Государыня

– Ты, государь, забудь о пройдохе Мазовецком. Он бабник, и гулена, и на соседей кулаками машет. А города его нашим селам не сродни, лишь сиротством богаты.

– Спасибо за службу, любезный Федяша, – поблагодарил дьяка Иван Васильевич. – Знать, угодно Господу Богу, чтобы Еленушка была литовской государыней. Только и тут надо жестко говорить с литвинами. У нас есть что требовать от Ягеллонов.

Посольская служба Ивана III в ту пору радела за Русь исправно, и вскоре он знал, что происходило в Мазовии и в Литве в одно и то же время. Великий князь Александр был очень обеспокоен сговором князя Конрада с магистром Ливонского ордена фон Плеттенбергом. Знал он, что его войску будет трудно воевать, если на державу нападут две силы. Потому, несмотря на натянутые отношения с Русским государством, Александр отважился наладить дружбу и отправил в Москву посольство во главе с ловким дипломатом паном Станиславом Глебовичем. Наказывал он послу строго:

– Сиди в Москве, пока не добьешься мира. Иначе в Вильно не возвращайся. – Мягкий по нраву, Александр в трудный час хотел быть жестким. – Помни, что в твоих руках судьба Литвы.

– В меру сил я постараюсь, государь, выполнить миссию, – ответил посол.

Станислав Глебович был изворотлив и пронырлив. Он не раз побывал в Орде и там многому научился. Он попросил у Александра подарков для московских дьяков.

– Бакшиш сделает сговорчивее лисье окружение князя московитов, – попытался убедить Станислав великого князя.

Александр по натуре не был жадным и умел делать подарки, но лишь при условии, если у него имелось, что дарить. Позже стало известно, что государь Литвы всю жизнь носил кафтаны с «дырявыми карманами». Однако Глебовичу он пообещал:

– Повезешь в Москву все, что нужно.

«Хождение» Глебовича в Москву, к великому огорчению Александра, оказалось неудачным. На приеме литовских послов Иван Васильевич сказал просто и твердо:

– Мы стояли и будем стоять на одном: пока Ягеллоны не вернут Руси всех ее отчин, мирному договору не быть!

– Великий князь, вашу заботу о русских землях наш государь понимает, и близок час, когда русские князья и их холопы вернутся под ваше крыло, – Станислав пытался умилостивить Ивана Васильевича и даже сделал намек о признании прибавления к титулу: – Вы не только великий князь, но и государь всея Руси, с чем склонны согласиться паны рады.

– Ничего удивительного тут нет, – ответил с усмешкой Иван Васильевич. – Я действую и живу по старине и по праву своих предков. Потому все иноземные государи чтут меня как государя всея Руси, лишь твой Александр да Ольбрахт, братец его, упорствуют. И мое последнее слово таково: не тратьте попусту корма и уходите домой. Авось ваш Александр разумом посветлеет.

– Но мы и о другом хотели бы поговорить. Великий князь просил узнать, с чем приходили к вам мазовецкие послы?

Этот вопрос задел Ивана Васильевича за живое. Он сердито сказал:

– Пусть твой Александр не сует нос не в свое дело, ежели не ищет ссоры. – И великий князь покинул тронную залу.

Проводив литовских послов без каких-либо надежд на мирный договор, Иван Васильевич, однако, задумался. Ему не давали покоя мысли о дочери Елене. Получалось, что устроить Елену повыгоднее для Руси оказалось тщетным. Встречаясь с нею в трапезной, он то не смотрел на дочь, то вглядывался пристальнее обычного. И щемило от боли сердце: вдруг тати снова замыслят похитить ее? Он этого не переживет.

Волновалась за Елену и великая княгиня Софья Фоминишна. В душе она тоже желала выдать дочь за великого князя Александра. По ее мнению, он был порядочным человеком, к тому же под стать Елене – красивым. Однажды перед сном она посоветовала супругу:

– Был бы ты, батюшка, посговорчивее с послами Александра, не болели бы наши головушки. Пристроили бы мы доченьку, а там, глядишь, было бы легче разговаривать с зятем и о русских землях.

У Ивана Васильевича в последние годы разговор с женой складывался раз от разу труднее. Ему все казалось, что она по любому поводу идет наперекор его желаниям. На сей раз она была права, но он все же ответил так, что отбил у нее охоту продолжать позднюю беседу:

– Мне нет нужды быть сговорчивее. Пусть литвины одумаются и приходят. Мои палаты открыты для сватов Александра.

Твердость и терпение Ивана Васильевича были вскоре вознаграждены. Вельможи литовской рады, всегда несговорчивые, вдруг пошли навстречу своему великому князю и помогли ему, как они понимали, принять правильное решение. От панов рады пришла в Нижний замок делегация.

– Государь, отправь в Москву великое посольство только с одной целью: засватать великую княжну, – выступая от имени рады, принялся убеждать Александра Ян Заберезинский. – Выдай послам опасные[13] грамоты и с богом пошли их в Московию.

Александр принял совет депутатов без возражений.

– Так и будет, как просите, – заявил он. – А тебе, ясновельможный Ян, вести послов. Ты удачливый.

В душе великий князь был доволен тем, что рада нашла выход из трудного положения, и, когда пришел час писать грамоту великому князю всея Руси, он повелел открыть ее высоким титулом, как того добивался Иван Васильевич: «Государю всея Руси».

Великое посольство Литовского княжества покинуло Вильно в январе 1494 года. Двигались быстро, и вскоре послы появились под стенами Кремля. Однако с приездом литовцев Иван Васильевич по не ведомым никому причинам вновь пустился в сватовскую игру. Он упрятал княжну Елену в терем под строгий надзор мамок-боярынь и не позволил ей быть на церемонии встречи сватов. Софья Фоминишна пыталась умилостивить супруга, но ей это не удалось. Мать и дочь смирились с этим не без горечи. Зная, что великое посольство часто возглавляют государи, они надеялись увидеть Александра. В последние часы перед встречей с послами Елена еще раз попыталась упросить матушку поклониться батюшке, но Софья Фоминишна отказалась:

– Проку мало, доченька. В батюшку словно бес вселился, он не желает путем вести речи о сватовстве, и кончится, голубушка, оно ничем, хотя твоей руки просили другие государи.

– Что за напасть! Какой корысти ищет батюшка? – со слезами на глазах спрашивала княжна.

– Корысти личной батюшка не ищет. Она державна.

Софья Фоминишна была мудрой женщиной и видела так же далеко, как и ее муж. Да и жестковата была в большей степени, чем Иван Васильевич: тому византийское воспитание являлось причиной. Знала великая княгиня, чего добивался государь. Она продолжила:

– Потому наставляю тебя на терпение и послушание. К тому же добавлю, чтоб не маялась: великий князь Александр в Москву не пожаловал.

Почти месяц продержал Иван Васильевич послов, каждый день добиваясь от них уступок. Ян Заберезинский, к которому теперь великий князь относился миролюбиво, дважды отправлял гонцов в Вильно, дабы уведомить Александра о претензиях государя всея Руси.

– Передай великому князю, что, если мы будем скупиться на порубежные земли, согласию не быть, – наказывал Заберезинский пану Сигизмунду Сантаю, когда тот покидал Москву.

– Вот уж будет мне нахлобучка от панов рады, как узнают, чего добиваются московиты, – сетовал пан Сигизмунд.

– Что поделаешь, если мы в этой игре за козлов отпущения, – пытался утешить Сантая Заберезинский.

Проводив Сигизмунда, Ян и его свита коротали время, слоняясь по Москве, по Кремлю. Правда, в Кремле было на что посмотреть. Итальянские и русские мастера, работая бок о бок, поднимали новые каменные стены вокруг Кремля, перестраивали великокняжеский дворец и украшали храм. Всюду лежали горы камня, кирпича, бунты леса. Шум работ, говор не умолкали даже в морозные дни от утренней зари до вечерней. Артельные десятники покрикивали на работных людей, а на десятников, непонятно за что, кричали итальянские мастера. Ян Заберезинский удивлялся размаху работ – знать, казна позволяла – и видел будто воочию, каким будет Кремль через пять – десять лет. Он с завистью признавался, что Кремлю не будет равных во всем мире.

Наконец гонцы вернулись из Вильно и привезли повеление великого князя идти на все разумные уступки. Иван Васильевич торжествовал. Он добился того, чего желал. Между Русским государством и Литвой был заключен мирный договор, во всех отношениях выгодный россиянам. С этого часа никто не оспаривал титул «государь всея Руси». Иван Васильевич сказал тогда служилым боярам и дьякам:

– Теперь мы позволим Александру Ягеллончику стать нашим зятем. Дайте о том знать главному послу Яну Заберезинскому.

Лишь после этого великое литовское посольство – более двадцати человек – было приглашено на торжественный прием. Послы низко кланялись государю всея Руси и вручили ему грамоту Александра с просьбой о руке великой княжны Елены. Но в этот день они не получили ответа на грамоту. Они были званы на обед, и за столом велись разговоры обо всем, но только не о сватовстве. Лишь в конце трапезы Василий Патрикеев сказал Яну Заберезинскому:

– Приводи княжьих сватов послезавтра в сию Брусяную гридницу, тогда и поведем речь полюбовную. Да чтобы хмельных среди вас не было, а то, я вижу, многие из твоих лыка не вяжут к вечеру.

– Так ведь от тоски да от скуки извелись. А за добрую весть спасибо тебе, боярин. Два дня без хмельного перемаемся, – ответил Ян.

Подошел долгожданный день сватовства. Послы предполагали, что все будет просто: придет из своих покоев государь Иван, сядет на трон и скажет: «Ну, сваты дорогие, милость моя к вам есть, смотрите невесту, да и по рукам». Ан нет, проволочка вновь случилась-таки. Когда послы уселись на обитые алым бархатом скамьи, толпой появились в Брусяной зале князья, бояре, иереи, дьяки. И выступил от имени государя всея Руси митрополит Зосима. Был он немощен от болезней и старости, но голосом владел сильным и проговорил такое, что озадачило послов, а кое-кого и в недоумение ввело:

– Гости панове, послы Литовского княжества, сказано государем всея Руси и великим князем многих земель Иваном Васильевичем, что он согласен выдать дочь Елену за великого князя литовского Александра. Но он непременно должен исполнить волю государя всея Руси и Господа Бога.

– Излагай свою волю, владыка, – попросил Ян Заберезинский.

– Суть ее проста, дети мои. Ждет Иван Васильевич от Александра клятвенную грамоту о том, что дает своей супруге свободное и непринужденное исповедание православной веры, чего и прежние государи требовали.

Сей гром среди ясного неба поверг послов в молчание. И все-таки самый горячий из них, Сигизмунд Сантай, воскликнул:

– Как мог великий князь россов и государь всея Руси кружить нам головы! У нас есть своя вера, свои церковники, им и решать, в какой вере быть супруге великого князя!

В завязавшийся спор вмешался Ян Заберезинский, заговорил с Сантаем по-литовски. Дескать, остудись, Сигизмунд. Сказано нами, что у нас есть воля великого князя Александра дать такую клятву, – вот и дадим. Да помни, любезный, в утешение: ныне клятвы и договоры не в цене. Нам ли стесняться? Услышь отца Макиавелли. Он же говорил: «У нас есть Бог, который простит нам прегрешения». И Ян Заберезинский, нисколько не смущаясь ложью, заявил русским вельможам:

– Мы знали, что вы потребуете того, и потому заверяем: клятвенную грамоту великий князь Литвы подпишет, если вы ее напишете.

Ян Заберезинский знал, какую ответственность примет на себя Литва, если подобная грамота будет составлена и ее подпишут: Руси будет дозволено вмешиваться во внутренние дела его державы. Однако глава посольства оставался спокоен и верен себе. Он помнил, что в Польше и Литве есть примеры того, как обводили вокруг пальца простаков россов.

Но ни боярин Патрикеев, ни дьяк Курицын, ни тем более Иван Васильевич простаками не были. Все они вкупе сумели завершить сватовство с большой выгодой для Русского государства и расчистили ниву под посев дипломатического жита. Не предполагали они одного: Макиавелли властвовал не только в душе главы посольства Заберезинского, но и в душе Александра Ягеллона – и потому игры в сватовство продолжались, хотя на февраль 1494 года были назначены смотрины и обручение.

Глава седьмая

Коса на камень

Елена уже смирилась с тем, как протекало ее сватовство, она не замечала каверз и проволочек при сговоре. Смирилась княжна и с державной корыстью батюшки, поняв, что интересы государства для него превыше всего. Даже любовь к дочери не могла поколебать их. «Конечно же радение государя за Русь всегда похвально, – пыталась убедить себя Елена, – но, может быть, и радению должен быть предел». Однако княжна с осуждением остановила себя и упрекнула за то, что слишком много думает о себе, что сомневается в праведности действий батюшки. Пусть же он благодаря ее замужеству получит выгоду для державы. Разве это не достойно похвалы? А она, «девка-служебница государева», претерпит все ради блага Руси. Так размышляла княжна Елена, сидя в тереме, перебирая драгоценные украшения и любуясь своими нарядами, в которых она выйдет к послам в час обручения. Ей было чем полюбоваться. Как красив, как богат ее царский венец, украшенный лалами, диамантами, яхонтами да зернами жемчугов. В ларцах играли лучами золотые и жемчужные нити для косы, серьги-подвески с сапфирами, рубинами и изумрудами.

Палаша помогала Елене примерять украшения, со смехом надевала их на себя, а потом рдела от смущения. Вскоре пришла мамка-боярыня Анна Свиблова, принялась наряжать княжну на смотрины. Они должны были состояться в покоях Софьи Фоминишны. К назначенному часу Анна одела Елену в прекрасные одежды византийского покроя и украсила множеством драгоценностей. Однако ни богатые одежды, ни сверкание дорогих камней и золота никак не скрадывали природную прелесть княжны. Все в ее лице, фигуре притягивало взгляды, во всем угадывалась царственная стать.

Когда Софья Фоминишна ввела княжну Елену в палату, где уже собрались все чада и домочадцы во главе с Иваном Васильевичем, все близкие к государю князья, бояре, дьяки, а также великое литовское посольство во главе с Яном Заберезинским, взоры всех окутали княжну дымкой восторга, особенно же были очарованы литовские послы. «О Господи, это то, что нужно нашему государю, нашему рыцарю красоты и отваги!» – воскликнул в душе пан Сигизмунд Сантай, один из верных сотрапезников Александра. «Восхищенные послы поклонились невесте и передали ей поклон от ее жениха Александра Казимировича», – отмечали летописцы той поры. Кроме поклонов, Сигизмунд Сантай вознес невесте многословную похвалу. Но в ответ на речь Сантая Елена не сказала ни слова, потому как было не положено невесте разговаривать. За нее отвечал окольничий Семен Ряполовский:

– Великая княжна Елена принимает поклоны от великого князя Александра Казимировича и спрашивает, как его здоровье, не мается ли болезнями?

Послы вновь поклонились Елене, и за всех ответил Ян Заберезинский:

– Славный великий князь литовский Александр Казимирович пребывает в здравии и с нетерпением ждет приезда невесты.

После этого Заберезинский позвал слуг и принялся вручать великому князю и великой княгине подарки от Александра. Исполнив эту часть свадебного сватовского обычая, Ян спросил Семена Ряполовского:

– Будет ли ныне обещанное обручение?

Князь Семен удивленно вскинул брови и ответил так, что у Заберезинского екнуло сердце:

– Как ему быть, ежели жениха нет! Не нам нарушать обычаи предков. – И тут же склонился перед Иваном Васильевичем: – Послы ждут твоего слова, государь-батюшка.

Ивана Васильевича одолевала сердечная маета. Ведь то, о чем он хотел бы сказать, опять повергнет послов в тяжелое уныние, он же не желал того. Умудренный жизнью, великий князь подумал, что в сей миг лучше уступить чаяниям послов и дочери, потому как, считал он, обручение не последний шаг к супружеству. И все-таки он посупротивничал:

– Мы и впрямь готовы свершить обручение, а жениха-то нет.

– Да есть же, есть, государь всея Руси, – воскликнул Заберезинский. – Вот пан Станислав Глебович, маршалок и дружка Александра. Он же и за жениха нареченного!

– Коль так, у нас препон нет, – отозвался Иван Васильевич и спросил супругу: – Ты как мыслишь, матушка?

– Вкупе с тобой, батюшка, – ответила Софья Фоми-нишна.

Иван Васильевич велел Семену Ряполовскому внести обручальный перстень и крест для Елены. Все это было отдано Заберезинскому. Он же передал перстень Станиславу. В зале воцарилась тишина. Обручаемые вышли на середину залы. Заберезинский и Ряполовский увенчали их золотыми крестами. Но еще не исполнился обручальный обряд, не прозвучали слова «жених» и «невеста», как Елена ощутила в сердце боль, в глазах появилась печаль и навернулись слезы. Она знала причину того и попыталась превозмочь в себе острую слабость, обвела большими темно-карими глазами всех собравшихся в палате и остановилась, будто споткнулась, на лице молодого князя Ильи Ромодановского. Он смотрел на нее взором, полным страдания и неизбывного горя. Елене были ведомы причины его мук, они были сходны с ее муками. Оба они теперь были обречены нести эти муки и страдания, словно кресты на Голгофу.

В эти минуты к Елене подошел митрополит Зосима и, слабеющей рукой осенив ее тяжелым золотым крестом, тихо сказал:

– Да хранит тебя, дочь моя, на тернистом пути Пресвятая Матерь Богородица. Аминь.

Он, будто прорицатель, увидел будущий тернистый путь княжны. Кроме Елены, слов митрополита Зосимы никто не услышал. Она же поняла их значение как предупреждение о том, что ей нужно готовить себя к тяжелой подвижнической жизни.

После свершения обряда обручения, когда Елена стала невестой великого князя Литвы, было назначено время приезда послов за невестой и день свадьбы. Им передали договорные грамоты, одна из которых, о вероисповедании, стала камнем преткновения на всю жизнь великой княгини литовской. Потом состоялось торжественное застолье-пированье. Послам вручили богатые дары: меха, шубы, серебро и золото. Отдохнув денек от обильных трапез, избавившись от хмельного угара, литовские послы покинули Москву.

Когда схлынула гостевая суета, в кремлевских палатах наступила размеренная, наполненная повседневными заботами жизнь. Православная Русь готовилась к празднованию Рождества Христова. Страсти, однако, бушевали подспудно.

Как-то уже после вечерней молитвы Елена пришла в опочивальню Софьи Фоминишны и поделилась с ней своей душевной маетой. Ласкаясь к матери, которая сидела возле дышавшей теплом муравленой печи, Елена излила свою душевную печаль:

– Матушка, сердешная, выслушай меня и помоги избавиться от тяжких дум, кои гнут к земле. Вот отдаете вы меня замуж за князя литовского, я не ропщу на то. Но как мне быть в другом, как убрать из-под ног пропасть разности вер? Ведь он католик, а я православная. Как нам помолиться вместе?

Софья Фоминишна, уже утратившая прелесть молодых лет, пополневшая телом и лицом, но обладающая умными, проницательными глазами, понимающая больше, чем кто-либо иной в Москве, что такое католичество, потому как долгие годы жила в католическом Риме, не знала, как утешить любимую дочь.

– Ах, доченька, ах, милая, не могу я тебе дать совет, супротивный воле батюшки. И ты знаешь почему. И прошу тебя простить свою мать за то, – тяжело вздыхая, пооткровенничала великая княгиня.

В ее отношениях с великим князем, некогда любимым ею человеком, тоже медленно и неуклонно разверзалась пропасть. Причиной тому было, как казалось Софье Фоминишне, нечто более непримиримое, чем католичество и православие. Был у Ивана Васильевича от первого брака с тверской княжной Марией Борисовной старший сын Иван Молодой, прямой наследник престола. Но четыре года назад он неожиданно скончался. От Ивана Молодого остался сын Дмитрий. И надо же быть такому, что Иван Васильевич полюбил своего внука пуще, чем сына Василия, который был первенцем у Софьи, подарившей государю пятерых сыновей и четырех дочерей. Порой ей казалось, что он вовсе не считает его сыном. И хотя Василий был старше Дмитрия на четыре года, Иван Васильевич твердо стоял на том, что Василию не быть государем всея Руси, и дал понять Софье, что престол предназначен любимому внуку Дмитрию. По нраву Софья никогда не была послушной овечкой и многажды упрекала супруга:

– Ты, мой государь, нарушаешь тем деянием лествичное[14] право. За тобою идти к престолу нашему старшему сыну, великому княжичу Василию Ивановичу.

Видела Софья в такие минуты, как гневом опалялось лицо ее державного супруга. Но он чаще всего сдерживался, не выплескивал свою ярость на дерзающую посягнуть на его волю. Знала, однако, Софья, что в конце концов ее упреки обернутся ей опалой, и сейчас, выслушав печаль-тревогу дочери, она не представляла, как ей поступить. Ведала она лишь то, что Иван Васильевич не изменит своего повеления – оставаться дочери в православии при муже любого вероисповедания, и потому сказала Елене то, что не давало повода самодержцу сжечь ее опалой за новое супротивничество:

– Дочь любимая, тебя жалею по-матерински, но вкупе с твоим батюшкой. Все мы, державные володетели, живем не ради себя, но для народа. Не тебя мне учить, ты знаешь, что Литовское княжество сшито из трех лоскутов и два из них россиян и малороссов укрывают. Кто из чужих за них порадеет, кто поддержит в вере православной, ежели не ты, великая княгиня, когда вдруг силой потянут православных христиан в латинство? Нет ноне в Литве достойных защищать россиян от насилия. Вот и подумай.

Княжна Елена не поспешила возразить матери, да и проку в том не увидела. Сказала матери учтиво и отрешенно:

– Не переживай, матушка. Я уже скоро отрезанным ломтем буду.

– Как это так – «отрезанным ломтем»? – рассердилась Софья Фоминишна. – Мы выдаем тебя замуж не для того, чтобы из сердца изгнать.

Однако Елена знала, что, уж если матушка вкупе с отцом что задумали-решили, тут хоть ревом реви, а не разжалобишь. Знала и то, что Софья Фоминишна бывала порой жестокосердной, и не было сомнений у Елены в том, что сие жестокосердие наследственное. Ведь она родилась от брата двух византийских императоров Палеологов, от морейского деспота Фомы Палеолога. За какие жестокости получил ее дед столь нелестное прозвище, Елена и пыталась узнать, но в душе у нее каждый раз появлялась горечь от сознания того, что и в ней пребывает деспотическая кровь.

Поклонившись матушке, княжна покинула опочивальню, а придя в свой терем, упала на скамью и зарыдала. Елена до предела поняла причину душевного надлома. Да, произошло обручение, и она уже невеста. Но ведь выдают-то ее не за желанного, по коему сердце томится, а за человека, которого и в глаза не видела и который, возможно, не меньший деспот, чем ее дед Фома. Ведь может случиться так, что, сохранив себя в православной вере, она найдет в ней защиту от поругания, от нелюбия к супругу, ежели это нелюбие прорастет в ней. Она обретет опору в православии, чтобы жить по законам своих предков. С другой стороны, как устоять ей в родной вере, ежели сам супруг и весь его великокняжеский двор – иноверцы? Они тоже будут ее подданными. А дети? Как их воспитывать? В какую веру вводить? Православной матушке Софье легко. Ее детей принимали православные повитухи, их крестили в ту же веру, что и все окружение великого князя. А как ей быть, ежели супруг не пожелает – да уж точно не пожелает – ввести ее дитя в православие, потому как оно, дитя, принадлежит и отцу в равной степени, а может быть, и в большей мере? Куда же ей, бедной, приклонить голову?

Мучения княжны Елены были долгими, гнетущими. Однако она поняла, что, сколько бы себя ни терзала, легче ей не будет и, пожалуй, разумнее всего хотя бы на время избавиться от горьких мыслей, забыть, в какую пучину ввергалась ее жизнь волею судьбы. Елена позвала свою неизменную Палашу и велела собираться гулять.

– Пойдем-ка мы с тобой, голубушка, посмотрим, что приросло в Кремле, в храмы зайдем, помолимся.

– Вот и славно будет, матушка-княжна. Разве что рынд[15] надо взять с собой, – отозвалась предусмотрительная Палаша.

Той порой батюшка княжны Елены тоже не сидел сложа руки. В марте девяносто четвертого года он снарядил в Литву посольство. Ехали лучшие и надежные люди во главе с князем Семеном Ряполовским. Даже дьяка Федора Курицына, который в это время только от болезней отмаялся, Иван Васильевич отправил для пущей важности. И было наказано послам присутствовать при крестном целовании договорной грамоты великим князем Александром. Сами послы думали, что едут в Вильно на прогулку. Ни у Ряполовского, ни у Курицына и в мыслях не было опасений, что посольство потерпит неудачу.

Послов встречали в Вильно как желанных гостей. В Нижнем дворце у Замковой горы два дня шумело-гудело многолюдное пированье. Русские послы подносили Александру богатые подарки от государя всея Руси и будущего тестя. Литовский великий князь тоже одарил московских послов кое-чем по достатку. И все шло хорошо, как и ожидали послы. Им понравился будущий зять Ивана Васильевича: богатырь, ловок, статен. Глядя на его красивое лицо, князь Семен говорил дьяку Федору: