У расстрельной стены

Все верно, командарм Тухачевский летом двадцать первого хорошо погулял по Тамбовщине! И заложников расстреливал, и артиллерией села громил, и даже авиацию задействовал. К августу двадцать первого восстание крестьян в основном было подавлено – разве что мелкие отряды и группы еще по лесам прятались, партизанили. Чекисты, если мне память не изменяет, летом двадцать второго и самого Антонова достали: в какой-то деревне обложили и взять хотели. Тот долго отстреливался – до тех пор, пока чекисты дом не подпалили. А когда крестьянский атаман из окошка выпрыгнул, товарищи из ЧК его и положили – нашлась и для неуловимого борца с большевиками блестящая пуля. Или Антонова милиционеры брали? Да какая, к черту, теперь разница – важно то, что товарищи из органов к тому времени уже туго свое дело знали! Всерьез захотели найти – нашли.

Да, ребята, теперь сам дьявол не разберет, кто у вас там был прав, кто виноват! Что у красных, что у белых и всяких там зеленых – у всех руки были в крови! И, пожалуй, даже не по локоть, а по самые что ни на есть плечи. Как там у классиков? Вроде бы Бунин в своих «Окаянных днях» Татищева цитировал: «Брат на брата, сыневе против отцев, рабы на господ, друг другу ищут умертвить единого ради корыстолюбия, похоти и власти, ища брат брата достояния лишить, не ведущие, яко премудрый глаголет: ища чужого, о своем в оный день возрыдает…» А вот это точно: потом многие из победителей «возрыдали» – в том числе и красный маршал Тухачевский!

Что у нас там дальше? Ага, снова двадцать второй – только уже дело к осени…

1922 год. 19 августа.

Тут такие дела были, что не знаю, как и рассказать-то. В общем, товарищам из ГПУ стало известно, что на дальнем хуторе банда Кравцова прячется, которые на прошлой неделе в Семеновке двух ихних товарищей зверски изничтожили. А они к бандитам на переговоры приходили – по-честному, чтоб банда сдалась и крови лишней не было. А кравцовцы обманом их и убили. В общем, наш ЧОН вроде как по тревоге подняли и с чекистами туда. Окружили мы хутор, постреляли маленько. А потом один чекист как бросит бомбу! Ну, и начали они сдаваться – мол, выходим, не стреляйте! А один к коновязи метнулся и на коня. Товарищ комиссар с «нагана» вдарил, да мимо, а тут у его и патроны кончились. Сует это он новые в барабан и кричит, мол, стреляй, Дергачев, а то уйдет контра! Я с винтаря приладился, да и пальнул. Беглый, как куль, об землю с маху-то и саданулся. А потом сбегал я посмотреть, а там…

Да, чего-то подобного и следовало ожидать – раз уж у вас там шла такая резня. Вот уж действительно, брат на брата! И ищут наши братцы, как бы друг друга половчее шашкой до пояса располовинить или из «маузера» пулю в лоб влепить. Вот и открыл свой личный счет доблестный чоновец Матвейка Дергачев. Хотя, скорее всего, уже и до этого боя приходилось парню по живым людям стрелять, а не только по нарисованным на мишенях силуэтам – бойцы ЧОН, в содружестве с милицией и ЧК, ведь отнюдь не вышивкой крестиком занимались!

…а там Данилка, дружок-то мой! Прям сердце мое все замлело и кровью, можно сказать, облилось. А товарищ Бернштейн как прознал про это положение, так как есть все прояснил: мол, к врагам нашим надо всякую жалость с корнем. Ты, говорит, Семеновку вспомни, как они наших товарищей измордовали. И если контра не сдается, то надо кончать их без раздумиев. Еще он сказал, что даже сам товарищ Ленин приказал вести беспощадную войну против кулаков! Оно все, конечно, точно и правильно, вот только Данилку все равно как-то жалко. Дурак он – к бандитам привалился. А батька и вся семья ихняя как есть самая ведь бедняцкая была! Какой же он кулак – дурак и есть…

Так, дальше что-то очень неразборчиво, часть текста чем-то залита, все расплылось, да к тому же, видимо, и листы вырваны. Это вы, Матвей Федотович, зря – попробуй теперь разберись в этих кляксах да пятнах. Ага, вот слова «красная присяга» хорошо читаются! Дальше есть аббревиатура – это, скорее всего, «РККА». Получается, все-таки приняли нашего красавца в Рабоче-крестьянскую Красную армию. И сколько же ты там прослужил и как потом в ЧК попал? Теперь уже точно не узнаешь, может быть, и комиссовали. Ну, это вряд ли. Просто, помнится, к двадцать пятому году было большое сокращение в армии – вот Матвея в ЧК и взяли. Как проверенного и преданного делу революции бойца! Скорее всего, так оно и было. В дневнике же большой пробел – следующая запись датирована уже двадцать пятым годом, да еще и с приписочкой, значащей, что служил Дергачев уже никак не в армии, а в ОГПУ.

1925 год. 29 марта. ОГПУ.

Вчера был у тов. Медведева – насчет службы и все такое. А потом мы обыск делали у нэпмана одного. Пришла информация, что он золотом и валютой промышляет и связан с подпольем белогвардейским. А конкретно – с РОВСом врангелевским. Пришли, ордер предъявили – в общем, все как положено. Сразу видно – из бывших господинчик, из благородных. Горничная у него – прислуга, то есть. И сам он чистенький, сука, одеколоном аж за версту несет. И смотрит он это на меня и морщится – как на вошь какую. Быдло мы для них, значит. Вот ведь как получается: буржуев, офицерье, попов вроде сковырнули, а новых гадов наплодили. И вот такая там на меня обида и прям ненависть нашла, что вот вытащил бы из кобуры «наган» и пострелял бы их всех, к чертовой матери! Только оружия у меня не было – не выдали еще… Я с малолетства в грязной избенке жил – зимой так и вместе со скотиной. Вонь, теснотища, вши, папаша пьяный матку смертным боем бьет! А эти в пяти комнатах с паркетом кофий с фарфора попивали и на музыках бренчали. Прачки у них, кухарки, горничные. А у меня теленок в углу дерьмо месил, а жрали мы свинячью картошку из чугуна грязного! Так что – по новой теперь?! А для чего тогда вообще революцию делали, в Гражданскую насмерть бились?! И теперь все псу под хвост? Эх, товарищ Ленин, рановато ты помер, ох, рановато. Можно даже сказать, проявил полную несознательность…

«Картина ясная: Одесса красная! И с той Одессой нам не по пути!» Кажется, так пел налетчик Папондопуло в старой советской комедии. Так и здесь – многим в те годы НЭП поперек горла стоял. Точнее, конечно, стояла, поскольку все-таки «политика», но в мужском роде все же как-то привычнее и проще. Тогда некоторые большевики и красные командиры даже стрелялись, не в силах пережить «сдачу кровью завоеванных позиций и явное отступление в деле мировой революции». То, что НЭП был стране жизненно необходим, они понимать отказывались. Так ведь и понять их можно – как и моего Матвея. Паренек только-только из вонючей избенки выбрался, за новую жизнь сражался, в светлое будущее поверил, а тут нате вам – снова буржуи «кофий с фарфора» хлещут-с!

Однако повзрослел мальчонка, поднахватался – и про паркет в курсе, и о фарфоре знает, и прочие мудреные слова выучил. Сколько ему в двадцать пятом-то было – двадцать один, двадцать два? Впрочем, современные мерки тут явно не годятся – тот же Аркадий Гайдар в четырнадцать вступил в партию большевиков, а в семнадцать уже полком командовал! Важнее другое: судя по всему, с пролетарской сознательностью и с ненавистью к врагам революции у товарища Дергачева полный порядок. Классовая ненависть и сознательность, пожалуй, именно эти качества и были наиболее востребованными в органах двадцатых.

Значит, все-таки ОГПУ. Под руководством все того же отца – основателя ВЧК товарища Дзержинского. Дело которого, начиная с двадцать шестого, продолжил не менее «железный» и толковый Вячеслав Менжинский. Забавно, но оба были поляками дворянского происхождения. Да и леший с ними, мне сейчас гораздо интереснее, как складывалась карьера моего Матвеюшки!

Я всмотрелся в маленькую фотографию Дергачева – вероятно, снимок предназначался для удостоверения или еще какого-нибудь официоза. Ничего особенного – совершенно обычное русское лицо: худощавый, черты правильные, высокий чистый лоб, густые светло-русые волосы зачесаны назад. Глаза умные, честно говоря, хорошие глаза. Взгляд, естественно, строгий – как и положено для серьезного документа.

Я листал страницы дневника, читал записи, с любопытством просматривал вклеенные вырезки из газет, и передо мной постепенно вырисовывались картинки теперь уже такого далекого прошлого. Почему-то картины были черно-белыми и больше всего напоминали старую кинохронику, запечатлевшую события, панорамы городских улиц, людей – все то, что давным-давно ушло, изменилось до неузнаваемости и никогда уже не вернется. Причем эта «кинохроника» не имела ничего общего с фильмами времен «великого немого» – в моем кино звучали голоса, музыка и множество других звуков, включая и топот копыт, и грохот тачанок, и многоголосие выстрелов. В какие-то мгновения мне даже грезилось, что я вполне отчетливо чувствую запахи той эпохи: сладковатый чад махорочного дыма смешивался с крепким духом солдатского пота и сапог, теплый аромат оружейной смазки сопровождался кисло-тухлой пороховой вонью, и над всем этим «революционным букетом» незримо царствовал душно-солоноватый запах свежей крови…

Глава пятая

Воронежская губерния, осень 1918 года

Хлеб надо достать во что бы то ни стало. Если нельзя взять хлеб у деревенской буржуазии обычными средствами, то надо взять его силой… Борьба за хлеб теперь означает борьбу против контрреволюции… борьбу за Советскую власть, за социализм! Не забывайте же об этом… и, не колеблясь, немедленно открывайте беспощадную борьбу с кулаками, мародерами, спекулянтами и дезорганизаторами за хлеб!

Председатель Совнаркома В. Ульянов (Ленин).Наркомпрод Цюрупа.Декреты Советской власти.17 марта – 10 июля 1918 г.

Год тысяча девятьсот восемнадцатый для молодой Советской республики выдался невероятно трудным. Разруха, вызванная, прежде всего, Первой мировой войной, породила множество проблем для всех народов бывшей Российской империи.

Над городами навис безжалостный призрак голода, а села и деревни кроме хлеба питались массой самых разнообразных слухов и все еще никак не могли толком определиться, кого же им поддерживать – красных или все-таки белых.

В числе многих новых слов, рожденных новыми временами, было и короткое «чека», которое, пожалуй, слышал и прекрасно понимал каждый. И лишь для немногих аббревиатура ВЧК означала новую, совершенно необходимую для молодой республики организацию, целью которой была беспощадная борьба с контрой. Для всех остальных ЧК чаще всего звучало пугающе и очень быстро стало синонимом чего-то невероятно страшного и смертельно опасного…

Впервые о ВЧК Матвей услышал осенью восемнадцатого. И не только услышал, но и увидел своими глазами то, чего пятнадцатилетнему пацану, пожалуй, и видеть не стоило бы. Он хорошо помнил, как в село на пяти подводах прибыл продотряд – человек двенадцать с винтовками. Как водится, продотрядовцы обшарили все дворы и закрома более или менее зажиточных мужиков, выискивая припрятанное зерно и прочие припасы. Хотя в Рябиновке особо богатых, считай, никогда и не было, – исключая разве что отца Василия, священника местной церквушки. Хозяином отец Василий был рачительным, справным, да и приход худо-бедно приносил немало копеечек, складывавшихся в полновесные рубли.

Вот у священника-то кое-что припрятанное и нашли – и не только зерно. По селу побежал, ширясь и обрастая все новыми подробностями, слушок: оказывается, отец Василий прятал двух раненых бандитов и оружие! На следующий же день в село примчались трое молчаливых товарищей из ГубЧК, вероятно, вызванных комиссаром продотряда.

Матвей вместе с закадычным дружком Данилкой, сгорая от мальчишеского любопытства, из-за угла сарая наблюдали, как батюшку и еле ковылявших бандитов раздели до исподнего и поставили у выщербленной стены на задах церкви. Главный из чекистов что-то негромко сказал, а потом выстроившиеся в шеренгу продотрядовцы дали гулкий залп из винтовок.

Матвея поразили будничность и суровая деловитость, с которой на его глазах вот так запросто убили троих человек. Бандиты были ему незнакомы, но отец-то Василий, еще совсем недавно крестивший и причащавший прихожан, учивший в церковно-приходской школе ребятишек грамоте, был своим и вроде бы не был похож на тех, кто, по слухам, зверски убивал продотрядовцев и комбедовцев. Вот только что был живой человек, а через минуту он дергается от выстрела, тяжелым снопом заваливается на бок и утыкается лицом в сухую жесткую траву. На грязноватой белой рубахе медленно расплываются темно-алые пятна, а по мертвому, еще теплому лицу уже бегут неведомо откуда взявшиеся суетливые муравьи…

Но история на этом отнюдь не закончилась. Тем же вечером Матвей, стараясь никому не попасться на глаза, пробрался к задам поповского дома. Цель вылазки была проста: когда они с Данилкой крутились вокруг продотрядовцев, заметил Матвей на стене сарая железный костыль. А на костыле висела, чуть поблескивая медными заклепками, почти новая лошадиная уздечка – вот ее-то мальчонка и намеревался экспроприировать. То есть попросту стащить. А что, прикидывал Матвей, отцу Василию она теперь все равно без надобности, а нам эта красота вполне в хозяйстве сгодится! Красть, конечно, грешно, но больно уж хороша была уздечка.

Мальчонка подкрался к поповскому сенному сараю и настороженно прислушался – вроде тихо и поблизости нет никого. Матвей сделал шаг-другой вдоль стены и замер, похоже, в сарае кто-то был. Сначала он услышал тихий утробный не то плач, не то вой, показавшийся странно знакомым, почти так же завывала мамка после очередной крепкой выволочки от папаши. Матвей опасливо оглянулся и прильнул к широкой щели между бревнами. Первое, что он увидел, были бесстыдно заголившиеся женские ноги, белевшие на серо-зеленом ворохе сложенного в углу сена. Затем мелькнула полная рука, пытавшаяся хоть как-то прикрыть лоскутьями разорванной одежды тяжело колыхавшиеся полные груди, запятнанные следами крови, скорее всего, из разбитого носа.

Матвей стыдливо отвел взгляд, но тут же неведомая сила заставила его снова жадно прильнуть к щели. Но на этот раз он уже почти ничего не увидел – поповна, все так же подвывая на одной длинной тоскливой ноте, подтянула ноги к животу и повернулась к стене сенника широкой спиной. Паренек тяжело сглотнул, снова воровато оглянулся и, тихо ступая, быстро пошел прочь – подальше от страшного места.

«Грех-то какой! – по дороге домой размышлял Матвей. – Ой, как нехорошо-то… Видно, кто-то решил попользоваться, коли уж батюшку зорить начали. Из наших парней кто? Или из этих, которые с комиссаром приехали? Может, надо главному чекисту все обсказать? Сбегать, что ли? Нет, боязно, а вдруг он сам это своим и приказал? Тем, которые в кожаных куртках? Да не, вроде такой строгий, самостоятельный мужик… Ладно, завтра схожу, тогда все и разузнаю! Посмотрим, что в селе говорить станут – бабы, чай, сразу все разнюхают, да как сороки и разнесут! Ой, а девку-то как жалко – Настасья хорошая, не ругалась никогда. И красивая… Только кому она теперь надо-то будет – порченая! Ой, беда, беда…»

На следующий день по селу поползли страшные и не очень понятные слухи. Матвею толком не удалось ничего разузнать, и он все никак не мог решить: то ли пойти рассказать все командиру продотрядовцев или чекисту, то ли благоразумно держать язык за зубами. В конце концов, парнишка решил хотя бы издали посмотреть, как и что там творится и о чем толкуют сами бойцы. Там-то Матвей и увидел, чем закончилась эта мутная история с поповной Настеной…

Командир, мрачный и злой – совсем как Матвейкин папаша после пьянки, – прохаживался перед строем и, помогая себе энергичными рубящими жестами, что-то вычитывал своим подчиненным. Чекисты молчком маячили чуть в стороне. Матвей потихоньку подобрался поближе – было страсть как интересно, о чем же толкует комиссар.

– Товарищи бойцы! Вчера одним из вас было совершено преступление. А именно: была изнасилована поповна – дочь отца Василия. Этот случай грязным пятном ложится на весь наш отряд! На все дело революции! Мы воюем с врагами нашей народной власти, а не с бабами и девками. И мы никому не позволим творить произвол и настраивать народ против новой власти!

– Да подумаешь, поповская девка! – подал голос один из бойцов. – Ей небось еще и понравилось!

– Хаханьки мне тут будете строить? – Командир недобро потемнел лицом и сквозь зубы процедил: – Между прочим, ей это так понравилось, что бабы ее из петли вынули – мертвую и уже холодную. А мамаша ее, кажись, маленько умом тронулась! Весело вам? Сейчас еще веселей будет! Боец Сивко, выйти из строя! Сдать оружие! Ты, зараза такая, что ж думал, что никто ничего не узнает? Нет, мил дружок, это деревня – тут в одном конце чихнул, а с другого уже тебе про здоровье кричат. Бабы, они все видят и знают! И тебя, сволочь ты такая, видели! И как ты на двор поповский прокрался, и как поповну в сарай тащил… Не боец ты доблестного красного отряда, а самая настоящая контра! И вреда от таких, как ты, больше, чем от любого белого офицерика, из-за вас, гнид, нас народ бояться и ненавидеть начинает! Шлепнул бы я тебя самолично, да закон не дозволяет. Но, думаю, и так недолго тебе осталось – трибунал за такое по головке тоже не погладит. Там тебе быстро… – Он сердито потряс кулаком, прерывая свою речь, несомненно, призванную охладить и вразумить некоторые горячие головы, затем повернулся к чекистам и подчеркнуто уважительно обратился к главному: – Товарищ Манусевич, можете забирать этого гада!

Все это время Сивко, понурив голову, стоял перед строем. Время от времени он вскидывал глаза и тоскливым взглядом обводил своих товарищей по отряду, возможно, надеялся увидеть хоть какое-то подобие сочувствия. Напрасно – большинство бойцов старались попросту не встречаться глазами с провинившимся.

Когда один из чекистов молча тронул Сивко за рукав и кивнул куда-то в сторону, губы бойца вдруг некрасиво скривились, подбородок затрясся, и из глаз побежали самые настоящие крупные слезы. Неожиданно мужик грохнулся на колени и срывающимся голосом, наверное, все еще на что-то надеясь, запричитал:

– Братцы, простите! Бес попутал, ей-богу… Да я больше ни в жисть! Братцы, пожалейте! Я же свой…

– Кончай цирк! – негромко приказал чекист и слегка пнул арестованного носком сапога. – Тоже мне, Чинизелли, мать твою… Свой он… Вот с попом скоро встретишься – с ним и посвоякаешься. Да шевелись ты, сука!

Матвей прикинул, что же может ждать этого Сивко в ЧК, – по-любому получалось, что ничего хорошего.

– Шлепнут гада товарищи! Всенепременно шлепнут, – удовлетворенно кивнул парнишка, потихоньку убрался с места импровизированного судилища и нехотя побрел домой.

Вечером отец долго курил, окутываясь сизым махорочным дымом, тяжело откашливался и матерился вполголоса. Потом оценивающе посмотрел на Матвея и многозначительно заявил:

– Видел? Небось с дружком своим все там облазили-проверили, знаю я вас! Во как нынче: без разговоров к стенке, и весь сказ. Был батюшка – и нет его! Как собаку какую… Потому как новая власть. Сейчас у красных самая сила! А у кого сила, тот завсегда в сапогах и с выпивкой-закуской, понял? То-то же! К красным тебе прибиваться надо. Вот еще годок дома побудешь, на шее моей посидишь, а там и с богом – в город поедешь! Может, к делу какому и определишься… Нынче уж куда соваться-то – зима на носу. Вот весной отсеемся, потом сенокос, опять же, уборка – поможешь! Ну, а опосля уборки и дуй аж в самый Воронеж – держать не стану…

Глава шестая

Воронежская губерния, Отрожские мастерские, август 1921 года

После многолетней войны у нас (да и во всем мире) разруха, расстройство в народном хозяйстве, голод и обнищание. Где выход из положения?

Газета «Беднота».Издание ЦК РКП (б).1 июня 1921 года

– Ешь давай, пролетарий! А отощал-то, не приведи господь! – Федот Миронович недовольно хмыкнул и кивком указал на холщовую тряпицу, расстеленную на траве. На импровизированной скатерке темнела половина краюхи хлеба, солидный шматок сала и большая луковица, весело отсвечивающая красновато-золотистым боком. – Что, не балуют вас харчами? Как же вы тогда работаете? Эх, пролетарии, мать вашу в душу…

– Да так и работаем, папаша. – Матвей, стараясь не терять солидности, деликатно прихватил ноздреватый ломоть пахучего хлеба, сверху положил пластик сала и, жмурясь от удовольствия, отхватил зубами чуть ли не половину. Прикусил крепко присоленный кружочек луковицы и, не в силах оторвать взгляда от оставшейся краюхи, без особого интереса спросил: – А вы, смотрю, там не голодаете! Как сейчас в деревне-то нашей? Ну, и вообще?

– Да всяко бывает. – Отец выудил из внутреннего кармана потрепанного пиджака бутылку, зубами вытащил скрученную из тряпки пробку и сделал пару больших глотков. Шумно выдохнул, сплюнул и принялся скручивать цигарку. Прикурил с помощью самодельного кресала, затянулся, выдохнул облако махорочного дыма и повторил: – Да, по-всякому бывает. Я ж теперь в сельсовете – комбеды-то у нас давно распустили.

– Так это ж еще при мне было – в восемнадцатом, по-моему, в декабре, – с набитым ртом невнятно напомнил Матвей.

– Ну да, при тебе, верно. Так сейчас вовсе дела никуда! Вроде и белых прогнали, а что-то лучшего не видать. Опять же, банды – то одна, то другая! Эти-то еще хужей белых! В девятнадцатом через нас и Мамонтов пролетал с казаками своими, и этот… как же его… а, Шкуро! Так мы тогда всем сельсоветом заховались – только нас и видели! Так толку-то? Всю жизнь-то прятаться не будешь. Вот и получается: власть вроде и наша, а то одного подстрелют, то другого. Леонтия-то Устинова помнишь? Так прям за околицей и ухайдакали! Вдарили с обреза – и нет Леонтия. Меня вот пока Бог миловал… А так ничего живу – грех жалиться! И харчей хватает, и одежонки всякой. Голова была б – хлеб и стакан завсегда при нас будут! Ты-то что делаешь? В комсомолию ихнюю вступил небось?

– Вступил, – важно кивнул Матвей и, не в силах преодолеть искушения, несмело спросил: – Папаша, я еще кусочек съем? Ничего?

– Да ешь, ешь, ничего… Вас-то бандиты не трогают, или как?

– Не, к нам не суются. – Матвей даже слегка приосанился, не забывая прикусывать от нового ломтя. – У нас в мастерских отряд – и винтовки, и даже пулемет есть, «Льюис» называется. Как влупит! А в самом Воронеже, говорят, красноармейцы какие-то есть, опять же милиция и ЧК – поди, сунься! Боятся. А так, по мелочи, гадят, суки, конечно. Наш отряд то туда пошлют, то сюда. И стрелять нам чуть не каждый день приходится! Так что, папаша, мы тут тоже не только вагоны и паровозы ремонтируем – кое-что и другое-прочее успеваем.

– Ну-ну, успевайте, – неопределенно усмехнулся Федот Миронович, снова отхлебнул из бутылки и покосился на сына: – Ты только голову дуром-то не подставляй! Где сзади притрись, где за телегой схоронись – авось и обойдется. Ты бы с главным вашим поговорил – вдруг куда в «чеку» али в милицию втиснуться можно? А еще лучше, в Красную армию – там командиры шибко важный народ, и на полном довольствии. Что ты тут грязь да мазут толкешь – в люди пробиваться надо, понял, ай нет?

– Да понял я, понял! Только, папаша, трудно это все. Туда ведь все больше партийные нужны! Вот еще раз с товарищем Бернштейном поговорю, может быть, что и выгорит.

– Вот-вот, и поговори с этим вашим. Народ они башковитый – не то что наши горлопаны. Авось и присоветует что. И в партию ихнюю вступай, коли так! Чует мое сердце, власть эта надолго. А тебе жить еще и жить. Так думай, шевелись, не жуй сопли! А то так и помрешь в портках дырявых да в ботинках драных, веревочкой подвязанных. Тьфу, глядеть тошно! – Отец достал кисет и, сосредоточенно посапывая, принялся скручивать новую цигарку. – Работаешь-то ноне где? По плотничьей части, или как?

– Да как придется – куда пошлют, там и работаю, – устало отозвался Матвей. – В столярке оно, конечно, хорошо – дух там легкий, веселый. Но мне больше глянется с паровозами работать. Давеча бронепоезд пригоняли в починку – вот это сила! Одно слово, техника.

– Ну-ну, давай, – хмыкнул уже заметно нетрезвый Федот Миронович и, похлопывая по карманам, засобирался: – Пора мне! Ты хлеб-то заверни и с собой возьми, потом еще разок перекусишь. Да товарищев не надумай угощать – там и одному-то на полприкуса. Пойду я. Мне ведь еще в ихний уком партии надо, да и по лавкам поглядеть, прикупить кой-чего… Еще как-нибудь заскочу при оказии. А ты со своим этим поговори! Так, мол, и так, хочу в нашу доблестную Красную армию и в эту… в партию!

– Поговорю, папаша, непременно поговорю, – пообещал Матвей и, запихивая за пазуху сверток, добавил: – А вы там тоже поберегитесь насчет бандитов и кулачья всякого! Тревожно нынче в округе.

– Да ничего, проживем как-нибудь, с божьей помощью. Ну, все, бывай здоров, пошел я!

Матвей, неспешно отряхивая с потрепанных штанов мусор, проводил отца взглядом и заторопился в ремонтный цех. Он и предположить не мог, что эта их короткая встреча окажется последней. Через три недели к нему заглянет мужик из их села и, мрачно поглядывая в сторону, сообщит, что Федот Миронович «преставились, значит, и тому уж десять ден, как схоронены» на местном кладбище.