Закат Заратустры

Владимир Гурвич

ЗАКАТ ЗАРАТУСТРЫ

Посвящается Высшему разуму, который пребывает в каждой, в том числе и в вашей голове.

Автор благодарит всех мудрецов, побывавших когда-либо на земле, за помощь в написании романа.

Великое светило, в чем было бы счастье твое, не будь у тебя тех, кому ты светишь?

Десять лет восходило ты над пещерой моей: ты пресытилась бы светом и восхождением своим, не будь меня, моего орла и змеи.

Но каждое утро мы ждали тебя, принимали щедрость твою и благословляли тебя.

Взгляни! Я пресытился мудростью своей, словно пчела, собравшая слишком много меда; и вот – нуждаюсь я в руках, простертых ко мне. Я хочу одарять и наделять, пока мудрейшие из людей не возрадуются вновь безумию своему, а бедные – своему богатству.

И потому должен я сойти вниз, как ты, когда каждый вечер погружаешься в пучину моря, неся свет свой нижнему миру, ты богатейшее из светил!

Подобно тебе, должен я закатиться – так называют это люди, к которым я хочу сойти.

Так благослови же меня, о спокойное око, око без зависти взирающее и на величайшее счастье!

Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы драгоценная влага струилась из нее, разнося всюду отблеск блаженства твоего!

Взгляни! Эта чаща готова вновь опустеть, а Заратустра хочет снова стать человеком».

Так начался закат Заратустры.

Так говорил ЗаратустраФридрих Ницше

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Роман не шел. Я молотил пальцами по клавишам клавиатуры моего компьютера, выдавливая на синее поле монитора белый крахмал строк, перечитывал написанное, а потом, охваченный яростью и разочарованием, с остервенением стирал только что родившиеся слова и предложения.

Я не понимал, что со мной происходит. Опытный писатель, автор трех книг, хотя и не совершивших переворот в литературе, но принятые вполне благожелательно критикой и читающей публикой. То есть, встреченные обычным собачьим лаем критиков вперемежку с кислыми, словно лимон, похвалами братьев-коллег по перу. Впрочем, для меня чужие суждения никогда не имели большой цены, я всегда считал себя достаточно разумным и искушенным человеком, чтобы самому давать оценки собственным творениям. У меня не было маниакального стремления завышать их общий уровень, я не считал, что все, что выходит из-под моего пера, достойно лишь одного эпитета – гениально; я четко знал, что удалось мне, что не очень удалось, а что не удалось вообще. Историческая эпоха моей жизни, когда я считал себя непризнанным гением, завершилась тогда, когда состоялся торжественный акт моего признания, и типографский станок стал сшивать разрозненные страницы моих произведений в единые тела томов. С тех пор я достаточно уверенно шел по этой стезе, регулярно выпускал в свет новые романы, если не талантливые, то вполне сносные, чтобы они достаточно быстро исчезали с полок магазинов, и окупали издателю вбуханные в них деньги.

Однако на этот раз все было по-другому, роман не хотел писаться, я буквально кожей чувствовал, как сопротивляется он мне, не желает наполняться яркими, осмысленными строками, пульсировать живыми чувствами и глубокими мыслями, обретать осязаемую плоть и кровь персонажей и картин. Все, что я писал, было таким же мертвым, как и клиенты морга.

Но самое странное в этой ситуации заключалось в том, что изначально все было нормально: сюжет интересный, герои нестандартны, насколько вообще может быть что-либо нестандартным в нашу эпоху унификации всего и вся. Мое отточенное годами мастерство тоже было при мне. А произведение не получалось.

Не помогали и апробированные за многие столетия писательского труда моими предшественниками способы стимуляции творческого процесса: ни бесчисленные чашечки крепко заваренного кофе, ни табакокурение, ни даже рюмка водки никак не влияли на общее положение. В том, что я делал, был какой-то внутренний изъян, но в чем он состоял, я не мог определить, хотя и напрягал мозги так, что начинала болеть голова.

Я понял, что сегодня с работой, как, впрочем, это произошло и вчера, ничего у меня не получится. Бессмысленно сидеть у монитора и беспрерывно заниматься уничтожением того, что сам только что написал. Все равно никто по достоинству не оценит устроенную самому себе пытку.

Полный раздражения и разочарования, я надавил на кнопку выключателя компьютера.

Я достал сигарету, пустил изо рта дым, который стал обволакивать погасший экран компьютера. Давно пора передать дело писания художественных произведений этим интеллектуалам машинного мира. Люди исписались, не отдельный писатель, а все человечество, оно уже не знает больше, какие слова нужно класть на бумагу, чтобы они приобретали на ней хоть какой-то новый смысл и значение. Что ж, может быть, это и так, а может быть, и нет, но сейчас у меня несравненно более узкая задача: выяснить, что происходит со мной, почему я не могу написать роман. Но чтобы узнать это, нужно докопаться до истинных причин.

Легко сказать: до истинных причин. Но что есть истина? С тех пор, как некто по фамилии Понтий Пилат поставил на исторической встрече с господином Иисусом Христом этот сакраментальный вопрос, тысячи людей пытались найти на него ответ. И что, каков результат этих титанических усилий? Истина по-прежнему скрыта от нас покрывалом Изиды. А тому, кто попытается приподнять его, грозит, как известно…

Я резко затушил сигарету, не зная, каким еще способом выразить бушующие во мне чувства. Я могу бесконечно долго размышлять об истине, но какое это имеет отношение к подписанному мною договору с издательством. Если я не сдам роман в срок, то Зиновий вытрясет из этой маленькой квартиры все, что тут есть. Хотя он мой друг или считается таковым, но в делах он проявляет безжалостность очковой змеи. Он уверяет, что так поступает вовсе не из жадности, а из принципа; нельзя давать послабление никому, иначе все развалится и, поступая таким образом, он приносит мне пользу, дисциплинируя меня. Как и любое объяснение, оно придумано его автором для собственного удобства и самооправдания. Но мне от этого ничуть не легче потому, что я не сомневаюсь, что Зиновий будет неукоснительно проводить его в жизнь. А для того, чтобы написать в обозначенный срок роман, у меня осталось чуть больше трех месяцев. Времени вполне достаточно, но только при условии, если идет работа.

Говорят для того, чтобы переломить ситуация, надо уметь от нее полностью отключаться. У меня так не получается, я человек тотальных настроений. Если я чем-то поглощен, то поглощен полностью, если во мне бушует какое-то чувство, то оно принимает форму урагану. Вот и сейчас я находился на краю отчаяния потому что ощущал, что ничего из романа так и не получится. В моем замысле существует какой-то глубокий порок, что-то ошибочное. Но что? – этого, несмотря на все свои усилия, я понять не мог.

Чтобы как-то отвлечься, я решил спуститься вниз и посмотреть, что накидали в мой почтовый ящик. Я не лазил в него уже, пожалуй, дня два.

Я открыл его; как всегда в нем лежал ворох рекламных газет и буклетов. Внезапно что-то выскользнуло из этой пачки и шлепнулось на пол. Я поднял конверт; это было письмо.

Адрес отправителя не был указан, и мне почему-то стало вдруг тревожно. Внешний мир крайне редко вступает со мной в диалог с помощью писем, обычно, когда он жаждет пообщаться со мной, то прибегает к услугам телефона. Гораздо реже кто-нибудь из его представителей заглядывает в мою маленькую берлогу, где его ждет не слишком приятная встреча с традиционным холостяцким беспорядком и весьма скудным угощением. И то, что кто-то решил отправить мне послание по почте, было для меня несколько странным и непривычным событием.

Я разорвал конверт, пробежал глазами несколько строчек – и все поплыло перед глазами. То, что я бегло прочитал, было настолько невероятным, настолько непонятным, настолько трагичным, что я даже присел на холодную цементную ступеньку. Почему он это сделал, что его заставило пойти на такой ужасный поступок?

В тот момент я еще не думал, что буду еще много раз задавать себе эти вопросы, что они станут для меня нечто вроде ключами или шифрами, отпирающими дверь в мою жизнь. Да и вряд ли я в тот момент размышлял о чем-то определенном, я просто не мог себе представить, что Игоря больше нет на свете и что он, так любящий жизнь, по своей инициативе вычеркнул себя из списка живущих.

Что же я делаю, вдруг прорезалась первая с момента прочтения письма здравая мысль, почему сижу здесь на холодной ступеньке, надо же звонить, бежать к Инне. Я собрался с силами, встал и помчался в свою квартиру. Дрожащими пальцами я набрал такой знакомый мне номер телефона. Долго никто не подходил, затем я узнал голос жены Игоря. К моему удивлению он звучал, учитывая момент, довольно спокойно.

– Инна, я только что получил письмо. Я ничего не понимаю. Это правда, не шутка. (У меня вдруг возникла мысль: а что если это розыгрыш).

– Правда, Сережа, вынос тела через два часа.

– Я приеду. Но что случилось?

– Это трудно объяснить. Ты получил письмо. Я не знаю, что еще добавить.

– Я тебе очень сочувствую, для меня это тоже большое горе. Жди меня.

Мы разъединились. Мысли у меня путались, и я не сразу смог выделить главную из этого перемешанного клубка. Инна сказала о письме. Я прочел его бегло, не вгрызаясь в смысл, после строк о том, «я принял решение прекратить свой жизненный эксперимент и когда ты получишь мое послание, я его уже выполню», мне признаться было уже не до того. И сейчас мне не хотелось читать это предсмертное послание; потом, когда я немного приду в себя, я все внимательно изучу.

Я быстро оделся и выскочил на улицу, по которой гулял прекрасный летний день. Уходить из жизни в такую замечательную погоду – чтобы это сделать, надо действительно дойти до точки. Мысль была какая-то нелепая, но она, как заезженная пластинка, упорно крутилась в голове, прогоняя все другие более плодотворные мысли.

Игорь жил довольно далеко, и дорога заняла у меня почти час. Я вошел в подъезд, в который входил, наверное, не меньше сотни раз в год, поднялся на старом лифте, который по-прежнему скрипел знакомой мне мелодией на шестой этаж. На лестничной площадке стояла красная крышка гроба. Дверь в квартиру была приоткрыта, я тихо вошел в прихожую.

Большое зеркало, в которое я всегда смотрелся, когда входил в эту квартиру, было укутано одеялом. Я сделал еще несколько шагов и оказался в комнате. Посередине нее в гробу лежал Игорь. Вокруг него сидело и стояло человек двадцать. Само собой разумеется, что первого, кого я увидел, был Зиновий. Его толстое с двойным подбородком лицо изображало олицетворение скорби. Я отыскал глазами Инну, которая уже направлялась ко мне. Она была вся в черном, только голова была накрыта веселым цветастым платком. Наверное, другого просто не нашлось, машинально отметил я.

Я наклонился к ней и прикоснулся губами к ее холодной щеке. И невольно подумал, что щека у лежащего в гробу Игоря точно такая же холодная. Почему-то в голове свербел один и тот же вопрос: каким образом он оборвал свою жизнь? На его чистом челе не было никаких следов совершенного им над собой насилия.

– Ты даже не представляешь, – начал было я, но не кончил, так как Инна тоном не подходящим для этого места и события оборвала меня.

– Не надо ничего говорить. – ее голос прозвучал столь громко и раздраженно, что на нас оглянулись, включая и Зиновия. Только сейчас он заметил мое появление – и поспешил ко мне.

Не сговариваясь, мы вышли на лестничную площадку. Зиновий достал сигареты и угостил меня.

– Я ничего не понимаю, – сказал я. – Это просто ужасно. Я видел его неделю назад, мне казалось, что он был в порядке. Ты знаешь, как это произошло?

Зиновий задумчиво сосал незажженную сигарету, а его взгляд не отрывался от крышки гроба.

– Как это произошло, знаю. Он выбросился из окна и сломал себе позвоночник. А почему? – Зиновий помолчал. – Давай поговорим об этом после похорон.

Я внимательно посмотрел на него.

– У меня такое чувство, будто ты знал заранее, что это может случится.

– Нет, я не знал. Другое дело, что я не слишком этому удивлен.

– Ты чего-то чувствовал?

Зиновий пожевал сигарету, бросил ее на пол и принялся за новую.

– Это не просто объяснить. Каждое событие имеет свою логику. Так вот его самоубийство укладывается в эту логику.

– Не понимаю, о какой логике ты говоришь! – Я вдруг почувствовал возмущение. – У него все складывалось в жизни хорошо. У него был успех, была жена, которую он любил. Кстати, почему она так странно себе ведет?

Зиновий как-то непонятно посмотрел на меня и тяжело вздохнул, при этом его массивный живот весь пришел в движение.

– Ты очень странный человек, Сережа, – вдруг усмехнулся он, – ты так глубоко закапываешься в песок собственного мира, что не замечаешь ничего вокруг. Ты – дважды эгоцентрик с ног до головы и с головы до ног.

В этом замечание, пожалуй, была доля истины и быть может даже весьма немалая, но сейчас мне было не выяснения подробностей о моем эгоцентризме. Хотя странно, что об этом мне сказал Зиновий – человек, которого я никогда не считал тонким знатоком человеческих душ.

– Но хоть объясни тогда, почему так странно ведет себя Инна? Она мне даже не позвонила, а когда я попытался выразить сочувствие, то просто нагрубила.

Несколько мгновений Зиновий изучал меня, как редкий музейный экспонат. Он явно раздумывал, продолжать ли со мной этот бесплодный разговор или вернуться в квартиру.

– Я тебе скажу, но не сейчас. Уже скоро вынос тела. Пойдем в квартиру.

Нет смысла подробно описывать похороны, пожалуй, что меня удивило так это то, что проводить Игоря в последний путь пришло не слишком много народу. А ведь он был довольно известным писателем, его книги издавались приличными по нынешним временам тиражами, переводились за границей. Конечно, в наше время отношение к пишущей братии сильно изменилось; когда умерли Толстой или Достоевский, то горевала вся страна, а многие считали их смерть своим личным горем и огромной потерей для всего государства. Если бы они почили в бозе в наши дни, то удостоились в лучшем случае небольших некрологов в газете; хорошо ли это или плохо, но писатели больше не властители дум, а просто люди, которые сочиняют книги для того, чтобы было бы чем занять себя на длинных перегонах метро. Наверное, это справедливо, никто не должен навязывать другим свои мысли и чувства, в век демократии все находятся в равном положении. И все же мне казалось, что желающих проститься с Игорем могло бы быть гораздо больше. Я вдруг почувствовал, что мне обидно за него, он заслужил к себе другое отношение.

Пока продолжался печальный обряд похорон, я думал о покойнике. В его поступке скрывалась какая-то важная тайна. Мне казалось, что я хорошо знал и понимал его, наша дружба продолжалась вот уже больше пятнадцати лет, и до этого дня я был уверен, что у нас не было друг от друга больших секретов. Хотя с другой стороны не могу сказать, что порой между нами возникали странные охлаждения, когда мы не виделись месяцами и даже не всегда перезванивались. Игорь далеко не всегда делился со мной своими творческими планами, и бывало я узнавал об его новых книгах только тогда, когда они появлялись на прилавках магазина. Это был человек, которому невероятно везло. Мне понадобилось почти десять лет прежде чем увидел свет мой первый роман; Игорь же начал издаваться едва ли не сразу после окончания Литинститута. Тот, кто варится в литературном московском котле, отлично понимает, какая это редкость. Ибо вопрос тут совсем не в таланте – талантливых много – а в невероятном везении, которое улыбается лишь редким счастливцам. Игорь как раз и был таким везунчиком.

Но везло ему не только в литературе, но буквально во всем. Повстречал женщину, которую страстно любил, и которая отвечала ему тем же, а в качестве осязаемого проявления этой страсти подарила ему двух сыновей. Я знал, что он не изменял или почти не изменял ей и не потому, что был принципиальным противником измен; будучи студентом, он считался на факультете едва ли не первым сердцеедом и немалому числу наших сокурсниц он оказал неоценимую услугу в переходе в разряд из девушки в женщину. Просто он так был поглощен женой, что больше ему никто не был нужен. Не было у Игоря и материальных затруднений; хотя он не являлся миллионером, но гонорары позволяли ему вести в отличии от меня весьма безбедное существование. И вот в самый разгар этого благополучия, он принимает решение покинуть этот бренный мир. Игорь, мысленно спрашивал его я, смотря, как медленно погружается в последнее свое пристанище гроб, что же все-таки мне было неведомо о тебе?

Автобус повез нас с кладбища, где отныне навечно остался пребывать Игорь, обратно. Я же смотрел то на Инну, то на Зиновия. Выражение лица у Инны было совсем не траурным, эта женщина была вся переполнена злобой. До сегодняшнего дня я был уверен, что знал ее достаточно хорошо, и она мне всегда казалась нежным и чутким человеком, чья душа была наполнена любовью к мужу и доброжелательностью к его друзьям. Конечно, её постигло большое горе, но почему оно находит такой странный выход?

Эта была еще одна загадка, которую я никак не мог разгадать. Что же касается Зиновия, то тут было все предельно ясно; он явно мечтал как можно скорей покинуть этот траурный кортеж и вернуться к своим делам, любовницам, обильным яствам, бутылкам с дорогими винами, которые привозили ему благодарные авторы со всего света.

После похорон следуют поминки. Когда мы вернулись с кладбища, столы уже были накрыты, мы заняли свои места. Все стали говорить о покойном, маленькую речь пришлось произнести и мне. Но все это уже не имело никакого отношения к Игорю; нет ничего более далекого от действительности, чем слова живых о мертвых. Периодически я поглядывал на Инну; все это время она молчала, и в ее взгляде застыл один и тот же вопрос: когда мы все уберемся из этого дома и оставим ее одну?

Наконец мы исполнили это ее желание. Я и Зиновий вышли из дома. Зиновий по привычке сосал сигарету и думал о каких-то своих делах. Я бы не слишком удивился, если сейчас он бы прямиком закатился к одной из своих многочисленных подружек. В самом деле, что ему мешает: Игорь благополучно погребен, для деловых контактов день испорчен, значит остается одно – веселиться.

Мы подошли к его «BMW».

– Хочешь, я тебя подвезу, – любезно предложил он.

– Мне хочется немного пройтись. Когда идешь пешком, лучше работают мозги, чем когда едешь в такой роскошной машине.

– Ну, ну, – сказал Зиновий, выплевывая сигарету на асфальт.

– Послушай, мне кажется, что ты знаешь об его смерти больше, чем ты мне сказал.

– И что? – Зиновий как-то странно смотрел на меня; в его взгляде затаилась насмешка и одновременно ожидание с моей стороны какого-то продолжения.

– Я хочу, чтобы ты мне объяснил, что все-таки произошло? Ты не забыл, Игорь был моим другом. Как и твоим. Или у тебя нет друзей?

– Что касается друзей, то любой дурак тебе скажет, что это вопрос философский. – Толстое лицо Зиновия, довольное своим перлом, расплылось в широкой улыбке. – Ну а если тебя интересуют подробности…

Зиновий явно о чем-то задумался, причем по тому, как замерли на месте его маленькие глазки, этот процесс протекал у него весьма интенсивно.

– Заходи ко мне в издательство, там обо всем и поговорим. А сейчас, прости, спешу и так потерял много времени. Знаешь, сколько я отменил деловых встреч? Три. Если так пойдут дела и дальше, то можно разориться. А тогда где ты будешь печатать свои романы? Так что не умирай, иначе я стану нищим из-за вас.

Я не сомневался: будь сейчас другая ситуация, все толстое тело Зиновия стал бы сотрясать хохот; больше всего на свете его смешили собственные остроты. Однако, учитывая только что состоявшуюся печальную церемонию, оно лишь издало негромкий смешок.

– Я жду тебя, – вдруг очень серьезно произнес на прощание Зиновий. – Я думаю, у нас есть о чем поговорить.

«ВМW» с благородной мягкостью шурша шинами, выкатился со двора.

Я проводил глазами роскошный лимузин и неторопливо побрел по улице. Я вернулся, как я ее называю, в свою берлогу, примерно через час.

Мое скромное жилище действительно напоминает берлогу; по крайней мере, мне оно кажется не более уютным, чем зимнее пристанище медведя. Много раз я пытался навести в ней порядок, создать хоть какое-то подобие комфорта, но проходило несколько дней и мое жилище вновь превращалось в обитель хаоса и неразберихе.

Я сел за компьютер, но включать его не стал; мне было не до работы. С некоторым удивлением я констатировал, что настроение подавленности у меня сейчас сильнее, чем во время похорон. Может быть, от того, что тогда меня со всех сторон окружали люди, все время что-то происходило, я был составной частью механизма церемонии. Теперь же я находился совершенно один, и одиночество давило на меня подобно мешку с тяжелым грузом на плечах.

То, что меня угнетало одиночество, было для меня несколько непривычным явлением. Одиночество – мой удел, я бы даже сказал – мой осознанный выбор. Писатель – профессия для одиноких людей, ибо это человек, который углублен в самого себя, в свои мысли, в свой дух, который он рассматривает, как туннель для проникновения в дух всего мироздания.

Конечно, далеко не все писатели ведут такое затворническое существование, немало встречается среди них веселых кампанейских людей. Но все зависит от того, что он за писатель. Большинство из нас скользят лишь по поверхности жизни, она для них скорей напоминает бесконечный комикс, который надо успеть перелистать до того момента, когда смерть остановит этот бесконечный процесс. Мы придумываем бесчисленные сюжеты, ищем необычные повороты, как будто в этом и заключается весь смысл литературного труда. Для меня подобные авторы напоминают художников-иллюстраторов, которые не создают самостоятельных произведений, а лишь иллюстрируют чужие творения. Я понимаю, что нужны и такие литераторы, ибо миллионы читателей не хотят читать настоящих книг. Пустота всегда ищет пустоты, дабы приобрести иллюзию своей напыщенности. И эта встреча двух пустот: пустоты писательской и пустоты читательской и создает ту страшную атмосферу, которая порождает все то чудовищное, что происходит на земле.

Я – человек в этом плане иной, с самого начала я рассматривал свое писательство, как свой жизненный путь. Потому-то я и выбрал эту, на мой взгляд, отнюдь не самую лучшую профессию, что рано почувствовал желание разобраться в самом себе. Нельзя сказать, чтобы я преуспел в этом благородном начинании; скорей наоборот, единственное, что я приобрел за эти годы, так это бессчетное число вопросов, на которые я не могу дать удовлетворяющие меня ответы. Именно такой подход к писательскому труду и сближал нас с Игорем, хотя его манера письма и мышления весьма существенно отличалась от моих. Его особенность заключалось в том, что он был привержен к категорическим суждениям; будучи интеллектуалом, он постоянно стремился добраться до сути явлений, а добравшись, не оставлял никаких сомнений в том, что это так, как он говорит.

Он писал так, словно забивал гвозди. И это его качество не раз становилось предметом наших жарких споров, порою на грани ссор. Ему нравилось выступать чрезвычайным и полномочным послом истины; я подозревал, что он ко всему человечеству, не делая исключения и для меня, относился с чувством превосходства. Надо сказать, что для этого были определенные основания; я редко встречал человека умнее его; ум Игоря напоминал мне бритву, которой безжалостно соскабливает с любого предмета все лишнее и ненужное, доходя до самой его сердцевины. Но в этом и заключалась, на мой взгляд, его главный недостаток; добравшись до определенного предела, он отказывался следовать дальше, считая, что уже находится на краю ойкумены – и больше дороги нет. Ему претила мысль, что мир может быть бесконечен, где-то непременно, пусть очень далеко, но он должен обрываться. Я же всегда сомневался в этом; я никак не мог выкинуть из головы вопрос: а что же там, за этой границей?

Но спорить на эти темы теперь бесполезно, Игорь добрался до своего края, до своего предела и что он там встретил – конец мирового пространство или его беспредельность известно только ему. Мне же отныне предстоит выяснять этот вопрос в одиночку. Но главное, что меня сейчас волнует, почему он это сделал?

За окном сгустился вечер, и я ощущал, как трудно мне выдерживать сегодня груз одиночества. Неожиданный и загадочный уход из жизни Игоря не только лишил меня лучшего друга, но и провел вокруг меня невидимый круг еще более отделяющий от людей. По-видимому, есть предел моего отторжения от человечества, каждый из наших друзей и знакомых выполняет для нас роль моста, связывающего человека с остальными людьми. И когда такой мост рушится, всегда испытываешь состояние катастрофы, ибо рвется важная нить, соединяющего тебя с миром. Наверное, в идеале мудрецу не требуется никого, он самодостаточен. Но, во-первых, это в идеале, а, во-вторых, я не мудрец.