, – а именно так и можно было охарактеризовать этот летательный аппарат при ближайшем рассмотрении, еще крутились, когда дверь кабины пилота открылась, и оттуда с трудом, сначала один, а потом и другой, спустились на землю два американца. Они были ровесниками прилетевшего самолета. Ковбойские шляпы, сапоги-казаки, потертые джинсы и такие же куртки; седые волосы и обветренные лица красноречиво говорили о том, что перед встречающими стояли бравые парни лет семидесяти.

А когда они потянули из кабины самолета две литровые бутылки виски и просияли блестящими белизной улыбками приветствия, Глеб, убирая пистолет обратно в карман, понял – нужно идти им навстречу.

Английский, а тем более искаженный вставными протезами говорящих, Глеб понимал очень плохо. Поэтому, только спустя несколько минут поисков в своей памяти забытых еще на уроках в школе слов и выражений, и прибавив к общению жестов, он все-таки стал понимать, кто перед ним стоит. Ну, а когда старички достали из кабины газету, где на весь разворот была статья с большим количеством фотографий Горбачева М.С., разговаривающего на улице с американцами, Глеб догадался, почему прилетели эти бравые парни.

Вернувшись в штаб, где с нетерпением, и все еще сохраняя суровое выражение лиц, толпились военные и комитетчик, он надел наушники, щелкнул тумблером и соединился с обкомом партии.

– Николай Иванович, докладываю. К нам из города Ном, Аляска, прилетели два старых американских летчика. Они во время войны, с сорок второго по сорок четвертый годы летали на Анадырь и перевозили для нашей армии продукты питания, запчасти к автомобилями, оружие. Словом, второй фронт пожаловал.

– А какого черта их сейчас к нам занесло??

– У них в руках газета, там фотография Горбачева Михаила Сергеевича, статья называется: «Русский Президент говорит, что холодная война между Америкой и Россией закончилась».

– И что? – Голос секретаря обкома был суров и раздражителен. – Теперь каждый американец может нарушать нашу государственную границу?

– Николай Иванович, – Глеб старался говорить как можно спокойнее, подыскивая нужные слова и аргументы, – они говорят, что сегодня отмечают скорбный день памяти по погибшим тут, над океаном, американским летчикам.

– Да чего они болтают! До Чукотки немцы никогда не долетали, и боевых действий тут не было.

– Они падали в океан, когда их самолеты покрывались льдом, и погибали, осуществляя доставку нам грузов в суровых условиях долгой, северной зимы. – Глеб выдохнул. Сказанная фраза понравилась ему самому, расширила глаза стоящих рядом с ним офицеров и смягчила сердце и тон секретаря.

– М-да! Ты хочешь сказать, что это прилетели герои, и нам их нужно как-то встречать?..

– Товарищ секретарь обкома, давайте снимем оцепление, посадим их в машину и отвезем в здание аэропорта! Там накроем в ресторане столы, угостим, так сказать, по-нашему, по-русски.

– Ладно, действуйте по обстановке. Но чтобы через четыре часа эти американские орлы улетели. Буду звонить и докладывать в ЦК. Ты не представляешь, сколько придется разговаривать, чтобы все наши силовые структуры закрыли глаза на это нарушение границы!

– Есть через четыре часа отправить гостей домой! – Глеб отключил рацию и поднял глаза на присутствующих.

Все улыбались, такое развитие событий удивляло и будоражило. Перестройка, провозглашенная где-то в далекой Москве, вдруг для всех присутствующих оказалась реальной и ощутимой. Железная машина дисциплины и уставов задумалась и все-таки не брякнула кулаком по столу. Полковник кинулся звонить своему начальству, комитетчик – своему, и потом все вместе сидели за накрытым угощениями столом.

Язык, на котором говорили все, был настоян на слезах американских пилотов, пьющих за своих погибших товарищей, на нашем уважении к их помощи в период войны и на висящей в воздухе атмосфере понимания и дружбы.

Когда американцы улетели, Глеб, комитетчик и полковник еще долго курили на взлетной полосе, всматриваясь в прозрачное небо Чукотки.

Расставаясь, они крепко пожали друг другу руки. А проезжая мимо зачехленных МИГов улыбнулись, подумав про себя, что тундра сегодня пахнет как-то по-особенному сладко.

Четыре восьмерки Дракона

Виктория ойкнула и проснулась.

– Что? – Подошел к кровати Глеб. – Пинается, на волю просится?

Виктория ойкнула еще раз, ощупывая свой живот. Она прислушивалась.

– Да, нет, Савушка лежит спокойно. Но все равно – собирайся, похоже, воды отходят. Вызывай машину и поедем, время наступило…

Глеб выбежал в коридор и только хотел включить рацию, как зазвонил рядом стоящий телефон. Еще раздумывая над очередностью своих действий, он скорее машинально, нежели осознанно поднял трубку.

– О, сынок, здравствуй дорогой!

– Привет пап, только ты извини, долго говорить не могу – Викторию пора отвозить в роддом.

– Отлично! Тогда я коротко. Два часа назад мы с мамой посадили Шурку на военный самолет, в Быково. Поэтому давай, встречай ее у себя часов через восемь.

– А солений-варений положили?

– Спрашиваешь! Сбил здоровый ящик, два солдатика его еле на борт подняли.

– Ладно, пап, извини, нужно бежать! Встречу дочь, рожу сына и позвоню.

Глеб положил трубку, вызвал по рации уазик, и уже через полчаса получил на руки одежду жены, улыбку нянечки и нервную дрожь, бьющую приятными кулачками надвигающихся событий.

Выйдя из больницы, он пошел к себе на работу. Здание райкома было недалеко и стояло на возвышении. Народ должен был знать своих героев, и поэтому в каждом Российском городе эти здания строились монументально строго, подчеркивая важность работающих там людей. Минуя милиционера и поднявшись к себе на третий этаж Глеб, не сбрасывая кожаного плаща и шляпы, сел в кресло. Перевернув листочек календаря, громко прочитал:

– Двадцать восьмое августа, тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Вот это да! Четыре восьмерки, год Дракона! Давай, Викуля, договорись с природой – сегодня потерпи, а вот наступающей ночью, хоть в одну секунду после двенадцати, покажи свету пацана.

Звонок отвлек его от приятных раздумий, он посмотрел на светящуюся кнопку селектора – на линии были военные.

– Да, слушаю вас!

– Глеб Михайлович, это замполит из Гудыма. У меня поручение разыскать вас. В шесть часов вечера мы ожидаем самолет из Москвы, на нем летит ваша дочь…

– А, да-да, спасибо. Сам только что собирался звонить, разыскивать мою красавицу, а тут вы, огромное спасибо. Всего вам хорошего.

Отсоединившись, Глеб прислушался. Большие, напольные часы в углу кабинета бесшумно качали маятник, до прилета дочери оставалось время и он, решив, что может позволить себе немного поспать, прошел в комнату отдыха и развалился на диване, сдвинув шляпу на нос. Закрывание и открывание глаз заняло у него два часа. Сон, который по ощущениям был, улетел, едва в сознание скользнула первая мысль.

Он посмотрел на окно, и проснулся быстрее молнии. До прилета оставалось еще три часа, но тучи, черные тучи, рысцой бегущие по небу, напугали его.

– Этого мне только не хватало! – сказал Глеб, выбегая из кабинета. Причал, откуда на другую сторону лимана ходили корабли, тоже, как водится в маленьких городах, был рядом с райкомом. Но, уже подбегая к нему, Глеб понял: штормовое предупреждение, обозначенное красным флагом и пришвартованными катерами, не даст ему возможности перебраться на другой берег…

– Черт побери! – произнес он громко, вращая головой во все стороны в поисках решения надутой ветрами проблемы.

– Нет, дружок, это Ангел, – шепнули сверху, и он увидел пограничную машину, заруливающую на парковку перед причалом.

– Мичман, рация в машине есть? – выкрикнул Глеб, приближаясь к автомобилю.

Медленно соображающий, но уже хотевший что-то ответить, и для этого открывший рот моряк, тут же получил под нос удостоверение Глеба; мгновенно сориентировавшись и, махнув рукой под козырек, произнес:

– Конечно, у нас все машины с рациями!

– Давай-ка, товарищ, крутани ручки и соедини меня с командиром. Кто-то сверху и в этот раз помог и правильно соединил его, и уже через полчаса Глеб, прыгая на волнах, как ковбой на родео, шел по бурному океану, глотая брызги и вдыхая соль.

Спустившись на берег, он еще какое-то время качался и менял цвет своего зеленого лица на синий. Тучки, приглашенные ветром к веселому гулянью, ударили снежным зарядом, покрывая тундру белым ковром.

– Ну вот, – сказал он, поднимая воротник, – снег в конце августа… Мальчик, точно будет мальчик! Еще не родился, а уже свои драконьи шалости на небе устроил. Прохудил облака, ветра нагнал, похоже… – Он посмотрел на небо. – Пурга собирается. Только бы вояки не развернули самолет с Шуркой для посадки на Шмит, или еще куда подальше!

Сомнения и опасения мучили его всю дорогу, пока он шел, наклонившись на ветер, к посадочной полосе.

Его план, что охрана военного объекта обязательно должна заметить его и выехать навстречу для проверки документов сработал, и уже через тридцать минут он ехал к самолету, который почему-то прилетел раньше и стоял под разгрузкой.

Подъезжая, Глеб сразу увидел дочь – в красном пальтишке и такого же цвета шапке с большим помпоном она переминалась с ноги на ногу рядом с огромных размеров ящиком. Он выпрыгнул из машины, подхватил ее на руки и стал целовать сладкие, загорелые щечки, носик-пуговку и озорные глазки, хранившие усталость большого перелета.

Вокруг шел снег, бегали солдатики, порывистый ветер холодом пробивал одежду, а им было хорошо. Шурка, оказавшись в руках отца, наконец-то почувствовала себя дома, а он смотрел на подросшую за время летних каникул дочь и думал что скоро, очень скоро они будут жить вчетвером…

Закончив с погрузкой багажа и понимая, что рисковать, переправляясь через лиман с ребенком было бы неправильно, Глеб попросил отвести их в поселок Угольные Копи. Там уже две зимовки подряд его московские друзья боролись с бытом общежития шахтостроителыюго управления.

Шурка заснула сразу, как только ее опустили в кровать и накрыли одеялом. Друзья покормили рыбок, плавающих в коричневой чукотской воде, поставили на стол все, что было в холодильнике и висело в авоське за окном, разлили по стаканам водки из бутылки с пробкой-бескозыркой и, занюхивая хлебом, стали отмечать встречу. В четыре часа утра дежурный по общежитию нашел Глеба, уставшего есть и гулять, сообщив всем с порога комнаты главную новость: пурга на улице прекратилась именно потому, что у товарища секретаря родился сын.

– Ура!! – дружно выкрикнули присутствующие, разбудив Шурку. – Выпьем за пришедшего в этот мир мужика!

Глаза, рюмки и стаканы встретились, отдав натиску настроения и счастья звон, а печени – алкоголь. Праздник, получив новость как допинг, зашумел звонкими голосами, смехом и радостью общения.

Под утро, когда уже только состояние эйфории удерживало его тело в равновесии, Глеб вышел на улицу глотнуть свежего воздуха и поговорить с небом. Луна уходила, солнце вставало, снежное полотно тундры искрилось, когда Глеб закрыл глаза и отправил слова своей молитвы высоко вверх.

– Спасибо тебе Господи, что дал моей девочке прилететь до пурги. Спасибо, что прислал на причал мичмана и пограничный катер. Спасибо, что дал нам с Викторией сына, подарив ему при рождении бесконечность и судьбу дракона.

Он посмотрел по сторонам – улица была пуста, склонил голову и перекрестился. На чьем-то дворе прокричал петух, Глеб улыбнулся: его слова и молитва были приняты.

Сверху на все это смотрел ангел и, рассуждая, качал головой.

– Коммунист, чертей поминает, в церковь не ходит, а туда же – с Богом ему нужно разговаривать! Китайских книжек начитался и умиляется, что мальчик родился под знаком великой бесконечности и в год Дракона…

Глеб вернулся в комнату, разделся и лег, обняв маленькое, свернутое калачиком тельце дочери.

– Вот-вот, – продолжил ангел, – спи лучше, сил набирайся! Идут перемены и испытания! Скоро, очень скоро жизнь позовет тебя в дорогу, где самым главным условием будет умение все начинать сначала…

Хана, белые вернулись!

Много на Чукотке мест, куда не ступала нога человека. Есть удивительные поселки, в которых проживает сохранившаяся только в этом месте народность. Однажды, собрав в дорогу рюкзак, Глеб вылетел на вертолете в село Чуванское – жители в нем были чуванцы, а находилось оно в низовье реки Анадырь.

Причина, по которой ему предстояло это путешествие, была, с одной стороны, очень серьезна и строга, но с другой – вызывала улыбку и требовала подробного разбирательства. Поэтому дорогой, чтобы скоротать время в полете, он снова стал читать анонимку, пришедшую к нему из обкома партии с резолюцией срочно принять меры и наказать виновных.

«Уважаемый начальник партии! – Почерк был коряв и неразборчив. – Николай Омрынто, председатель нашего сельского Совета, ведет плохой образ жизни. В одной яранге у него живут жена и двое детей, а в другой – молодая ламутка Наташа. Разве это правильно, что у коммуниста сразу две женщины? А еще у нас в поселке очень тяжелая жизнь, дизельный генератор включают всего на несколько часов. В библиотеке, кроме старых газет и журналов, ничего нет. В местный магазин уже много лет не завозят товары, которые нам очень нужны. Нет батареек к радиолам, керосиновых ламп, упряжек для лошадей, патроны продаются только одного калибра. Чай и сахар сырые, невкусные. А у Омрынто в яранге есть все. Пожалуйста, прилетите и накажите его. Письмо не подписываю».

– О, как! – сказал Глеб, закрывая глаза. – Прямо мексиканские страсти по-чукотски!

Вертолет стучал винтами, как старый Зингер, пробивающий сшиваемую кожу. Глеб немного покрутился на жестком кресле и заснул. Его маленький сын Савва по ночам спал плохо, часто просыпался, и ему, как и всем молодым папам, приходилось укачивать его ночью, давая жене возможность хотя бы немного отдохнуть. Сильный толчок, вызванный ударом колес о землю, разбудил его. Шум работающего двигателя стал стихать, Глеб открыл дверь и спрыгнул на землю. Прямо перед ним, метрах в пятидесяти, стояли несколько человек. Но стоило ему сделать первый шаг, как они тоже двинулись ему навстречу.

– Омрынто, председатель сельсовета. – Высокий человек с красивой проседью, загорелым лицом и уверенным взглядом подошел к нему первый и протянул руку для приветствия.

– Белов Глеб Михайлович, – представился секретарь всем, крепко пожимая руку председателя.

– Вот, это наше село!

Глеб посмотрел по сторонам. Десяток маленьких деревянных домиков расположился вдоль реки.

На поляне стояла единственная сосна, рядом с ней, вертикально, в виде шатров, были сложены палки.

Дети катались на велосипедах, бегали собаки, а молодой жеребенок лежал в тени кустарника, мотал головой и фыркал на приставучих мух.

– Пойдемте, – после небольшой паузы продолжил говорить председатель, – я покажу, где вы будете спать.

Группа не представленных секретарю сельчан пошла следом, прилетевший гость был событием в их уединенной жизни.

Выделенный ему домик внутри оказался еще меньше, чем представлялось. Единственная комната с крохотным окном была убрана, но аскетично пуста, словно келья монаха. Бросив рюкзак на самодельную деревянную кровать, Глеб выглянул в окошко – вертолет отрывался от земли, ветер от винтов гнул траву; ящики с продуктами и почтой горкой лежали на краю поляны.

Он вышел на улицу. Железная стрекоза, сделав круг над селом, полетела в сторону горной гряды, возвращая тишину селу и окружающей его природе. Строго в соответствии с планами партии и своими убеждениями он пошел в библиотеку, где для встречи с ним собрались жители, готовые слушать о перестройке, наступившей гласности, строительстве в Анадыре пятиэтажных домов, бассейна, дворца пионеров и многом другом, что поражало их сознание величием и грандиозностью.

Начав говорить, он видел их жаждущие информации, внимающие лица, казалось, даже дети, сидящие на руках у женщин, были серьезны. Привезенные им из города продукты, приемники, батарейки, пластинки, книги, словом все, что со знанием было подобранно для его поездки товароведами Северосмешторга, весомыми аргументами дополняли его выступление.

Через три часа, счастливый и довольный собой, Глеб вернулся в свой дом и сразу лег отдыхать. На следующий день, утром, он был приглашен на ловлю хариуса.

За окном было светло. Июль в Заполярье не дает солнцу передышки, являя всю красоту белых ночей, и поэтому, когда Омрынто в четыре часа утра пришел его будить, Глеб не сразу понял, сколько времени и почему он «днем» спит.

– Что, Глеб Михайлович, непривычно? – улыбаясь, произнес председатель.

– Да уж! – единственное, что смог произнести Глеб, быстро одеваясь.

Выйдя из дома, они по тропинке пошли вниз к реке. Неожиданно за спиной Глеб услышал звук бьющих о землю копыт, а когда повернулся, то обомлел. По тропинке, прямо на него, неслась мохнатая черная лошадь. Всадник, сидевший на ней без седла, был в кителе белогвардейского офицера, на его фуражке светилась кокарда, портупеи крест-накрест шли через грудь. Размахивая саблей над головой, он приближался, заставляя глаза Глеба расшириться от страха.

– Вот засранец! – Услышал он голос Омрынто у себя за спиной. – Михалыч, отойди, а то, не ровен час, зашибет!

Глеб отскочил в сторону, наездник молодецки присвистнул и промчался мимо него, поднимая пыль.

– Что это было? – Глеб посмотрел на председателя, лицо его было уже спокойно.

– Это наш Ваня. Сирота! Родители умерли, когда он был еще молодым. Сейчас на конюшне работает, конюхом.

– Почему на нем форма белогвардейского офицера? Шашка у него откуда взялась? Знаешь, в первую секунду, когда я его увидел, подумал: хана, белые вернулись.

– Да ну, что вы, Глеб Михайлович, какие сейчас белые! В двадцатых годах это точно, дошли они до этих мест. Вот, например, Ванькин прадед, чей костюм он по праздникам одевает, служил в царской армии и, прячась от красных, осел в этих местах.

– Ничего себе история получается!

Они снова вышли на тропинку, и пошли к речке.

– И много еще у вас таких колоритных конюхов в деревне проживает?

– Это еще что! Так, скромные цветочки… Он, бывает, все село веселит. Летом, вытащит приемник на улицу, поймает американское радио и громко песни поет, язык коверкает.

– Он что, английский знает?

– Откуда! Мы его в интернат отправляли хотя бы русскому научиться, не захотел. «Сбегу, – говорит, – в тундру и замерзну там! Будете тогда за меня отвечать». Потому махнули мы на него рукой и в покое оставили.

– Нет, ну каков в повадках своих, а?! В седле как сидит? Телевизоров у вас нет, где он смог все это увидеть, научиться? Шашкой машет, свистит, прямо заправский есаул!

– Отец его в детстве учил. Тоже лихо по селу скакал, да водка проклятущая сгубила. Заснул у кострища пьяный, а ночью его росомаха взяла.

– Что значит «взяла»? – Глеб мысленно представил себе небольшое животное размером с собаку.

– Задушила спящим! – запрыгивая в лодку, спокойным голосом произнес Омрынто.

– Да как же это возможно! Человек вчетверо крупнее, да еще с оружием.

– Говорю же – водка проклятая. Он, видно, так напился, что когда мы его останки нашли, то по следам поняли: даже и не сопротивлялся.

Омрынто дождался, пока Глеб сядет в лодку, и оттолкнул ее от берега.

– А мать что? Ты говорил, он сиротой рано остался. Тоже несчастный случай?

– Считай, что да! – Председатель сел на весла, и они тихо заскользили по воде. – Туберкулез. Пока подхватились лечить, умерла.

Глеб замолчал, парня было жалко. Суровая природа крайнего Севера поблажек не делала никому и забирала самых слабых.

Проплыв метров триста, они свернули в протоку и остановились. Глеб посмотрел вниз, чистота воды делала видимыми мельчайшие детали дна. Крупные хариусы с огромными, как паруса плавниками еле заметно шевелились, поднимающееся солнце скользило бликами по поверхности воды.

– Что-то я не вижу удочек, – осматривая лодку, уточнил Глеб.

– Удочек! – Омрынто улыбнулся. – Мы таким баловством не занимаемся. И если честно сказать, то и не умеем. Хариус рыба пугливая, а вода тут как слеза чистая, поэтому хоть к носу ей наживку поднеси, она брать не будет. Уйдет.

– А чем же мы тогда ловить будем?

– Сетью! – Председатель развязал свой рюкзак и достал оттуда путанку с пенопластовыми поплавками.

– Ты, Михалыч, давай, бери весло и начинай его вниз опускать так, чтобы ил со дна зачерпнуть. Проще сказать: мути мне нагони, а я в нее сеточку поставлю. Рыба метаться начнет и в нашу ловушку попадется.

Глеб, усердно исполняя поручение, уже через пятнадцать минут перебаламутил всю протоку, а Омрынто, ориентируясь по поплавкам, еще через десять вытащил четырех шикарных хариусов, каждый из которых был не меньше килограмма.

– Отлично! – подытожил Глеб, глядя на бьющуюся на дне лодки рыбу. – Теперь назад, в село?

– Зачем же назад! Мы отлично приготовим ее прямо тут, на берегу. Да и поговорить нам нужно, правда, секретарь? – Омрынто впервые назвал гостя так. Видимо, главная цель приезда была ему известна.

Выйдя из лодки, Глеб пошел прогуляться – собрать небольшие ветки, а заодно избавить тело от скопившейся жидкости. Вернувшись, увидел, что Омрынто разжег огонь не на старом кострище, а рядом.

– А почему на старом месте не разжег? – вырвался вопрос прежде, чем Глеб подумал.

– Мы, чуванцы, так рыбу готовим. Смотри!

Омрынто взял в руки старую, обугленную головешку и стал сильными пальцами превращать ее в мелкую пыль. Еще в трепещущей рыбе взрезал брюхо, выбросил кишки, желчь и жабры. Потом, словно в панировочных сухарях, извалял двух хариусов в угольной пыли и, положив их рядом с костром, поднял глаза на Глеба и произнес:

– Теперь будем ждать. После того, как костер прогорит, положим нашу рыбу на угли и углями присыплем сверху.

– Интересно. Мы так в походах картошку печем, у нее корочка такая вкусная получается, пальчики оближешь.

Они снова посмотрели друг на друга. Возникшая пауза подсказала Глебу, что председатель вежливо ждет начала главного разговора.

– Николай, тема деликатная, – начал Глеб. – Мне с Магаданского обкома партии переправили анонимку на тебя. Пишут, что ты поставил ярангу, поселил туда женщину и открыто, на глазах у сельчан, в двух семьях живешь.

Омрынто отвел взгляд в сторону. Пальцы его сжались в кулаки, желваки на скулах заходили ходуном. Резкая смена настроения насторожила Глеба.

– Эх, секретарь, секретарь! – неожиданно тихо и спокойно произнес Омрынто. – Давай я тебе расскажу, как это случилось, а ты решишь, что будем делать дальше. Этой весной, в конце марта, пошел я на охоту. Моя собачья упряжка лучшая в селе, – не без гордости произнес он, – псы молодые, сильные. Еду я, значит, по сторонам смотрю, а солнце по снегу лучами бьет, глаза слепит и слезы текут. Вдруг вижу, два белых оленя бегут вместе, и сильно так бегут, как будто напугал их кто. Пошел я им наперерез, а они как собак моих почувствовали, останавливаться стали. Дикий олень так никогда не сделает, а вот ездовой, обученный – это другое дело, для него эти запахи знакомы. Вот, значит, останавливаю я их, и вижу остатки кожаной упряжи. Я, знаешь, сначала подумал, что это ритуальные олени, чукчи, ламуты их еще прощальными называют. Но осмотрел со всех сторон – ни порезов, ни ран глубоких нет…

– Ритуальные? – перебил рассказчика Глеб.

– Да, обряд такой есть. Когда, например, ламут умирает, родственники его собираются вместе. Любимого оленя умершего убивают, а потом все вместе съедают, рога за селом на трех жлыгах подвешивают, и на них колокольчик с ленточками закрепляют.

Когда сильный ветер дует, колокольчик звенит, напоминает живым об усопшем. Насытившись, мужчины его рода или семьи оборачивают тело в тряпку и кладут на нарты, в которые впрягают двух оленей. Потом, чтобы олени сами без команды в тундру убежали, кто-нибудь берет нож и пробивает мышцу на задней ноге. Так, чтобы кровь выступила. От боли олени срываются с места и бегут долго, пока не устанут, но тут на след и запах крови выходят хищники: волк, медведь, росомаха. Олени снова бегут, но рана делает их слабыми, и они становятся добычей. Как и тело, лежащее в нартах…