Полюби меня перед смертью

Иван Аврамов

Полюби меня перед смертью

Роман

Глава I

Я всегда, как Сократ, прислушивался к своему даймониону, и тот никогда не обманывал, не подводил меня, хотя, может, и отличался чрезмерной осторожностью, но кто сказал, что излишняя предусмотрительность – порок? Нередко этот мой самый преданный, точно пес, друг поощрительно говорил: «Давай, давай, смелее!», но гораздо чаще заботливо остерегал, шепча: «Не надо!», «Отступись!», «И не думай даже!», «Нет-нет, это не для тебя!», и я, как бы в эти мгновения не бывал недоволен даймонионом, обязательно брал под козырек – как солдат перед офицером. Поводов для обиды он мне не давал – ясновидец, который никогда не ошибается, заслуживает только благодарность.

Однако в последнее время я почему-то преисполнился самоуверенности и повел себя неуважительно по отношению к даймониону, отмахиваясь от него так, как отмахивается от многомудрого отца зеленый обнаглевший юнец, не на шутку вообразив, что ни в его советах, ни в чьих бы то ни было других он совершенно не нуждается.

Мне чрезвычайно неловко, что в наше время всеобщего и обязательного высшего образования, когда в какую сторону не плюнь, непременно попадешь в бакалавра или магистра, я все-таки позволю себе напомнить читателю, что даймонион, или деймонион, – это не что иное, как внутренний голос, который Сократ наделял силой божества, даймона (демона) и к которому готов был прислушиваться буквально часами.

В отличие от афинского мудреца, я изменил своему даймониону, за что, видимо, и был наказан, едва достигнув тридцатилетия – на тонкую незащищенную шею моего бытия с размаху опустилась секира несчастий.

Я и впрямь был незащищен – как младенец в пеленках, как ратник без доспехов, как город без стен. Если уж я уподобил себя городу, то стены мои пали в одночасье шесть лет назад, когда умерли мои родители: мама в марте, а почти следом за нею, в июне – папа. Он скончался от обширного инфаркта и инсульта одновременно, маму съел лимфогранулематоз, мучилась она год с лишним, маясь от химии, от постоянной плохой температуры – тридцать семь с лишним, ее густые роскошные волосы проклятая, вовсе не целительная химия разредила, как осень кудрявую березку, и, глядя на то, как угасает мама, надрывал свое и так уж не шибко крепкое сердце отец, пока оно не разорвалось, как яблоко в духовке.

В свои двадцать четыре года я остался на белом свете один-одинешенек – и мать, и отец были детдомовцами, и никакой родни у них, а, значит, у меня, единственного ребенка в семье, не было – ни дяди-тети, ни двоюродных, троюродных или хотя бы семнадцатиюродных братишки или сестренки. И хотя знаю, что родные люди, случается, враждуют между собой куда страшнее и непримиримее, чем чужие, все равно я отдал бы многое за то, чтобы у меня был кто-то свой по крови. Вроде как на душе тогда чуть уютнее.

* * *

Родители успели мне дать образование, по меркам странных и жутковатых девяностых годов несколько смешное – библиотекарь. В дипломе, выданном «кульком», специальность обозначалась более витиевато, но сути дела это совершенно не меняло – общество получало не высококвалифицированного специалиста, а очередного нищего, которому оставалось одно – уповать на самого себя. Что я, похоронив отца с матерью, и сделал, выбрав из двух зол меньшее, а именно: вместо того, чтобы тихонько, безропотно загибаться на зарплате библиотекаря, я предпочел перебиваться с хлеба на воду, пробавляясь Бог знает чем: был коробейником, предлагая первым-встречным всякую ерунду – от музыкальных брелоков до наборов китайских ножей с лазерной заточкой, грузчиком металлолома, подсобником на стройке, опять-таки грузчиком на рынке, охранником в бутике, продавцом в рыбном отделе супермаркета, пока, наконец, одна из моих немногих пассий (женщины меня, конечно, интересовали, но без фанатизма) не пристроила меня в одну незаметную фирмочку, где я начал впаривать разным крохотным, как мушиный послед, торговым точкам зажигалки, электрошокеры, презервативы, пакетики с сушеными кальмарами, ставридкой и прочей пивной завлекаловкой. Меня, менеджера по продажам, как и волка, кормили ноги: за день я должен был объехать-обойти в снег, дождь, гололед с десяток, а то и больше, «точек», разбросанных по городу и разделенных такими же приличными расстояниями, как и обыкновенные грамматические точки, красующиеся в конце предложений. С ногами мне повезло – как-никак рост под метр девяносто, с распространяемым товаром тоже. Преимущественно, как я уже упоминал, это были зажигалки, которые для такой дико курящей нации, как украинцы (перманентный кризис, курс гривны падает, нервы шалят, сигарета сменяет сигарету, только и слышится – чирк-чирк), оказались вещью чрезвычайно востребованной. Конечно, мой маленький гешефт, связанный с бесконечным прикуриванием, а, стало быть, и постепенным умерщвлением людей, был чем-то похож на заработок водолаза, который на сдельщине – платят за каждого поднятого утопленника, и чем чаще люди тонут, тем больше и денежек. Как бы там ни было, именно эта торговая беготня позволила мне скопить, в результате жуткой экономии, двадцать пять тысяч гривен, нашедших вскоре достойное, как мне показалось, применение. После некоторых, порой весьма мучительных раздумий, я открыл парикмахерскую, которую несколько претенциозно назвал «Махаон». Опять-таки для тех, кто позабыл зоологию, напомню, что это бабочка семейства парусников. У нее желтые крылья с черным рисунком. Буквенное начертание на вывеске подкреплялось изображением прелестного мотылька. Должен уточнить, что «Махаон» являл собой даже не единственно парикмахерскую, а рядовой салон красоты для обычных киевлянок и киевлян: стрижка, педикюр, маникюр, который, как известно, способен украсить не только руки женщины, но и лицо мужчины, услуги косметолога, массажиста. И еще: на скользкий путь мелкого бизнеса я ступил не в одиночку, а вдвоем с закадычным дружком Ленькой Дудкиным. Расходы мы делили с ним строго пополам, так же ожидалось поступать и с будущей прибылью. Первые месяца три-четыре, пока мы, как гончие псы, вынюхивали в интернете, с головой ныряли в нонпарельные нескончаемые потоки газетной рекламы, выискивая, где бы, дешево и сердито, купить зеркала, столики, кресла, шкафчики, кушетки для массажа и прочее, без чего салон красоты не может существовать, арендную плату, которую маленькой совсем не назовешь, приходилось платить собственными кровными деньгами, отчего в сердце иногда рождался холодок, – а вдруг у нас ничего-ничегошеньки не получится? Тогда куда – в петлю? Но душу, как весеннее солнце, согревала надежда – отобьем вложенные бабки, раскрутимся… Даймонион дипломатически помалкивал – не подбодрял, но и не остужал мою предпринимательскую прыть. Я воспринимал это молчание как знак согласия.

С мастерами тоже пришлось помучиться – хотелось взять не смазливых вертихвосток, которых приятно после смены потискать где-нибудь в каптерке, а классных профессионалок, способных под сорочий стрекот машинки и воробьиное чириканье ножниц сделать каждую женскую головку просто очаровательной. А таковых найти было очень трудно – цирюльня-то не раскручена, надеяться, что в ее дверях из-за лохматых, заросших по самые уши, жаждущих немедленно постричься киевлян, ну никак не протолкнуться, не приходилось.

Короче, куаферов, в убыток, естественно, себе, пришлось соблазнить высокой оплатой – пятьдесят на пятьдесят, хотя повсюду, где мы ненавязчиво справлялись, их держали на соотношении тридцать пять на шестьдесят пять, а если кое-где им давали сорок процентов от выручки, так это по великой доброте хозяйской…

* * *

Где-то через год начало «капать», и весьма прилично, и с этой «капелью» пришел азарт, смелые мечты наши приобрели реальные очертания – открыли еще два салона красоты, благо, арендная плата заметно подупала. Напряглись с Дудкиным, как штангисты перед рекордным весом, пошарили по сусекам, наскребли, частично подзаняли бабла – и открыли эти точки в хороших людных, бойких местах. Даймонион, как народ у Пушкина в «Годунове», безмолвствовал – стало быть, подавал знак согласия. Новые салоны окупились значительно быстрее – удачное, видимо, месторасположение, расценки чуть пониже, чем в соседних цирюльнях, зазывные указатели с бабочкой желто-черного окраса, рекламные листовки с нашими координатами в почтовых ящиках граждан. В общем, мы с Дудкиным почувствовали себя игроками в казино, которым здорово фартит, – ну-ка, поставим еще разок, схватим фортуну за задницу. Три салона – это еще не сеть, азарт, который распирал нас с той же силой, с какой вода рвет, кромсает нутро кандидата в утопленники, рисовал такую картинку – над половиной Киева трепетно распростерлись крылышки махаона!

У Леньки появились деньжата, и немаленькие – он продал после смерти деда добротный дом в Чапаевке, считай, в черте Киева, я решил взять крупный кредит в банке, заложив свою двухкомнатную квартиру. Даймонион шепнул мне на ушко: «Не торопись! Не влезай в долги! Разве не знаешь, в какой стране живешь?» Я огрызнулся: «До пенсии, что ли, ждать?» Он, кажется, обиделся, потому что прошипел: «У тебя что, прибыль бьет фонтаном? Купаешься в деньгах? Ну, тогда бы я понял твои наполеоновские планы. Ты, видимо, забыл, что, когда над головой есть крыша, ты человек, а не бомж…» Даймонион, конечно же, был мудрее меня, логика у него безупречная, но разве тот, кем навязчиво овладела идея фикс, способен прислушаться к дельной мысли, обуздать себя? Как обезумевший конь, он несется вперед, не разбирая пути, не зная, что совсем скоро – обрыв, пропасть. Всего год понадобился нам с Дудкиным, чтобы открыть еще пять «махаончиков». Все, до последней копеечки, деньги мы вложили в оборудование, отдали за аренду, на зарплату мастерам, на подкуп санстанции, пожарников, налоговиков, на ремонт помещений – сантехники, электрики, штукатуры, ламинатчики. Выложились, как спринтеры на дистанции, и теперь, высунув языки, ждали, как же будет вознаграждено наше усердие. Все-таки кто-то на небе нам глубоко симпатизировал – прошел месяц-другой, и люди протоптали стежки-дорожки к новым салонам. Такая быстрая популярность не только обрадовала, но и воодушевила – будущее, черт возьми, за нами! Возможно, мы с Ленькой переполнились излишней самоуверенностью, забыв о том, что жизнь полосатая, как пешеходный переход. В принципе, неверных шагов мы не делали, пахали, как рабы на галере, любое дело доводя до крика – это было любимое выражение моего компаньона Леньки Дудкина, сухопарого голубоглазого блондина, имевшее для посвященных явный сексуальный подтекст – любить партнершу в постели так, чтобы довести ее до громкого стона, до счастливого рыдания. В общем, повторю, мы делали свое дело, как пролетарии, которые неистово верили, что обязательно будут жить при коммунизме. Увы, если б мы знали, что нас ожидает впереди, то сдулись бы, как воздушный шарик после прикосновения иголки, опустили бы руки, как те ребята на ринге, чьи подбородки ощутимо «пощекотал» кулак соперника. Вся трагедия в том, что когда фортуна вознесла меня и Леньку на гребень успеха – пошла, пошла стабильная, значимая прибыль! – все восемь салонов «Махаона» в одночасье полыхнули синим пламенем и практически выгорели дотла. Потом следствие установит, что причиной возгорания стали знаменитые «коктейли Молотова». Они влетели в разбитые окна наших владений почти одновременно – в промежутке между двумя и тремя часами ночи. Такое впечатление, что заказчик преступления – скорее всего, какая-то неведомая нам конкурирующая фирма, которой мы стали поперек горла, нанял сразу восьмерых «коктейлеметателей». Расправились с нами жестоко, даже нетрадиционно, обойдясь без каких-либо предупреждений, без разных там «черных меток». Меня и Леньку раздавили, как букашек.

Это был крах, полное банкротство – имущество «Махаонов» застраховано не было. В огне пожаров сгорела хата Ленькиного деда, полученная им в наследство, но у него оставалась городская квартира, я же потерял все – после того, как банк понял, что я не в состоянии выплачивать кредит, жилье у меня отобрали, в результате чего общество получило новоиспеченного бомжа.

В мой предпоследний киевский день мы с Ленькой напились до положения риз. Оба не очень-то пьющие, с двух бутылок водки (отвальную, учитывая мое катастрофическое положение, устроил компаньон) опьянели, как свиньи. Под конец нашей печальной, со слезами и соплями, пирушки я вытащил большую, на полстола, карту Украины и, закрыв глаза, наугад ткнул в нее пальцем. Куда я попал, если честно, не помню. На следующий день Ленька, который держался чуть получше, чем я, заявил, что мой палец, как бомба при точечном ударе, аккуратно пригвоздил к столу город Анастасиополь – славный и хороший южный город на Азовском море. Конечно, этому городу для полного счастья меня только и не хватало.

Ленька, как настоящий друг, подарил мне тысячу гривен, на них мне предстояло взять билет в один конец и некоторое время продержаться на новом месте.

Стоя в небольшой очереди в железнодорожную кассу, я вдруг подумал, а не навлекли ли мы сами на себя все наши несчастья. Махаон – бабочка с крыльями, где желтое идет по черному. Удивительная перекличка с георгиевской ленточкой – такие ленточки однажды накануне Дня Победы в Киев в изобилии завезли из соседней державы. Цвета георгиевской ленточки, как известно, – черный и желтый. Дым и пламя…

Глава II

Купе уже на четверть было занято – за столиком сидела молодая женщина и задумчиво смотрела в вагонное окошко. Я учтиво приветствовал ее, мысленно чертыхнувшись, – надо же, поезд подали всего пять минут назад, а она уже тут как тут: опередила меня, любившего первым войти в домик на колесах и в мгновение ока переодеться. Я не терпел снимать с себя парадное одеяние и облачаться в «треники» и футболку в тесном и омерзительном пространстве поездного туалета. На сей счет у меня существовала стойкая клаустрофобия.

Она была хороша собой – черные, как вызревшие маслины, глаза, прямые густые, но искусно подправленные брови, опять же прямые черные блестящие волосы, изящный носик с легкой горбинкой, чувственные, безупречного рисунка губы. Минимум украшений – на безымянном пальце правой руки перстень с крупным переливчато-серым, неведомым мне камнем. Я водрузил легкую дорожную сумку на вторую полку, где ожидали своего часа полосатые, как арестантская роба, матрасы, сел и уставился на попутчицу. Она оторвала взгляд от окошка, и мы одновременно улыбнулись друг другу.

– Вы из Киева или..? – задал я банальный вопрос, который она не дала мне завершить.

– Или, – утвердительно ответила, заставив меня засмеяться.

– Значит, из Анастасиополя, – прозвучало мое совершенно ненужное уточнение. – Как там море, купаются?

– Нет, – засмеялась на этот раз она. – Море холодное, – тоже совершенно ненужное уточнение.

– Как? – искренне удивился я. – Разве Анастасиополь – не субтропики?

– Ну, почему, – серьезно ответила попутчица, – даже не субтропики, а тропики. Правда, они давно остыли.

– Жаль, – у меня был вид человека, которого жестоко разочаровали. – А я думал попляжничать, позагорать.

– Не падайте духом, где попало, – выдала она весьма оригинальную фразу. – Это дело поправимо. До лета всего ничего, каких-нибудь полгода.

– Не согласен, – целиком серьезно сказал я, думая о том, что станется со мной через полгода – превращусь ли в бездомного шелудивого пса, отыскивающего корку хлеба в мусорном баке, или у меня хватит сил вынырнуть на поверхность бытия. – Полгода – не один день…

Она чутко, как барометр, уловила перемену в моем настроении, замолчала, лицо ее стало серьезным, и мне показалось, что игривый ключ, в котором началось наше знакомство, уже утерян раз и навсегда. Распускать нюни перед молодой красавицей я не собирался, а поэтому попытался улучшить свое настроение, вспомнив, как попал спьяну пальцем в Анастасиополь на карте, и решив, что это следует расценивать, как счастливый знак судьбы, которая так немилостиво поступила со мной.

– Вот увидите, все наладится, – будто прочитав мои мысли, произнесла женщина, и я про себя вздрогнул, поразившись, насколько она проницательна.

– Как было бы здорово, если бы вас звали Кассандрой! – воскликнул я, пристально вглядываясь в ее лицо и вдруг замечая, что она, похоже, нездешних кровей.

– К сожалению, я не Кассандра, а всего лишь Тина.

– Тина? У вас, простите, ненашенское лицо.

– То есть? – она приподняла слегка прямые свои брови, хотя, клянусь всеми богами, тотчас поняла, что я имею в виду.

– Ну, неукраинское, нерусское…

– А-а, – протянула она. – Все просто – моя бабушка была ассирийкой.

– Теперь все понятно. Куда денешься от генов…

– Тем более от моих. Гены-южане гораздо сильнее генов-северян… А как зовут вас?

– Денис. Друзья зовут Деном…

– На американский манер? – усмехнулась Тина. – Наша жизнь американизируется со скоростью света. Буквально во всем. Даже в именах.

– Грустно?

– В принципе, да. Но ничего, видимо, не поделаешь. Нам всегда казалось, что другие народы лучше нас.

– Разве это не так? – слегка поддел я попутчицу.

– Даже если это так, надо просто больше уважать себя. Тех, кто не уважает себя, не уважают и другие.

– Резонно, – кивнул я.

– Более чем резонно, – поправила она, и я подумал, что в этой девушке, или женщине – не знаю, не знаю, кто она на самом деле, чувствуется характер.

* * *

В окне мелькал унылый, однообразно декабрьский, типично украинский пейзаж – леса, овраги, буераки, серые блюдца озер и ставков с побурелым от непогоды камышом, поля – иные чисто убранные, другие давно и бесповоротно заросли бурьяном, темный, поломанный ветрами, он навевал тоску, утверждая в мысли, что страна родная пребывает в запустении.

Эта же мысль крепла и при взгляде на сменяющееся с калейдоскопической быстротой человеческое жилье – красивые сельские дома современной постройки сменялись послевоенными покосившимися хатками с ветхими заборами – от них за версту несло вдовьей беспросветной бедой и злыднями тех, кто уже в обществе числился как отработанный материал. На подъездах к станциям ощутимо тошнило от беспорядочных груд самого разного, больше строительного хлама, набросанного и оставленного по обе стороны от магистрали – опрятность во всем еще нескоро войдет в нашу плоть и кровь. Еще до открытия своих несчастливых «махаонов» я съездил по турпутевке в Прагу и, жадно вбирая глазом незнакомый пейзаж, нигде вдоль путей не увидел не то что скопищ бетонно-металлического безобразия, а даже одной-единственной забытой впопыхах жердочки или какой-нибудь кирпичины. Единственное, чем радовала и чем вселяла некоторую надежду родная «чугунка», это сами большие и малые станции, построенные и облагороженные, под стать западным стандартам, покойным министром Кирпой.

Как часто бывает, в нашем с Тиной поначалу весьма живом общении возник островок тишины – теперь мы все больше смотрели в окно, изредка бросая косые мимолетные взгляды друг на друга. Была у меня привычка – загадывать на чем-то. Вот и сейчас я загадал – если в наше купе не подселится еще кто-то, а этого мне очень не хотелось, то все в Анастасиополе у меня сложится хорошо. Пока же к нам никто не подсаживался, и это поднимало мне настроение – приятно было оставаться наедине с Тиной, опять же ровно тлеющим угольком согревала надежда, что впереди у меня неплохая перспектива.

За окном стемнело, и следовало подумать, как скоротать время до сна – в поезде оно тянется томительно долго. На ужин я запасся пиццей и литровым «спрайтом». По некотором размышлении, касавшемся уже начатой дудкинской тысячи, я незаметно вздохнул, поднялся и отправился в вагон-ресторан, откуда, разорясь на восемьдесят гривен, вернулся с половинной, двести пятьдесят граммов, бутылочкой коньяка «Ай-Петри».

Аккуратно разрезав пиццу, как торт, на дольки, я вопросительно посмотрел на Тину:

– Подкрепимся?

– Не возражаю, – засмеялась она и присоединила к моему скромному достархану несколько бутербродов с колбасой и сыром, два огромных красных яблока и пакетик апельсинового сока.

– Вареных яиц и жареной курицы нет, так что не обессудьте, – развел я руками.

– Вспомнили Ильфа и Петрова?

– Да. Когда-то это был классический продуктовый набор нашего пассажира. Увы, времена меняются.

– Не очень-то, – возразила она. – Люди, любящие поесть, берут с собой жареные окорочка, бедрышки. Курицу, так сказать, раздробили.

– Как страну на отдельные княжества?

– У вас образное мышление, Ден, – похвалила Тина.

Я притронулся к «Ай-Петри»:

– Понемножечку?

– Можно. Я люблю коньяк.

– Не самый, конечно, это изысканный, но… Рад, что угадал ваш вкус – насчет коньяка вообще.

Я разлил крымскую желтизну коньяка по разовым стаканчикам, едва прикрыв влагой их дно.

– За поездное знакомство, которое заканчивается перроном? Иногда – к сожалению! – произнес я и пытливо посмотрел на Тину. Она приняла мой взгляд серьезным прищуром своих восточных глаз.

– Как знать, – сказала в ответ. – Ничего нельзя загадывать наперед.

Должен сказать, что она не пропускала глазами никого из тех, кто шнырял туда-сюда мимо нашей полуоткрытой двери. Иногда мне казалось, что на ее лицо набегает тень тревоги, она, как я улавливал шестым чувством, внутренне подбиралась, точно кто-то из тех, кто на секунду возникал в проеме, беспокоил, настораживал ее.

– Что ж, давайте выпьем за перрон, на котором знакомство не кончается.

Мы неслышно чокнулись белым пластиком стаканчиков, золотые донца слегка колыхнулись и успокоились – мы не торопились выпить, мы долго, неотрывно смотрели друг на друга, будто не сидели, а прощались на перроне.

Теплая коньячная влага согрела мою измученную душу погорельца, все мое развороченное житейским крахом нутро. На минуту старое, видавшее виды купе, летящая за окном темь, все-все, что таил в себе этот жестокий и не очень-то справедливый мир, получили розовую подсветку, и я искренне возблагодарил Всевышнего за то, что он создал на земле виноградную лозу.

– Чем вы занимаетесь? – спросила Тина. – Если не хотите, не отвечайте.

– Сейчас – ничем. Сейчас я – никто, – ровно, безучастно ответил я, и не было у меня желания вызвать у моей визави сострадание, жалость или что-то еще в этом роде. Я был предельно правдив – не больше и не меньше.

– Если хотите, расскажите, что с вами произошло. Старая истина – попутчику в поезде открываешь такое, чем никогда бы не поделился даже с самым родным человеком, – у Тины были участливые, понимающие глаза.

И я без утайки, как на исповеди священнику, поведал нехитрую и горестную историю моей жизни. Как я старался выбиться в люди, поняв, что без денег ты букашка, как судьба поначалу благоволила мне, как мои «Махаоны» простерли свои черно-желтые крылышки над Киевом, и как в одну прекрасную ночь все внезапно превратилось в пламя и дым.

– Не горюйте, Ден, – утешила меня Тина, – отчего-то я верю, что все у вас сложится. Что вы собираетесь делать в Анастасиополе?

– Не знаю, – честно сознался я и рассказал, что заставило меня направить свои стопы в город у моря.

– Вы фаталист, – от души расхохоталась Тина. – Это ж надо – пальцем в карту!..

– Ну, все-таки лучше, чем в небо, – расхохотался и я. – А вы… Кто вы по жизни?

– Журналист, – ответила Тина. – Работаю в редакции газеты. Это старое-престарое издание, называется «Берег». Ведь что такое, по существу, Анастасиополь? Берег! Берег моря.

– В ласковых водах которого я так мечтал понежиться, – подхватил я. – Прямо сейчас, в декабре.

– Лет через сто, если потепление на планете не остановится, у вас, Ден, будут все шансы сделать это.

Мы одновременно улыбнулись, но уже спустя мгновение на лицо Тины набежала тень. Наверное, кто-то из шнырявших по вагону в разных направлениях совсем не понравился ей. Я не ошибся, потому что она попросила:

– Закройте, пожалуйста, дверь. Так, пожалуй, будет лучше.

Я выполнил ее просьбу. Мы выпили еще по капельке коньяку, и Тина переменила позу – как человек, которого трапеза уже не прельщала, она по-восточному подогнула под себя правую ногу, а левую – прямую, длинную, белую выставила перед собой. Нога по колено была голой – на Тине были черные «бриджи».

– Очень красиво, – не удержался я, не в силах оторвать взгляда от ее длинной гладкой изящной ноги. – Простите, я, кажется, веду себя не так, как надо.

– Любуйтесь на здоровье. Позволяю, – пошутила она и немножко отпила из стаканчика. – Послушайте, Ден, я постараюсь вам помочь. Нам в редакцию требуется человек в отдел маркетинга, рекламы и сбыта. Коммерческая жилка, если не ошибаюсь, у вас есть, кое-какой опыт, пусть и не по нашему профилю, тоже. Главное, причалить к берегу, пришвартоваться, не так ли?

– Хорошая игра слов, – похвалил я, вспомнив местоположение города и название газеты.