Полная версия
Чувство льда
– Все нормально.
– Не догадывается он?
– Вроде нет. Да и с чего ему догадываться?
– Ну а Саша? Он что, тоже про Антона не знает?
– Вера Борисовна, про Антона вообще не знает никто у меня на работе. Так откуда Саше узнать?
– Ох, Нана, Нана, что ж у тебя личная жизнь такая нескладная, а? Ты же умница, красавица, ну почему ты не можешь любить мужика, с которым спишь? Неужели это так трудно?
– Наверное, потому, что не удается спать с тем, кого люблю, – с улыбкой ответила Нана, пожав плечами. – Не совпадает у меня. Бывает.
О том, что она спит со своим подчиненным Антоном Тодоровым, за пределами издательства знало довольно много людей: Вера Борисовна, подруги Наны и даже ее родители, с которыми она познакомила Антона в их последний приезд в Москву, почти год назад. О том же, что она уже много лет влюблена в своего шефа Филановского, знала только одна Вера Борисовна, которая еще с тех давних детских лет стала для Наны единственным человеком, которому дозволялось знать то, о чем рассказывать другим было стыдно. Только Вера Борисовна знала, что у Наны Ким нет ни честолюбия, ни самолюбия (так считала сама Нана), только тренер заметила, какими глазами девочка почти тридцать лет назад смотрела на катающегося рядом Сашу и как волновалась, когда он заговаривал с ней, и только от нее Нана не скрывала, что и сейчас безрассудно и безнадежно любит его. Об этом не знали ни родители, ни подруги: свои чувства к Филановскому Нана считала постыдным признаком слабости, в которой не признавалась никому. Кроме Веры Борисовны.
Она много лет не видела Сашу и почти не вспоминала о нем, с тех самых пор, когда он еще в 1979 году бросил фигурное катание и перестал приходить на каток, но, когда они случайно встретились десять лет назад, все вернулось. Бороться с собой Нана не пыталась, ибо от природы не была борцом, она просто приняла ситуацию такой, какая она есть. Саша не выделяет ее из толпы своих друзей и сотрудников, он ко всем относится одинаково: с любовью, вниманием и заботой, и Нана Ким для него не особенная, не единственная, а «одна из». Он любит совсем других женщин, у него есть жена и постоянно меняющиеся любовницы, уж это-то начальник службы безопасности издательства знает совершенно точно, потому что всех своих подружек Филановский пристраивает работать к себе под крыло, на большую зарплату, а Нане и ее сотрудникам приходится проверять их биографии и «послужные списки». И нет никакой надежды на то, что Александр хоть когда-нибудь ответит на ее чувство.
– Интересно, а Андрюша тебе никогда не нравился? – спросила Вера Борисовна, раскладывая принесенные пирожные на большом блюде.
– Нет. То есть я имею в виду, что он, конечно, чудесный, и он мне очень нравится, но не так, как Саша. Они же разные совсем. Сашка просто-таки излучает любовь к людям и ко всей жизни в целом, он бурлит этой любовью, кипит и изливает на всех, кто его окружает, он хочет, чтобы всем было хорошо, чтобы все были устроены, здоровы, благополучны, он неравнодушный к людям, понимаете? И взгляд у него такой теплый, полный любви. Наверное, это меня и завораживает в нем. А Андрюша – он как вещь в себе. Спокойный, невозмутимый, даже какой-то холодный.
– Они по-прежнему не похожи друг на друга? Я тут как-то Сашу видела по телевизору, какая-то была передача про издательский бизнес, и он давал интервью. Я тогда и подумала: интересно, а Андрюшка сейчас какой? Такой же?
– Да нет, что вы, сейчас они еще больше не похожи друг на друга, чем в детстве. Знаете, словно актер в гриме и без грима. Черты одни и те же, а облик совершенно другой. Сашка выглядит как настоящий бизнесмен, коротко стрижется, носит дорогие костюмы, а Андрюша отпустил волосы, завязывает их в хвост и одевается как бог на душу положит. В основном носит джинсы и джемпера. Эдакий богемный философ-бессребреник. Кстати, хотите посмотреть? У меня есть фотографии с новогодней вечеринки.
– Давай, – охотно согласилась Вера Борисовна, – страсть как люблю смотреть фотографии из чужой жизни. Сейчас попьем чайку, посмотрим фотографии, и я возьмусь за блины. Как раз к Никиткиному возвращению будут готовы. И не смей мне говорить, что ему нельзя мучное. От парочки блинов его аксель не пострадает. Между прочим, что у него с тройным акселем? Прыгает?
– Пока очень нестабильно. Четыре из десяти, больше не получается.
– Ничего, какие его годы, успеет еще. Ты в его возрасте тоже с акселем еле-еле управлялась.
Вера Борисовна подхватила поднос с чашками, чайником и блюдом с пирожными и отправилась в комнату, где устроилась на своем любимом месте – в глубоком мягком кресле поближе к телевизору. Нана принесла пачки фотографий, которые так и не удосужилась разложить в альбомы.
– Вот хороший снимок, – она протянула Вере Борисовне глянцевый прямоугольник, – здесь Саша вместе с Андреем крупным планом, так что можете сравнить.
Тренер долго разглядывала лица на снимке, щурилась, отодвигала фотографию подальше от глаз, так как очки для чтения, по обыкновению, забыла дома.
– А это кто рядом с Сашей? – спросила она, ткнув ногтем в изображение красивой молодой женщины в блестящем платье с глубоким декольте.
– Андрюшина подружка, Катя.
– Андрюшина? А чего же она так к Сашке-то льнет? Прямо чуть не вдавилась в него.
– Да бросьте, Вера Борисовна. Новый год, все дурачатся, все веселые, все слегка нетрезвые. Вот смотрите, на этой фотографии Андрюша с Сашиной женой вообще целуются. Это же все в шутку, – рассеянно ответила Нана, не сводя задумчивых глаз с пирожных.
Очень хочется. Ну прямо сил никаких нет терпеть! Она три дня почти совсем ничего не ела, только пила чай и всякие Сашины снадобья, и сегодня опомнившийся организм требовал своего и хватал Нану за горло костлявой рукой того безрассудного и безразмерного голода, когда хочется всего подряд: жареной картошки с котлетами, пирожных, маринованных огурцов, бананов, причем в любой последовательности. Но приходится делать выбор: или пирожное, или блины. Одно из двух. Отказаться от блинов совершенно невозможно: во-первых, это невероятно вкусно, и если такие пирожные можно, в конце концов, пойти и купить, когда уж очень приспичит, то таких блинов, какие печет Верочка, нигде и никогда больше не съешь; а во-вторых, это традиция, нарушать которую совсем не хочется. Всегда, когда они вместе смотрят соревнования фигуристов по телевизору, они едят свежеиспеченные блины, и это уже превратилось в некий ритуал, который особенно страшно не соблюсти, если идет прямая трансляция, как сегодня: а вдруг нарушение ритуала может как-то повредить нашим спортсменам. Эффект бабочки. Брэдбери.
– И правда, совсем не похожи, – резюмировала Вера Борисовна, закончив рассматривать фотографии и выслушав все комментарии к ним, и отправилась печь блины.
Ровно за десять минут до начала трансляции стопка блинов возвышалась в центре стола, а сам стол подвинут поближе к висящему на стене плоскому экрану телевизора. Вера Борисовна принесла блокнот и ручку, чтобы делать пометки по ходу соревнований, а также чистую видеокассету – в ее домашнем телевизоре не было функции автоматического включения на запись.
Никита ворвался в квартиру, когда на лед вышла первая разминка.
– Началось? – проорал он из прихожей.
– Разминаются. Ты как раз успел, – громко ответила тренер.
– Баба Вера!
Мальчик влетел в комнату и повис на Вере Борисовне. Та крепко обняла его и расцеловала.
– Ты мое солнышко, – ласково приговаривала она, разглядывая Никиту, – ты мой чемпион, ты мое сокровище. Мой руки скорее и садись, пока блины не остыли.
Разминка окончилась, на лед вызвали первую спортсменку, и по установившейся традиции все дружно взяли в руки по первому блину.
– Баба Вера, а ты хотела бы сейчас быть там? – спросил Никита с набитым ртом.
– Конечно, хотела бы.
– Почему же ты не поехала? Тренеры же ездят.
– Ездят те тренеры, у которых воспитанники выступают. Можно поехать и за свой счет, но для меня это очень дорого.
– А твоих учеников там нет?
– К сожалению, нет, – усмехнулась Вера Борисовна. – Мои ребята пока до олимпийского уровня не дотягивают. По крайней мере, в этом году мне ехать не с кем.
– А ты возьми меня к себе тренироваться. Я стану чемпионом, и ты будешь ездишь со мной на все соревнования. Правда, здорово будет? Мы с тобой весь мир объездим.
– Экий ты резвый. А как же Светлана Арнольдовна? Ты собираешься от нее уйти?
– Она сама от нас скоро уйдет.
– Да ну?
– Точно, – подтвердила Нана. – Светка в декрет уходит, собирается рожать. Никита, не отвлекай бабу Веру, она же смотрит, как девочки катаются.
– Да ну, это разве катание? – Никита презрительно сморщил нос. – Сплошная грязь, все недокручено, недоделано, начинает выполнять элемент и бросает на полдороге. Тоже мне, еще олимпийцы называются.
– О! – Вера Борисовна назидательно подняла палец. – У нас тут, оказывается, сидит судья международной категории, а мы-то с ним запросто и на «ты». Но вообще-то он прав, у этой девочки действительно все вращения идут с недокрутом…
Нана облегченно перевела дыхание: из опасной темы они благополучно выплыли, хотя неизвестно, надолго ли. Ни один из учеников Веры Борисовны никогда не участвовал в Олимпийских играх. У нее не было своей школы, она не воспитала выдающихся спортсменов, и имя ее было неизвестно тем, кто наблюдает за ситуацией в фигурном катании, сидя перед экранами телевизоров. Она не была выдающимся тренером, обладающим уникальными собственными методиками подготовки фигуристов, она была просто очень хорошим педагогом и очень хорошим человеком, но все, кто стремился к вершинам спортивной славы, уходили от нее к именитым специалистам.
Никита Веру Борисовну обожал и называл бабой Верой, потому что с родными бабушками общаться оказалось как-то затруднительно. Родителей Наны вообще не было в стране, а мать ее бывшего мужа к встречам с внуком отчего-то не стремилась. Ее сын, отец Никиты, женился во второй раз сразу же после развода с Наной, у него родился ребенок, с которым бабушка и нянчилась. Никита мечтал о том, чтобы тренироваться у Веры Борисовны, потому что рядом с ней чувствовал себя спокойно и уютно, но и Нана, и сама Вера этот вопрос старались обходить стороной. У Светочки, Светланы Арнольдовны Лазаревой, были прочные связи с известными тренерами, и именно к ней они в первую очередь приходили «на смотрины», выбирать себе перспективных учеников, которых можно довести до олимпийского уровня. В общем, в тренерско-спортивном сообществе было много всяких тонкостей, которых Никита еще не понимал, зато и его мама, и Вера Борисовна понимали прекрасно: если мальчик хочет сделать карьеру в спорте, ему нужно оставаться у Светланы Арнольдовны или у того тренера, который придет ей на смену. Более того, именно в момент смены и явятся «охотники за ногами» с громкими именами.
– Ты смотри-ка, – с удивлением проговорила Вера Борисовна, когда закончили выступать первые двенадцать спортсменок, – на две разминки всего одно падение. И это ведь слабейшие группы откатались. Что же дальше-то будет?
– Наверное, лед сегодня добрый, – высказала предположение Нана.
Пока заливали лед и разминалась третья группа, она заварила свежий чай, сделала пару телефонных звонков и вернулась к телевизору. На экране готовилась к выступлению первая спортсменка из очередной разминки, она стояла у бортика, получая последние указания от своего тренера. Девушка взяла в руки бутылку воды, прополоскала рот и сплюнула воду на лед.
Нана помертвела.
– Господи, что она делает? – в ужасе прошептала она. – Она что, с ума сошла? Разве можно плевать на лед?
– А разве нельзя? – спросил Никита. – Что в этом такого?
– Никитос, я тебе тысячу раз объясняла, что лед – живой и с ним нужно уметь договариваться. Его нужно любить, уважать, пришел на каток – поздоровайся, скажи ему несколько добрых слов, уходишь – попрощайся и поблагодари. Ты же видишь, как твой любимый чемпион после выступлений целует лед в том месте, где удачно выполнил четверной прыжок. Вот так и надо со льдом обращаться. А она плюет! Идиотка.
Пророчество сбылось немедленно: все фигуристки в этой группе срывали элементы и падали.
– Ну точно, – пробормотала Вера Борисовна, делая в блокноте очередную запись, – как на чужих ногах катаются. Но интересные элементы есть, так что мне будет о чем подумать.
К концу соревнований все трое так испереживались, болея за российских фигуристок, что не заметили, как съели всю стопку блинов.
– Никитос, сколько блинов ты съел? – строго спросила Нана.
Мальчик задумался, загибая пальцы.
– Один на старт и еще три на наших девчонок, получается четыре, – отрапортовал он.
– Много. Да еще на ночь… Завтра тренировка есть?
– Нету.
– Значит, будешь разгружаться.
– Ну мам, – заныл Никита, – а пирожные?
– Еще чего. Даже не обсуждается. Ты же потом от льда не оторвешься, так и будешь прыгать «сидя». Тебе это надо? А еще чемпионом хочешь стать. Ведь хочешь?
– Хочу, – твердо произнес он. – И буду.
– Вот и ладно. Отправляйся спать, а завтра весь день будешь пить чай с сухарями.
Никита послушно отбыл в свою комнату, вскоре ушла и Вера Борисовна. Нана сильно устала, все-таки еще не выздоровела, и, оглядев сложенную в мойку грязную посуду, она решила оставить ее до завтра. Ноги совсем ватные, и голова покруживается.
Она улеглась в постель, закуталась в теплое одеяло, свернулась в клубочек, но сна не было. В голове снова и снова всплывали слова Веры Борисовны: почему Нана не может любить того мужчину, с которым спит? Да не в этом же дело, а в том, что она может поддерживать интимные отношения с тем мужчиной, которого не любит. Наверное, это очень плохо. Безнравственно. Во всяком случае, так принято считать. А что в этом безнравственного? Тысячи, миллионы женщин и мужчин, состоящие в браке, исправно и регулярно, и даже не без удовольствия, занимаются сексом, ведут общее хозяйство, растят детей, ходят вместе в гости, хотя никакой такой безумной романтической любви между ними давно нет. Может быть, их извиняет то обстоятельство, что раньше эта любовь у них все-таки была? А у нее с Антоном Тодоровым такой любви не было… Ну и что? Он – замечательный, умный, добрый, заботливый. Да, она не обмирает от его взгляда и не теряет рассудок от его прикосновений, она не изнывает от тоски, когда не видит его несколько дней, она не думает о нем каждую свободную минуту, но разве это так уж обязательно? Обмирание и потеря рассудка – это Саша Филановский, никакой другой мужчина за все без малого тридцать шесть прожитых лет не производил на Нану Ким такого впечатления. Но Саша недоступен, и, значит, нужно выстраивать свою личную жизнь с другими мужчинами. Нельзя же похоронить себя заживо, мечтая о прекрасном принце Филановском, надеть пояс целомудрия и превратиться в унылую монашку. И вообще, что такое любовь? Может быть, как раз то, что есть у них с Антоном? А то, что с Сашей, – просто безумие, наваждение, черт знает что…
* * *Оконное стекло оставалось грязным, сколько его ни мой, и Ксения давно уже оставила попытки оттереть мутные пятна, появившиеся невесть когда и неизвестно отчего. Первые годы она изо всех сил старалась поддерживать это жилище в достойном виде, все время мыла, терла, чистила, подклеивала отрывающиеся обои, подмазывала белилами потолок, но постоянное отсутствие денег все равно сказывалось, квартира ветшала, мебель рассыхалась и трескалась, сантехника покрывалась желтоватыми разводами, и убожество и разруха наконец взяли верх над хозяйственностью и аккуратностью. У Ксении больше не было сил бороться, она устала и опустила руки. Ей было все равно. И даже ребенок, доченька любимая, Татка, малышенька единственная, – и та не пробуждала в женщине никакого интереса к жизни. Все предопределено, все распределено, каждый получил, что ему причитается, и на большее надеяться нечего.
Татка болеет с самого рождения, у нее диабет первого типа, ее нельзя отдавать ни в ясли, ни в детский сад – упустят, не справятся, и Ксения сидит дома, работу бросила и занимается только дочкой. Так и живут втроем на одну мужнину зарплату, а велика ли она у простого инженера, если завод, на котором он работает, по уши в долгах? Мало того, что невелика, так еще и не каждый месяц ее выдают.
Скорей бы зима кончилась, солнышко выглянуло, все-таки повеселее будет, а то уж совсем безрадостно…
Татка спит, и Ксения привычно сидит у окна и смотрит на улицу. Люди ходят. Разные. Хорошо одетые. Веселые. Машины проезжают дорогие. Какая-то другая жизнь, в которой откуда-то берутся и деньги, и радость, и надежды, и здоровье. Откуда? Знать бы – побежала бы хоть босиком, месяцами стояла бы в очереди, чтобы тоже получить хоть чуть-чуть. Глупые мысли, глупая Ксения.
Она отходит от окна, останавливается перед зеркалом, тоже мутным, как и оконное стекло, и покрытым пятнами, точечками и какими-то царапинами. Почему, ну почему все так сложилось? Ведь была умненькой симпатичной девчушкой, в школе хорошо училась, стала постарше – мальчишки начали заглядываться. В институт поступила, встречалась с парнем, долго встречалась, дело к свадьбе шло, потом встретила того, кто стал ее мужем, голову потеряла, влюбилась до смерти. Мама была против, отговаривала, мол, не пара он и вообще… Что «вообще», Ксения не понимала, она знала только одно: такая любовь случается раз в сто лет. Она любит, она любима, и при чем тут пара или не пара?
Была свадьба, скромная – по средствам, которых не было ни в семье невесты, ни у жениха, потом долгая изнурительная борьба за рождение ребенка, несколько выкидышей, томительные больничные месяцы «на сохранении», потом подарок судьбы – Таточка, Татуська. Ксения хотела назвать девочку как-нибудь посовременнее, например, Настей, Катей, или уж совсем авангардно – Варварой или Ульяной, но муж настоял на Тамаре. Чем-то это имя было ему дорого, но чем именно – он так и не рассказал, только смотрел как-то странно, не то задумчиво, не то загадочно, но без улыбки. Да ладно, Тамара так Тамара, лишь бы была здорова и счастлива. Однако здоровья маленькой Татуське Господь не дал.
Ксения смотрит на свое отражение и пытается вспомнить то время, когда она была частью той счастливой беззаботной жизни, текущей за окном, проплывающей мимо и даже самым тонким краешком не задевающей теперь ее. А что будет дальше? Уже шесть лет Ксения не работает по профессии, она вообще нигде не работает, сидит с ребенком, а вдруг что случится? Нет, не самое страшное, не с девочкой, а с мужем. Попадет под машину, например, или просто-напросто бросит ее. Зачем ему такая жена, неухоженная, с ранними морщинами, опустившаяся, в старых джинсах и безразмерном свитере. Волос давно уже не касались ножницы парикмахера – надо экономить каждую копейку. Любовь мужа поддерживала ее все эти годы, давала силу, стойкость, но ведь все когда-то кончается, и любовь тоже. И если он ее разлюбит и бросит, то что же с ней будет? С ней и с Таткой? Как жить? На что жить?
Она судорожно хватает трубку старенького, давно разбитого и склеенного скотчем телефона и набирает номер мужа. Только услышать его голос, всего несколько слов, чтобы быть уверенной, что сегодня после работы он вернется домой. Руки дрожат, в горле стоит ком, который никак не удается сглотнуть, и от этого голос Ксении звучит сдавленно и испуганно.
– Что? – тревожно спрашивает муж. – С Таткой плохо?
– Да нет, с ней все нормально, она спит.
– А что тогда?
Он никогда не понимал, зачем она звонит ему на работу без дела, просто так. Он не понимал ее страха, не видел оснований для беспокойства и сердился.
– Не знаю, – она уже почти плачет, с трудом сдерживается. – Мне как-то тревожно стало. С тобой все в порядке?
– Да что со мной случится, Ксюша, ну что ты, право слово, как маленькая.
Вот и сейчас сердится, она по голосу слышит. Муж недоволен ею, глупой, плохо выглядящей, которая даже здорового ребенка родить не смогла. Бросит он ее, точно бросит, если еще не сегодня, то через неделю или через месяц.
Она плачет в трубку, так горько, так отчаянно, всхлипывая и подвывая, она так устала от вечного безденежья и ежечасного беспокойства за девочку, от этих неотмывающихся окон, от просачивающегося во все щели холодного сырого воздуха, от пятен на потолке и от старой клеенки на столе в кухне, с которой от многолетнего мытья стерся рисунок…
– Ксюшенька, солнышко мое, – ласково говорит муж, – я все понимаю, я знаю, как тебе тяжело, но потерпи еще чуть-чуть. Еще совсем немножко, ладно? Скоро у нас будут деньги. Уже совсем скоро.
От этих слов, сказанных так тепло, так мягко, она немного успокаивается. Ей кажется, что она почти видит его, сидящего, нет, расхаживающего по служебному помещению взад и вперед – такая у него привычка, он совершенно не умеет разговаривать по телефону, сидя на одном месте, ему обязательно надо двигаться. Высокий, стройный, густые хорошо подстриженные черные с сильной проседью волосы, смуглая кожа, выразительные темные глаза, густые загнутые вверх ресницы, и весь он напоминает горький шоколад – темный, сладкий, но без приторности. Господи, какой же он красивый! Как милостива судьба была к ней, Ксении, когда подарила ей такого мужа! И если она будет действовать ему на нервы, он обязательно бросит ее, вечно плачущую, опустившуюся, да еще с больным ребенком на руках.
– Прости, – бормочет Ксения, – я больше не буду. Я уже не плачу.
Она понятия не имеет, откуда возьмутся деньги, о которых с недавнего времени начал говорить муж. Она даже отдаленно не представляет, откуда они могут появиться. Но так хочется ему верить! За все годы, прожитые вместе, он ни разу ее не обманул. Так, может быть, и в этот раз не обманет.
* * *Звонок в дверь раздался в тот самый момент, когда Кате показалось, что уже ничто не может помешать им с Андреем лечь наконец в постель. День для нее оказался пустым и оттого длинным и скучным, и вечер не наступал мучительно долго. Сегодня с самого утра все не заладилось, и намеченные дела отменялись одно за другим. Сперва не состоялось назначенное еще неделю назад собеседование по поводу новой работы (с прежней Катя уволилась еще месяц назад), потом выяснилось, что подружка, с которой девушка собиралась встретиться и вместе где-нибудь пообедать, заболела, и в довершение всего в бассейне, куда Катя ходила два раза в неделю, прорвало какую-то трубу, и его закрыли на санитарный день. Она попыталась пройтись по магазинам, но никакого удовольствия от похода не получила, потому что таких денег у нее не было. Вернее, их не было у Андрея.
И вот наконец Андрей пришел домой, они вместе поужинали, потом Катя смотрела по телевизору сериал, а Андрей что-то писал, включив компьютер, и ей казалось, что еще минут двадцать – и спать.
Как раз в это время и позвонили в дверь. Она помчалась открывать и увидела на пороге одну из «подружек» Андрея. Как она ненавидела этих теток с озабоченными рожами, которые считали возможным являться в почти семейный дом в одиннадцать вечера, да еще без предварительного звонка! И почему Андрюша им это позволяет? Самое противное, что «подружек» было много, человек пять или даже шесть, и не все они были тетками «в возрасте», то есть около сорока. Среди них попадались и молодые девицы. Ну как, ну вот как она, Катя, должна к этому относиться?
Сегодняшняя гостья была из этих, молодых и красивых. Андрей, как обычно, провел ее на кухню, заварил чай и закрыл дверь, ведущую в коридор, предоставив Кате смотреть телевизор в одиночестве. Девушка даже не злилась – она давно привыкла. Конечно, в тот раз, самый первый, больше года назад, когда они с Андреем только-только начали жить вместе, и вдруг около полуночи явилась какая-то молодая женщина, и Андрей встал с постели, повел ее на кухню, закрыл дверь, и до рассвета они о чем-то разговаривали, – в тот раз Катя устроила форменную истерику. Она была, во-первых, влюблена, и во-вторых, уверена, что эта женщина – или бывшая любовница Филановского, с которой у него «еще не все порвано», или будущая претендентка, готовая в любую минуту сместить Катю и заменить ее собой рядом с ним. Понятно, что при таком подходе масштаб истерики был весьма крупным. Она рыдала и требовала объяснений, Андрей тихо улыбался и говорил:
– Зайка, я не могу, не имею права требовать от тебя, чтобы ты разделяла мои убеждения и жила моими интересами. Но и ты не можешь требовать от меня, чтобы я жил в вакууме, не имея возможности общаться с людьми, которым интересно то же, что и мне. Если я не могу говорить с тобой о том, что меня волнует, то я буду говорить об этом с другими. А если ты собираешься по этому поводу скандалить, то я ведь все равно не перестану общаться со своими друзьями, я просто буду делать это вне дома. Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я уходил поздно вечером неизвестно куда и возвращался под утро?
– Ты привел в дом бабу и заперся с ней на кухне у меня на глазах! – кричала Катерина, размазывая бурно текущие слезы по щекам и шее.