Хижина дяди Тома

– Так вы рассказывали Тому? Ох, Господи, о чём нынче молодежь говорит! И вы дразнили Тома? О, Господи! Масса Джорж, да вы даже пень и то рассмешите.

– Да, – рассказывал Джорж, – я ему говорил: «Надо бы тебе, Том, когда-нибудь попробовать пирога тетушки Хлои, тогда бы ты узнал, какие бывают настоящие паштеты».

– А, ведь, и вправду, надо бы, – сказала тетушка Хлоя, добродушное сердце которой преисполнилось жалостью к обиженному судьбой Тому. – Надо бы вам как-нибудь пригласить его к себе пообедать, мастер Джорж. Это будет очень мило с вашей стороны. Знаете, масса Джорж, не надо никогда ни перед кем гордиться своими преимуществами, всё ведь это нам дано от Бога, этого не следует забывать, закончила тетушка Хлоя наставительным тоном.

– Хорошо, я непременно приглашу Тома как-нибудь на будущей неделе, а ты уж постарайся, тетушка Хлоя, угостить его на славу, чтобы он две недели после этого ничего не ел.

– Хорошо, хорошо! с восторгом согласилась тетушка Хлоя. – Господи! Каких обедов мы не задавали. Помните, какой я состряпала паштет с цыплятами, когда у нас обедал генерал Нокс? Мы с барыней тогда чуть не поссорились из-за этого обеда. Что-то находит иногда на господ, я уж и не понимаю. А только когда у человека всего больше работы да заботы, они тут-то и вздумают соваться да мешаться. Так и наша барыня: стала приставать ко мне: сделай так, да сделай этак, ну, я под конец прямо таки обозлилась, да и говорю: «Барыня, говорю, посмотрите вы на свои красивые белые ручки, на свои тонкие пальчики, унизанные блестящими кольцами, ведь они словно белые лилии с кошельками и посмотрите вы на мои большие черные, грубые руки. Неужели вам не думается, что Господь Бог сотворил меня, чтобы печь пироги, и вал, чтобы сидеть в гостиной». Да, вот до чего я обозлилась, масса Джорж.

– А что же сказала мама? – спросил Джорж.

– Что она сказала? Она взглянула на меня своими красивыми глазами, будто улыбнулась, да и говорит: «Что же, тетушка Хлоя; это, пожалуй, и правда!» и пошла себе в гостиную. Другая поколотила бы меня за такую дерзость, но ничего не поделаешь, я не могу стряпать, когда у меня в кухне толкутся барыни.

– Ты тогда отлично приготовила обед, я помню, все хвалили, – сказал Джорж.

– Правда… ведь хорошо? Я стояла за дверью столовой и видела, как генерал три раза протягивал тарелку, чтобы ему положили еще кусочек этого самого паштета. Я слышала, как он сказал: «У вас удивительно хороший повар, мистер Шельби», я чуть не лопнула от гордости.

– А генерал знает толк в кушаньях, – продолжала тетушка Хлоя, выпрямляясь с достоинством, – он очень красивый мужчина, этот генерал! Я роду он хорошего, из самых знатных фамилий Старой Виргинии! Он не хуже меня понимает, что к чему идет, этот генерал. Видите ли, масса Джорж, в каждом пироге есть своя загвоздка, но не всякий знает, в чём она. А генерал знает! Я это сразу заметила по его разговору. Он знает, что такое настоящий паштет.

В эту минуту масса Джорж дошел до того предела, пресыщения, до какого может (при исключительных обстоятельствах) дойти даже мальчик; он не мог проглотить больше ни куска, и потому обратил внимание на груду курчавых голов и блестящих глаз, которые с противоположного угла комнаты жадно следили за всеми движениями ужинавших.

– Вот вам, Мося, Петя, ловите! – сказал он, отламывая большие куски торта и бросая их детям, – Небось, и вам хочется? Тетушка Хлоя, спеки им лепешек.

Джорж и Том спокойно уселись около камина, а тетушка Хлоя, поджарив порядочную грудку лепешек, взяла на колени свою маленькую девочку и начала по очереди набивать то её рот, то свой собственный не забывая при этом Мосю и Петю, которые предпочитали есть валясь на полу под столом щекоча друг друга и по временам дергая сестренку за ногу.

– Да, перестаньте же вы! – покрикивала на них мать, раздавая наугад пинки под стол, когда возня становилась слишком шумной. – Неужели вы не можете вести себя прилично, когда у нас в гостях белые? Перестаньте, говорю вам! Вы дождетесь того, что мне придется перешить вам пуговицы пониже, когда масса Джорж уйдет.

Трудно сказать, что означала эта странная угроза; но очевидно, её зловещая неопределенность произвела очень мало впечатления на юных преступников.

– Ну, что там! – сказал дядя Том, – они до того расшалились, что не могут перестать.

При этих словах мальчики выползли из-под стола с руками и лицами обмазанными патокой и принялись усердно целовать малютку.

– Убирайтесь вы! – закричала мать, отталкивая их головенки. – Этак вы склеитесь друг с другом, что потом и не отдерешь. Идите к колодцу, вымойтесь! – Последнее приказание сопровождалось шлепком, который прозвучал очень громко, но, кажется, только увеличил веселость шалунов, с громким хохотом выбежавших из комнаты.

– Видали ли вы более несносных ребятишек? – добродушно замесила тетушка Хлоя. Она достала старое полотенце, сохранявшееся специально для таких случаев, помочила кончик его водой из чайника и принялась стирать патоку с лица и рук малютки: натерев девочку до того, что та заблестела, она посадила ее к Тому на колени, а сама стала прибирать со стола. Малютка дергала Тома за нос, теребила за лицо, запускала свои толстенькие ручки в его курчавые волосы и эта последняя штука, по-видимому, доставляла ей величайшее наслаждение.

– Славная девчурка! – сказал Том, держа ее вытянутыми вперед руками. Потом он встал, посадил ее на свое широкое плечо и начал плясать и скакать с ней; мастер Джорж гонялся за ними, махая своим носовым платком, а Мося и Петя, успевшие вернуться, рычали по-медвежьи, пока тетушка Хлоя не объявила, что от их шума у нее «голова лопается». Но так как по её собственным словам эта ужасная операция производилась в хижине ежедневно, то её заявление не омрачило общей веселости, и крики, беготня, вой и хохот продолжались до тех пор, пока все не выбились ив сил.

– Ну, слава Богу, наконец-то, вы угомонились, – сказала тетушка Хлоя, вытаскивая большой ящик выдвижной кровати, – а теперь, Мося и Петя, укладывайтесь спать, у нас будет митинг.

– Ах, нет, мама, мы не хотим спать. Мы хотим быть на митинге, митинги очень занятные, мы их ужасно любим.

– Ну, тетушка Хлоя, вдвинем ящик, пусть они посидят, – сказал масса Джорж решительным тоном, подталкивая тяжелый ящик.

Тетушка Хлоя сама была рада, что можно, не нарушая приличия, убрать ящик. – Ну что же, – говорила она, задвигая кровать, – пусть себе, может, им это и на пользу будет.

После этого все стали совещаться о разных приготовлениях и приспособлениях для митинга.

– Вот только откуда достать стульев, решительно не знаю, – сказала тетушка Хлоя. Но, так как митинги с незапамятных времен происходили каждую неделю в хижине Тома с тем же количеством стульев, то можно было надеяться, что дело уладится и на этот раз.

– Старый дядя Петер так пел на прошлой неделе, что у старого стула выломались обе ножки, – заметил Мося.

– Ну, уж молчи! Наверно, вы сами сломали их, это ваши штуки, – сказала тетушка Хлоя.

– Ничего, он простоит, надо только приткнуть его к стене, – заметил Мося.

– Только дядю Петера не сажайте на него, а то он всегда ездит на стуле, когда поет. Он в тот раз проехал через всю комнату, – сказал Петя.

– Что ты! его-то и надо посадить, – вскричал Мося. – Он затянет: «Придите, праведные и грешные, послушайте меня» и вдруг – бац! – Мальчик удивительно хорошо передразнил гнусавое пение старика и для изображения ожидаемой катастрофы грохнулся на пол.

– Будет вам! Ведите себя приличнее! Не стыдно ли? – усовещивала тетушка Хлоя.

Но масса Джорж присоединился к смеху шалунов и объявил, что Мося настоящий «паяц». После этого материнское увещание не произвело никакого действия.

– Ну, теперь, старик, – сказала тетушка Хлоя, – кати сюда бочонки.

– Мамины бочонки всё равно, что у той вдовы, про которую масса Джорж читал нам в хорошей книге, их всегда хватает, – заметил Мося шёпотом Пете.

– А помнишь, как на прошлой неделе один лопнул, и они все попадали во время пения, – сказал Петя.

Во время этой беседы мальчиков в комнату вкатили два пустых бочонка, подперли их с обеих сторон, чтобы они не двигались и сверху наложили доски; затем перевернули вверх дном несколько ведер и кадок, расставили хромые стулья, и приготовления были окончены.

– Масса Джорж так хорошо читает, – сказала тетушка Хлоя, – я надеюсь, он останется и почитает нам, это будет так интересно.

Джорж охотно согласился. Ему, как всякому мальчику, приятно было играть видную роль.

Комната вскоре наполнилась многочисленной: толпой; тут был и седой восьмидесятилетний старик и 15-летние ростки. Началось с невинной болтовни на разные темы, в роде вопроса о том, откуда у старой Салли взялся новый красный головной платок и о том, что миссис обещала подарить Лиззи свое платье кисейное с мушками, когда ей сошьют новое барежевое, и о том, что масса Шельби хочет купить нового гнедого жеребенка, который будет украшением конюшни. Некоторые члены собрания принадлежали соседним помещикам и пришли сюда с разрешения своих господ; они рассказывали, что говорилось у них в «доме» и в поселке. Обмен сплетней и новостей шел своим чередом совершенно в таком же роде, как в гостиных знатных господ.

Через несколько минут началось пение к очевидному удовольствию всех присутствовавших. Даже неприятная манера пения в нос и та не могла испортить впечатления, производимого прекрасными от природы голосами и напевами, то страстными, то нежными. Пели или общеизвестные церковные гимны или песни более дикого и неопределенного характера, занесенные с миссионерских митингов.

Хор дружно и с большим чувством пропел одну из таких песен, в которой верные утверждали:

Умереть на поле битвы,Умереть на поле битвы —Блаженство для моей души.

В другой любимой песне часто повторялись слова:

О, я иду к блаженству, неужели ты не пойдешь со мной?Разве ты не видишь, как ангелы кивают, мне и манят меня?Разве ты не видишь золотого города и вечного света?

Пелись и другие гимны, в которых беспрестанно упоминались «берега Иордана», «поля Ханаана» и Новый Иерусалим; негры, одаренные от природы впечатлительностью и пылким воображением очень любят гимны с яркими, картинными описаниями. Во время пения одни смеялись, другие плакали, хлопали в ладоши или радостно пожимали друг другу руки, как будто они действительно благополучно достигли противоположного берега реки.

Пение перемежалось поучениями, основанными на личном опыте. Одна старая седая женщина, давно уже неспособная к труду, но пользовавшаяся всеобщем уважением как живая летопись прошлого, встала и, опираясь на палку, проговорила:

– Ну, вот, детки, я очень рада, что вижу и слышу всех вас еще раз, так как я не знаю, когда пойду в страну блаженных; но я уж приготовилась в путь, детки. Я связала свой узелок, надела чепчик и жду только повозки, которая повезет меня домой. Иногда по ночам мне представляется, что я слышу шум её колес, и я всё время прислушиваюсь. Готовьтесь и вы также, детки, истинно говорю вам, – она сильно стукнула палкой о пол, – вечное блаженство великая вещь! Это очень великая вещь, детки, а вы нисколько о нем и не думаете, это удивительно.

И старуха села, заливаясь слезами, и совсем обессилев, между тем как всё собрание затянуло:

О Ханаан, светлый Ханаан,Я иду в страну Ханаан.

По общей просьбе масса Джорж прочел последние главы Апокалипсиса, при чём его часто прерывали восклицания в таком роде: «Экие страсти!» – Слушайте-ка, слушайте! – Подумать только! – И неужели же всё это так сбудется!

Джорж был мальчик развитой и воспитанный матерью в религиозном духе. Замечая, что все внимательно слушают его, он по временам вставлял от себя некоторые разъяснения, с важным и серьезным видом, который возбуждал удивление молодых и приводил в умиление стариков; присутствовавшие единогласно решили, что ни один священник не мог бы объяснить лучше его, и что это «просто поразительно».

Во всём, что касалось религии, дядя Том был для всех соседей чем-то в роде патриарха. В нём от природы преобладала нравственная сторона, кроме того он был развитее и умнее своих товарищей, и они относились к нему с почтением, смотрели на него отчасти как на священника. Его поучения, просто. искренне сказанные от всего сердца, могли бы произвести впечатление и на более образованных людей. Но особенно хороши были его молитвы. С трогательною простотою, с детскою верою произносил он свои обращения к Богу, вставляя в них слова из Св. Писания, которые так глубоко запали в его душу, что как бы сделались частью и его самого и бессознательно слетали у него с языка. Один благочестивый отарой негр говорил про него: «Его молитва идет прямо вверх». Молитва Тома возбуждала такое религиозное настроение в слушателях, что часто ее почти заглушали ответные возгласы, раздававшиеся со всех сторон.

Пока всё это происходило в хижине раба, совсем другого рода сцена разыгрывалась в комнате господина.

Негроторговец и мистер Шельби по-прежнему сидели в столовой за столом, на котором были разложены бумаги и разные письменные принадлежности.

Мистер Шельби пересчитал связку денежных документов и затем передал ее торговцу, который тоже пересчитал ее.

– Хорошо, – сказал торговец, – а теперь потрудитесь подписать вот это.

Мистер Шельби поспешно подвинул к себе документы о продаже и подписал их, как человек, который спешит покончить неприятное дело, и тотчас же оттолкнул их прочь вместе с деньгами. Гэлей вытащил из старого потертого бумажника какой-то документ, бегло просмотрел его и передал мистеру Шельби, который схватил его с дурно скрываемым нетерпением.

– Ну, вот дельце и покончено! – сказал торговец, поднимаясь с места.

– Да, покончено! – задумчиво проговорил мистер Шельби, и повторил с глубоким вздохом: – Покончено!

– Вы как будто не совсем довольны? – заметил торговец.

– Гэлей, – сказал мистер Шельби, – надеюсь, вы не забудете, что дали мне честное слово не продавать Тома в неизвестные вам руки.

– А ведь вы же сами продали его, сэр?

– Меня заставила нужда, вы сами знаете, – отвечал Шельби свысока.

– Ну, что ж, может быть, и меня нужда заставит. Впрочем, я, во всяком случае, постараюсь, чтобы Том попал в хорошие руки. А насчет того, чтобы я с ним дурно обращался, вам нечего беспокоиться. Если я за что благодарю Бога, так именно за то, что я не жестокий человек.

После того как давеча негроторговец изложил ему свои гуманные принципы, мистер Шельби не мог особенно успокоиться его уверениями, но делать было нечего, приходилось хоть чем-нибудь утешиться. Он молча распрощался с негроторговцем и остался один докуривать свою сигару.

Глава V

Что чувствует живая собственность при переходе к другому владельцу

Мистер и миссис Шельби удалились на ночь в свою спальню. Он сидел, растянувшись в большом кресле, и просматривал письма, которые пришли с вечерней почтой; она стояла перед зеркалом и расчесывала локоны и завитки сложной прически, которую ей устроила Элиза; заметив бедность и неестественный блеск в глазах горничной, она решила обойтись без её услуг в этот вечер и велела ей лечь в постель. Возня с волосами напоминала ей утренний разговор с Элизой, и, обращаясь к мужу, она небрежно спросила его:

– Кстати, Артур, кто был неприятный человек, которого ты затащил сегодня к нам обедать?

– Его фамилия Гэлей, – сказал Шельби, беспокойно поворачиваясь в кресле и не отрывая глаз от письма.

– Гэлей? Кто же он такой? Зачем он приезжал?

– У меня были с ним кое-какие дела, когда я ездил в последний раз в Натчез.

– И на этом основании он считает себя нашим знакомым и является к нам обедать?

– Нет, я сам его пригласил, мне надо было покончить с ним кое-какие счеты.

– Он негроторговец? – спросила миссис Шельби, заметив, что муж как будто смущен.

– Почему это тебе показалось, моя дорогая?

– Ни почему, но сегодня днем Элиза пришла ко мне встревоженная, со слезами, и уверяла, будто ты ведешь переговоры с негроторговцем, и он предлагает тебе купить её мальчика, – чудачка, право!

– Гм! Она слышала? – проговорил мистер Шельби, возвращаясь к своим бумагам. Несколько секунд он был, по-видимому, совершенно поглощен ими, хотя не замечал, что держит письмо вверх ногами.

– Всё равно, она узнает, – говорил он сам себе, – лучше уж теперь, чем после.

– Я сказала Элизе, – проговорила миссис Шельби, продолжая расчесывать волосы, – что она просто глупа со своими страхами, что ты не ведешь никаких дел с негроторговцами. Я ведь очень хорошо знаю, что ты никогда не станешь продавать наших людей особенно такого рода господину.

– Да, Эмилия, – сказал её муж, – я всегда это чувствовал и говорил. Но дела мои теперь так запутались, что мне без этого не обойтись. Придется продать кого-нибудь из невольников.

– Этому человеку? Не может быть! Мистер Шельби, вы шутите!

– К сожалению, нет, – отвечал мистер Шельби. – Я согласился продать Тома.

– Как! нашего Тома? нашего доброго, преданного Тома, который верой и правдой служил тебе с самого детства! О, мистер Шельби! А ведь вы обещали мне отпустить его на волю, мы с вами сто раз говорили с ним об этом. После этого я всему могу поверить! Даже тому, что вы продали маленького Гарри, единственного ребенка Элизы! – сказала миссис Шельби, и в голосе её слышалось негодование, смешанное с грустью.

– Ну, уж если ты хочешь знать, так и это верно. Я согласился продать обоих их, и Тома, и Гарри; и я не знаю, почему ты меня считаешь каким-то чудовищем, когда я сделал то, что все делают каждый день.

– Но почему же ты выбрал именно этих? – спросила миссис Шельби. – Если тебе необходимо кого-нибудь продать зачем же. продавать их, а не кого-нибудь другого?

– Потому что за них дают дороже, чем за других, очень просто. Я мог бы продать Элизу, если хочешь, за нее торговец предлагал мне еще дороже, – отвечал мистер Шельби.

– Негодяй! – горячо вскричала миссис Шельби.

– Я не стал и слушать его, я знал, что это огорчит тебя, будь же снисходительнее ко мне.

– Друг мой, – сказала миссис Шельби, овладев собой, прости меня, я погорячилась. Я была поражена, я никак не ожидала этого; но позволь мне сказать несколько слов в защиту этих несчастных. Том благородный, преданный человек, хотя он и черный. Я уверена, Шельби, что в случае надобности он отдал бы жизнь за тебя.

– Я сам всё это отлично знаю. Но что же мне делать? Я не могу иначе выпутаться.

– Отчего же лучше не пожертвовать деньгами? Я готова ради этого сократить свои расходы. О, Шельби, я старалась, как христианка, всеми силами старалась исполнить свою обязанность относительно этих бедных, простодушных, подвластных нам созданий. Я целые годы заботилась о них, учила их, наблюдала за ними, узнавала их мелкие горести и радости. Как же я буду смотреть им в глаза, если мы, ради жалкой денежной выгоды, продадим такого верного, славного, такого доверчивого слугу, как бедный Том, и сразу отнимем у него всё, что мы научили его любить и ценить? Я объясняла им, что такое семейные обязанности взаимные обязанности родителей и детей, мужей и жен; а теперь я должна откровенно сознаться, что для нас не существует ни родственных связей, ни обязанностей, ничего святой, коль скоро дело идет о деньгах? Я часто говорила с Элизой об её мальчике, я объясняла ей, что, как мать – христианка, она обязана заботиться о нём, молиться за него, и воспитать из него христианина; а теперь, что я ей скажу, если ты разлучишь его с нею, продашь его тело и душу неверующему, безнравственному человеку, только ради того, чтобы сохранить небольшую сумму денег? Я говорила ей, что одна человеческая душа стоит дороже, чем все деньги на свете; а как же она будет мне верить, когда увидит, что мы продаем её ребенка? Продаем его, быть может, на верную гибель и тела, и души!

– Мне очень жаль, Эмили, что ты так относишься к этому, очень жаль, – сказал мистер Шельби, – и я уважаю твои чувства, хотя не могу вполне разделять их; но, повторяю тебе самым решительным образом, теперь уже ничего нельзя переменить, я не могу иначе устроить своих дел. Я не хотел говорить тебе, Эмилия, но у меня нет другого исхода, как продать этих двух, или продать всё. Понимаешь? Или эти двое уйдут, или все. Моя закладная попала в руки Гэлея и, если я не расплачусь с ним теперь же, он всё заберет. Я копил, собирал по крохам, занимал, где мог, чуть не просил Христа ради, но для покрытия долга не хватало именно той суммы, какую он давал за этих двух, и мне пришлось отдать их – Гэлею понравился мальчик; он соглашался покончить дело только с этим условием, не иначе. Тебя так пугает, что я их продал, разве лучше было бы, если бы я продал всех?

Миссис Шельби стояла, как ошеломленная. Потом повернувшись к своему туалету, она закрыла лицо руками и тихо застонала.

– Проклятие Божие лежит на рабстве! Гадкое, гадкое проклятое учреждение! Проклятие для господина, проклятие и для раба! Я была безумна, когда воображала, что из такого страшного зла можно сделать что-нибудь хорошее! Это грех владеть хоть одним невольником при наших законах. Я всегда это думала, когда была девочкой, а особенно с тех пор как присоединилась к церкви, но я думала, что заботливостью, добротой ученьем я сделаю своих невольников более счастливыми, чем свободные люди. Какая я была глупая!

– Полно, жена, ты, кажется, становишься настоящей аболиционистской.

– Аболиционистской! Пусть бы они узнали о невольничестве всё, что я знаю, тогда бы они могли говорить! Им нечему учить нас. Ты знаешь, я никогда не считала, что рабство справедливо, никогда не хотела владеть рабами.

– Ну, в этом отношении ты расходишься со многими умными и благочестивыми людьми, – сказал мистер Шельби. – Помнишь, какую проповедь сказал мистер Б. в прошлое воскресенье?

– Я не хочу слушать таких проповедей! Я не хочу, чтобы мистер Б. еще раз говорил в нашей церкви. Священники не могут уничтожить зла, не могут устранить неправду, как и мы не можем, – но защищать их! – Это прямо бессмысленно. Да ты, кажется, и сам был не очень доволен этою проповедью?

– Да, сказал мистер Шельби, надо признаться, что наши священники иногда заходят дальше нас, бедных грешников. Мы светские люди, часто принуждены на многое закрывать глаза, и привыкаем к разным несправедливостям. Но нам совсем не нравится, когда женщины или священники судят о вещах так грубо и прямолинейно, когда они отстают от нас в скромности или нравственности, что правда, то правда. Ну а теперь, моя дорогая, надеюсь, ты поняла необходимость этой сделки и убедилась, что из двух зол я выбрал меньшее?

– Да, да! – торопливо ответила миссис Шельби и рассеянно вертела в руках свои золотые часы. – У меня нет никаких драгоценных вещей, – прибавила она задумчиво – но не пригодятся ли на что-нибудь эти часы? Они очень дорого стоили, когда я их купила. Если бы я могла спасти хоть Элизиного ребенка, я бы готова пожертвовать всем, что имею.

– Мне грустно, очень грустно, Эмили, что это так огорчает тебя, – сказал мистер Шельби, – но теперь ничего нельзя поделать. Дело покончено; купчие подписаны и отданы Гэлею; и ты должна радоваться, что не вышло хуже. Этот человек имел возможность разорить нас, а теперь мы от него избавились. Если бы ты его знала, как я знаю, ты поняла бы, что мы спаслись от больной беды.

– Он, значит, очень жестокий?

– Жестокий, нет, нельзя сказать, скорее твердый. Это человек, который живет только ради торговли и наживы; холодный, непреклонный ни перед чем не останавливающийся, как смерть. Он продал бы за хорошие деньги родную мать, при этом вовсе не желая ей зла.

– И этому негодяю принадлежит теперь наш добрый, верный Том и ребенок Элизы?

– Ну, полно же милая, мне это и самому тяжело, – лучше не думать об этом. Гэлей хочет поскорее покончить дела и завтра же вступить во владение людьми. Я велю оседлать себе лошадь и уеду с раннего утра. Я положительно не могу видеть Тома; да и тебе советую куда-нибудь уехать и взять с собой Элизу. Пусть ребенка увезут без неё.

– Нет, нет, – отвечала миссис Шельби, я ни в каком случае не хочу быть участницей или помощницей в этом жестоком деле. Я пойду к бедному Тому, помоги ему, господи, перенести его несчастье! Пусть они, по крайней мере, видят, что госпожа сочувствует им и горюет вместе с ними! А уж об Элизе я не могу и подумать. Господи, прости нас! Чем мы согрешили, что на нас обрушилось такое тяжелое горе!

Мистер и миссис Шельби не подозревали, что разговор их подслушан.

Рядом с их комнатой был большой чулан, дверь которого выходила в сени. Когда миссис Шельби отпустила Элизу спать, лихорадочно возбужденное воображение молодой женщины подсказало ей спрятаться в этом чулане. Она прильнула ухом к дверной щели и не пропустила ни слова из всего разговора.

Когда голоса умолкли, она встала и бесшумно вышла из чулана. Бледная, дрожащая, с застывшими чертами лица и стиснутыми губами она совсем не походила на то кроткое, робкое существо, каким была до тех пор. Она осторожно продалась по наружной галерее, остановилась на минуту около комнаты своей госпожи, подняла руки к небу с немой мольбой и затем проскользнула в свою собственную комнату. Это был хорошенький, уютный уголок в одном этаже с комнатой её госпожи, вот большое светлое окно, около которого она так часто сидела, распевая за работой; вот полочка с книгами и разными мелкими вещицами, – всё рождественские подарки, – вот шкаф и комоду где хранится её незатейливый гардероб, одним словом, здесь её дом, её собственный уголок, в котором ей в сущности, счастливо жилось до сих пор. Здесь на кровати лежал её спящий мальчик, длинные кудри его рассыпались по подушке, розовый: ротик был полуоткрыт, маленькие, толстенькие ручки разметались по одеяльцу. веселая улыбка освещала всё его личико.