Государыня

Тем часом Иван Васильевич переоделся, выпил медовухи и собрался идти на колокольню, но вспомнил про дьяка Федора и велел окольничему Якову Кошкину позвать Курицына. Не прошло и минуты, как Федор появился в трапезной, словно в это время стоял за дверью.

– Федяша, поднимемся на колокольню, посмотрим окрест. Поди, стольный град уже под крылом Всевышнего. То-то милосердный постарался для нас, – сказал государь.

– Я готов, батюшка Иван Васильевич, – ответил Федор и опустил голову. – Токмо прежде выслушай недостойного раба своего, не исполнившего твой наказ.

– Что у тебя?

– Не усмотрел я твоих чад и домочадцев. Софья Фоминишна, угнетенная страхом, покинула Москву. Я просил государыню дождаться тебя, так она переступила через мой совет.

Иван Васильевич не закричал на дьяка. Государственный муж, ума державного, был силен в посольских делах, а не в склоках с женами. У самого же государя появилась горечь на душе оттого, что Софья Фоминишна постоянно шла ему встречь[5]. Она тоже была умна, но царствовал в ней изощренный императорский византийский дух и нрав во всем ловчить и супротивничать. Давно великая княгиня вольничала без меры и дьяка Федора Курицына не сочла за помеху. Было же: «Когда Иван III хотел одарить свою сноху, жену старшего сына, драгоценностями первой жены, то выяснилось, что Софья раздарила их своему брату и племяннице, позже убежавшей с мужем князем Василием Верейским в Литву». Своей властью Софья Фоминишна подавляла не только придворных и крепких духом бояр и воевод, но, случалось, и своего супруга, государя всея Руси. Все это перебрав, Иван Васильевич довольно спокойно сказал:

– Ладно, Федяша, не переживай. Твоей вины в том нет, ибо ей не впервой бегать. Ты мне лишь одно скажи: куда она нос навострила? Уж не в Литву ли?

– Поди, не в Литву. Но с рассветом и доложу, государь-батюшка. Мой человек следом идет.

– Надеюсь, внук Дмитрий и его матушка в Кремле остались?

– Уморились они и спят в своих покоях, – ответил дьяк.

– Вот и славно. Ну а нам пора на колокольню.

На площади меж соборами плавал чад пожарища, еще не до конца прибитый дождем. Он продолжал лить. И молнии сверкали, и гром громыхал. И били колокола, но звон их стал иным – торжествующим. «Слава Всевышнему!», «Слава Спасителю!» – вызванивали они. Или это так показалось государю, однако они бодрили дух. На колокольню следом за Иваном Васильевичем поднялись трое: князь Семен Ряполовский, боярин Петр Челяднин и дьяк Федор Курицын. К парапету колокольни великий князь подошел со вздохом облегчения: вся Москва была укрыта темным пологом. Лишь близ храма Трех Святителей на Кулишках на какое-то время взметнулся жиденький язык пламени, рассыпался на искры, да все кануло во мрак. Государь перекрестился и начал читать молитву во спасение от пожара. Князь, боярин и дьяк вторили ему. Они простояли на колокольне долго. Уже подступало утро, когда государь подумал, что пора бы и отдохнуть. Но что-то удерживало его на высоте. Хотелось увидеть Москву освещенной ранним солнцем, но не такой, какой она предстанет перед ним в язвах пожарища, а белокаменной, стремящейся вверх, подобной Риму, о котором ему рассказывала Софья в пору молодости. Как любил он слушать ее рассказы в первые годы супружества! И спасибо ей за то, низкий поклон. Ведь это по ее настоянию русские послы привезли из Рима, Венеции и Милана архитекторов и литейщиков Аристотеля Фиораванти, Пьетро Антонио Солари, Алоизо де Коркано, Ламберти, де Монтаньяно, Паоло Дебоссиса и многих других мастеров, среди них и умельцев каменного дела. Их усилиями Кремль стал таким, каким Иван Васильевич видел его каждый день и радовался тому.

Усталость взяла-таки свое: великий князь шагнул на лестницу, дабы добраться до опочивальни. Шел он по каменным ступеням медленно, осторожно, словно боялся оступиться. Да и оступился бы, ежели ведал бы, что ждало его у дверей колокольни. У подножия храма его поджидала новая беда, ударившая в самое сердце сильнее, чем весть о пожаре в Москве. Едва он сделал несколько шагов по площади, как перед ним в рассветной дымке с конем на поводу возник молодой князь Илья Ромодановский. Он рухнул перед Иваном Васильевичем на колени и голосом, полным отчаяния, сказал:

– Государь-батюшка, вели казнить за черную весть. Не сберегли мы княжну Елену!

Облик стоявшего на коленях в воде молодого князя стал расплываться, Иван Васильевич схватился за сердце, зашатался. Боярин Челяднин и дьяк Курицын подхватили его под руки, удержали, чтобы не упал. Государь постоял с закрытыми глазами минуту-другую, глубоко дыша, и, когда боль ослабла, открыл глаза и спросил:

– Что с моей дочерью, несчастный? Что с Еленой? Куда она исчезла? Говори правду!

– Тапкана с нею пропала на ночной переправе через Москву-реку, – с трудом произнес Илья роковые слова.

– А где вы все были? Где мать Софья была, мамка Анна Свиблова? Всех вас на дыбу пошлю! – уже не владея собой, кричал великий князь.

– Мы были рядом, государь-батюшка, но толпа рассекла нас.

– И вы ее не ищете? Где воины, что при государыне? – Иван Васильевич тяжело дышал, говорил с хрипом. – Тати кромешные! Дочь потеряли!

– Государыня и воины в селе Воробьеве. А княжну ищут. Вот и я с поисков.

Илья смотрел на великого князя отрешенно, и вид его был ужасен. В белесой дымке он походил на приведение. Бледное, искаженное горем лицо, глаза воспаленные, с прядей густых волос стекала вода. Он уже знал свою судьбу: не миновать ему плахи, если Елена не будет найдена. И великий князь подтвердил это:

– Всем вам быть на дыбах, всех казни предам, ежели сегодня не увижу свою дочь целую и невредимую, – чеканя слова, гневно заключил он.

У Ивана Васильевича были основания наказать виновных в исчезновении княжны Елены самым суровым образом. Он был не только любящим отцом, но еще и дальновидным государем возрождающейся из пепла державы. Сегодня в Елене он видел драгоценное достояние, принадлежащее не только одному отцу, но и всем россиянам. Знал Иван Васильевич, что во все века со времен Олеговых русские великие князья искали родственных связей с иноземными государями – королями, императорами. Сколько их, дочерей-россиянок, ушло за рубеж державы, всюду доказывая величие своего народа. Образование, которое дал Елене отец, природный ум, дарования и красота, что всегда отличало великокняжеских дочерей, вселяли в Ивана Васильевича надежду на то, что Елена может стать достойной супругой любого государя Европы. А это значит, что родятся крепкие родственные связи, взаимная помощь в годины опасностей и невзгод. И все это он, государь всея Руси, терял из-за ротозейства и беспечности тех, кто служил великому князю, кто стоял при его детях, кому должно беречь животы его семейства.

Но пора было принимать меры, счел Иван Васильевич. И пока Елена находится в пределах его державы, надо закрыть все пути и выходы на рубежах ее, дабы ни мышь не проскочила, ни ворон не пролетел. И, повернувшись к тем, кто стоял за его спиной, государь сказал гневно, но взвешенно боярам, князьям и служилым людям, коих собралось уже больше двух десятков, потому как появление в Кремле князя Ромодановского не осталось незамеченным:

– Вот что, дети мои, государевы. Все сей же миг вон из Кремля, из Москвы! Поднимайте ратников, служилых, холопов, горожан, идите на все четыре стороны искать княжну Елену и без нее не показывайтесь мне на глаза: живота лишу! Действуйте разумно. Ты, Игнат Кутузов, отправь конных воинов на Каширу, дабы на реке Оке перекрыть все пути на полдень[6]. Тебе, боярин Семен, – взяв за борт кафтана князя Ряполовского, продолжал государь, – наказываю мчать со своими воинами за Коломну и там закрыть все щели, чтоб никто не ушел за Оку!

Внятно и быстро отдавал повеления Иван Васильевич. Князю Михаилу Верейскому, еще молодому, но бывалому воеводе, он поручил ехать за Серпухов. Якову Кошкину было велено встать за Малоярославцем, Петру Челяднину – за Можайском.

– Следуя по пути к рубежам державы, не забудьте поднять на ноги всех воевод, старост, приставов, чтобы искали княжну, – заключил все тем же суровым голосом великий князь.

Повеления и угрозы государя возымели свое действие. Всех, кто был близ великого князя, смыло, словно волной. Лишь князь Илья Ромодановский продолжал стоять на коленях в луже. Иван Васильевич повернулся к нему и долго смотрел в глаза молодого князя. Он знал его деда, Ромодана Зиновьева. Храбрый был воевода да с честью погиб в сече с татарами на реке Битюце. Отец Ильи, князь Василий, тоже достойный и верный воевода, многажды проявлял доблесть в ратных делах, в службе на благо державы. Потому не хотелось Ивану Васильевичу ни казнить, ни наказывать отпрыска достойных князей.

– Встань, князь Илья.

Тот встал, разбитый духом, жалкий, нашел в себе силы взглянуть государю в глаза.

– Знаю, что Елена жжет тебе сердце, потому вернее тебя у нее нет защитника. Иди же, ищи мою доченьку. Найдешь – все будут прощены.

Князь Илья знал меру своей вины, недосмотр его был явный, и временную милость он принял с благодарностью, словно уже был избавлен от наказания. Ромодановский шагнул вперед, вновь опустился на колени и поцеловал руку Ивана Васильевича:

– Спасибо, государь-батюшка, я искуплю свою вину.

– А по-иному и не быть, – молвил великий князь, покачал головой и, ссутулясь от горя и усталости, ушел во дворец в сопровождении дьяка Федора.

В государевых палатах до сих пор никто не спал. К Ивану Васильевичу подошел дьяк Яков Свиблов и повел его в опочивальню. Минуя сени, они вошли в Среднюю гридницу[7], где давались торжественные обеды и принимали иноземных послов, прошли Столовую избу и оказались в Постельной гриднице. За весь этот путь государь не промолвил ни слова, но думы, будто волны в ветреную погоду, перекатывались чередой, будоражили.

Как хорошо и успешно началось последнее десятилетие уходящего века! Сколько важных державных дел завершилось за минувшие три года! Каждый год Русь прирастала удельными княжествами, потерянными ранее землями. Благодаря успешным военным походам удалось вернуть в лоно державы Верховские удельные княжества. Вновь стали российскими города Мценск, Любутск, Серпевск, Рогачев, Опаков со всеми селами и деревнями. На русскую службу перешли из Литвы и Польши достойные князья Воротынские, Одоевские, Трубецкие. Тому во многом способствовала смерть короля польского и великого князя литовского Казимира IV. Умирая, король и великий князь разделил свое объединенное государство между двумя старшими сыновьями. Первому, Яну Ольбрахту, он отдал трон в Польше, второму, Александру, – в Литве. Вскоре же между братьями пробежала черная кошка, и Ивану Васильевичу стало легче бороться с Александром за русские земли, которые занимали две трети государства Литовского. Но Ивану Васильевичу претила война, побоища, сечи. Он устал от походов, в которых за тридцать лет царствования провел ровно половину. Теперь он жаждал мира с Великим Литовским княжеством. Он надеялся поладить с великим князем Александром и полюбовно решить все споры, кои касались россиян, городов, земель, находящихся под властью Литвы. Как ему это удастся, Иван Васильевич представлял еще смутно, но подспудно он вынашивал мысль о том, что добрый мир между Русью и Литвой может родиться только благодаря брачному династическому союзу. В эти задумки уже вкрапливалось имя дочери, княжны Елены. Что греха таить, Елене давно пора было замуж. И она была бы выдана, да кое-что помешало.

Вспомнил Иван Васильевич наезды в Москву германского имперского рыцаря Николая Поппеля. Он дважды побывал в стольном граде. Первый раз, в 1486 году, явился как путешествующий гость, ознакомиться с Русским государством. Тогда великий князь не оказал ему теплого приема. Да и княжне Елене было всего двенадцать лет. Какая уж там невеста для некоего маркграфа! Но спустя два года рыцарь Поппель приехал снова. Теперь он прибыл в Москву со свитой и представился как посол германского императора Фридриха III. Государь принял Николая Поппеля с почестями. И была беседа с глазу на глаз, лишь толмач стал свидетелем той беседы. Речь брачного посла лилась слаще меда.

– Мой господин, император Великой Германской империи желает дружбы с могущественным московским государем, – пел рыцарь Поппель, – потому жалует супругов для твоих старших дочерей – маркграфа Баденского и герцога Бургундского, владетелей многих земель.

Вроде бы и согрели душу Ивана Васильевича слова германского посла, но чего-то в его обещании недоставало. Да, маркграфы и герцоги сильные личности и власти у них больше, чем у иных королей, однако они не государи. И великий князь сказал послу:

– Мало мне таких зятьев, без корон они. Да и земли растерять могут, ежели мотовству подвержены. С чем останутся?

– О государь московский! – воскликнул Поппель. – Господом Богом императору дано право венчать коронами и жаловать в короли своих вельмож, одаривать их новыми землями.

– Призрачно сие, славный германский посол, – ответил великий князь. Иван Васильевич знал, что цена таким королям в Германской империи невелика. Он высказал свои думы об этом Поппелю, и сговор не состоялся.

Надежда на породнение с императорским домом Европы пришла к Ивану Васильевичу с появлением в Москве посла австрийского принца Максимилиана, графа Делатора, который приехал в стольный град летом 1490 года. Великий князь был более милостив к графу Делатору, чем к рыцарю Поппелю. Он дал согласие принять официальных сватов. На прощание одарил графа золотой цепью с православным крестом, горностаевой шубой и серебряными шпорами, словно пожаловал его в рыцари. В конце августа девяностого года проводил графа в Вену и отправил с ним своего посла Федора Курицына, дабы тот установил с Максимилианом время прибытия послов-сватов в Москву. Но еще до возвращения в стольный град Федора Курицына от него примчал к государю гонец с вестью о переменах в побуждениях принца. Пока Делатор гулял по Москве, он уже был помолвлен с британской принцессой.

Иван Васильевич очень посетовал на то, что его дочери Елене не суждено стать императрицей и ему не удалось породниться с императорским домом Австрии, да, вспомнив прошлые неудачные браки россиянок с сыновьями императоров Европы, утешился. Примером тому служила внучка Ярослава Мудрого Евпраксия, коя семнадцать лет провела в страданиях и в борьбе с императором Германии Генрихом IV, растленным и недостойным ее супругом, отлученным от церкви, свергнутым с престола и завершившим свою жизнь в заточении.

И вот спустя два года все тот же достохвальный посол Федор Курицын принес из Вильно весть о том, что великий князь литовский сильно желает завести разговор с великим князем московским о сватовстве к его старшей дочери. Тогда государь поблагодарил дьяка за хорошую весть:

– Спасибо, преданный мой человек, что одарил меня надеждой. Породнение с Литвой для всей Руси благо. Даст бог, полюбовно решим судьбу русских земель, что под пятой у Литвы.

– Истинно глаголешь, государь-батюшка, – ответил дьяк Федор.

Исчезновение Елены рушило и эту надежду. Но не только от этих дум душа великого князя источалась болью, а сердце разрывалось на части. Он в большей степени страдал от потери дочери из-за отцовской любви к ней. В его воспаленной голове бродили самые ужасные мысли. Он был убежден, что ее похитили сыновья хана Ахмата, смертно битого на полях брани, как твердо был уверен в том, что злочинцы сыновей хана Ахмата подожгли стольный град.

Глава третья

Похищение

Княжна Елена почувствовала страх и тревогу в сердце еще на спуске к Москве-реке, когда возки, сопровождавшие тапкану матери, оказались в самой гуще охваченной паникой толпы москвитян. Выглянув из тапканы, она увидела, как мечущаяся от ужаса орава пробивалась на мост, как бились в оглоблях и постромках кони, а возницы кричали и кнутами били по спинам, по головам всех, кто оказывался вблизи, и как с моста падали в реку люди, взывая о спасении. Когда до моста оставалось саженей двадцать, к Елене подъехал на коне князь Илья Ромодановский и попросил:

– Матушка-княжна Елена, закройся в карете, а мы сейчас пробьем толпу и будем на том берегу.

С тем князь и ринулся вперед. Княжна хотела было остановить его, дабы не покидал ее, но чем-то была смущена и спряталась в тапкане, прижавшись плечом к сидящей рядом боярыне Анне Свибловой, которая служила у нее в мамках.

– Господи, какие страсти бушуют на мосту! Я вся дрожу, – призналась Елена. – Уж скорей бы одолеть реку.

– Да полно, матушка-княжна, умали свой страх. Князь Илья пробьет нам путь, скоро мы будем с Божьей помощью за рекой, и огнище нам не помеха, – успокаивала Анна Елену. Тридцатилетняя боярыня была крепка, подвижна и бесстрашна, голос у нее был под стать мужскому. – Вот я сей миг помогу вознице Афанасию управиться с дорогой, и все славно будет. Там, поди, матушка уже тебя ждет…

– Нет-нет, голубушка, как же я без тебя! – попыталась остановить Елена Анну.

Но та уже метнулась к дверце, сказав:

– Ты, княжна, не одна, ты за Палашей как за каменной стеной. – Тут же крикнула сенной девице: – Палашка, шкуру с нас снимут, ежели беда с великой княжной случится!

Покинув тапкану, Анна перебралась к Афанасию на козлы.

Елена взяла за руку сенную девицу Палашу, посадила рядом и, обняв ее за плечи, замерла. Вроде бы успокоившись, сказала:

– И впрямь, что это меня лихоманка бьет? Вот мы уже на мосту. А там, за рекой, простор, там Воробьево, Божья благодать.

– Забудь о лихоманке, Еленушка. Ты всегда была отважной. И ныне соберись с духом. Помнишь, как мы с тобой по лесам да слегам на колокольню лазили? То-то дух захватывало…

Дочь боярина и боярыни Свибловых Палаша, тоже крепкая, под стать матери, хотя только что вышла из отроковиц и была моложе княжны Елены на два года, не раз поражала ее силой и отвагой. Три года она уже отслужила княжне, и порою казалось, что Палаша для Елены словно родная сестра. Она была красива, умна и рукодельна.

В это время за стенами тапканы что-то случилось, послышались яростные крики Анны и Афанасия: «Эй, расступись!», «Прочь с дороги, тати шальные, прочь!». Вокруг тапканы захлюпала, взбаламутилась вода, поднялся людской гвалт, началась какая-то борьба, прорвался вопль Анны: «Да я тебя, зимогора!» Потом прозвучал крик о помощи: «Ратуйте! Ратуйте!» Донесся сильный всплеск воды, за ним другой. Тапкана рванулась вперед, мост остался позади, кони вынесли повозку на крутой берег.

– Мы спасены, мы уже на тверди! – воскликнула Елена.

Но в этот миг тапкана остановилась и в нее влетели два человека в черных монашеских мантиях. Их лица были укрыты капюшонами. Один из них ровным и мягким голосом сказал:

– Красны девицы, не пугайтесь нас, мы Божьи люди и вас в обиду не дадим даже ордынцам. Они же вас ищут.

– Но где моя мамка, боярыня Анна? – спросила Елена.

– Не страшитесь за нее, она на своем месте, – ответил все тот же монах и сел рядом с Еленой.

Тут кони понесли, тапкану качало так, что казалось, вот-вот опрокинется. Страх вновь обуял княжну, и она в другой раз крикнула:

– Где мамка Анна?

– Да что же ты молчишь, тать? Где наша матушка? – крикнула и Палаша и схватила монаха за мантию. Монах погладил Палашу по руке и все тем же мягким голосом пропел:

– Много злых людей на свете, они и столкнули твою матушку с моста. Да ты не горюй, не горюй, молодочка. Возница ее и спасет. Он следом в реку прыгнул. Спасет, спасет, молодочка. – И монах отвел от себя руку Палаши.

А кони мчались, тапкану подбрасывало, швыряло в стороны, грозовые раскаты и ливень обрушились на нее. Началось небесное столпотворение. Княжна Елена поняла, что их захватили тати, что ей и Палаше грозит опасность, что злочинцы так просто их не отпустят. То-то ее томило предчувствие перед спуском к реке! Однако на сей раз, вместо того чтобы поддаться паническому страху, Елена вошла во гнев, схватила монаха-паука за мантию и, с силой потянув, властно приказала:

– Останови тапкану и сам вываливайся вон со своим поганцем!

Она толкнула «монаха» к дверце.

– Голубушка, сие не в моей власти. Я только смиренный раб и слуга Божий, – ответил Певун и сел опять рядом с Еленой.

– Нет, ты остановишь колесницу, поганец! Остановишь!

И Елена еще сильнее толкнула Певуна.

Тут дала себя знать Палаша. Бог не обидел ее силой и ловкостью. Таких уж подбирал в услужение к своим детям Иван Васильевич.

– И-и, матушка, сей миг они остановятся! – крикнула Палаша, кошкой метнулась в передок тапканы, просунула руку в оконце и, схватив возницу за шиворот, потянула его к оконцу, пытаясь другой рукой вырвать у него вожжи. – Остановись, заморыш!

Кони начали сдерживать бег.

Но на этом сопротивление Елены и Палаши закончилось. Второй «монах», что сидел напротив Елены, длинной рукой схватил Палашу за плечо и, словно пушинку, бросил рядом с собой на сиденье. Он вмиг накинул на руку Палаши петлю из сыромятного ремня, ухватил другую руку и стянул их узлом, так же быстро связал ей ноги и пнул, что-то промычав. Певун же сказал Елене:

– И ты, государыня, смири гордыню. Худа тебе никто не желает, и сама не ищи. Мы же спасаем тебя от великой беды.

Он погладил руку Елены, все еще державшей его за мантию, и она под давлением неведомой ей силы отпустила одежку.

Тапкана продолжала стремительно катиться, дождь хлестал, молнии сверкали, раскаты грома заполонили всю небесную твердь. Елена склонилась к Палаше и принялась развязывать ей руки и ноги. Но Елене это не удалось, и она попросила Певуна:

– Освободи ее от пут.

– А ты, государыня, скажи ей, чтобы не буянила, а то ненароком и рот замкнем на замок, – пообещал Певун.

– Не будет буянить, – ответила Елена. Она уже поняла, что их сопротивление напрасно и ни к чему хорошему не приведет. Оставалось лишь уповать на счастливый случай и на Бога. – Снимай же путы.

Певун развязал Палаше руки, ноги и предупредил:

– Сиди смирно, раба Божья. Тебе же во благо.

За тапкану начали цепляться ветки деревьев, колеса бились о корни. Едена догадалась, что они въехали в лес. Кони прекратили скачку, но шли резво. Тьма в тапкане стала непроницаемой. Тати спрятали лица под капюшонами, и Елене показалось, что она и Палаша в тапкане одни. Долгое время они сидели молча, прижавшись друг к другу. Но вот Палаша нарушила молчание, тихо спросила:

– Матушка-княжна, кто эти люди, куда они нас везут?

– Если бы я знала! – ответила Елена.

Но ей и самой хотелось найти ответы на эти вопросы. Отличаясь незаурядным умом и будучи хорошо образованной, Елена попыталась дойти до причины ее похищения. Она, по мнению княжны, крылась где-то близко. Стоило ей догадаться, кто устроил поджоги в Москве, как стало бы ясно, что за нею охотились тати из той же ватаги. Елена помнила прежних два пожара на Москве. А из разговоров о них она узнала, что взрослые в обоих случаях обвиняли в поджогах ордынцев и в каждом случае говорили, что татары Большой Орды мстили за поражения в сечах. Рассказывала боярыня-мамка Анна, что в восьмидесятом году, как только Москва сгорела, так хан Ахмат и двинул на Русь свою стотысячную орду.

– Думал, окаянный, что русичи стольный град из пепла поднимают и воевать некому, – говорила Аннушка по-сказочному. – Ан нет, пришло от Всевышнего видение государю Ивану Васильевичу о нашествии татар. И собрался царь-батюшка скоренько да повел за собой рать несметную. В пути прилетели к нему богатыри Аника-воин да Михаил Архангел, архистратиг. И сказали они: «Иди смело на ворога поганого и не оглядывайся, а мы тебе поможем». Так и было. На реке Оке, на реке Угре встретил царь Иван Васильевич басурман и погнал их вспять. А было у Ивана Васильевича ратников в два раза меньше, чем у хана Ахмата.

Вспомнив мамку, Елена зашлась болью: «И она, поди, басурманской рукой сброшена в воду». Но тут же у нее отлегло от сердца. Знала Елена, что Анна умеет плавать, тому и ее учила.

Думы привели ее к неутешительному выводу: пленили ее ордынцы. Их в последнее время в Москве – тайных и явных – тьма. Смущало княжну лишь то, что один из «монахов», коего она прозвала Певуном, уж так славно русской речью щеголял. И не верилось, что такой добрый человек из россиян мог служить ордынским ханам. «Ой, темная головушка, тут что-то не так, – упрекнула себя Елена. – Вон сидит в углу, молитву воркует, как голубок. Да чей же он тогда, сей Певун? – с досадой спросила себя Елена. – Стародубским, черниговским князьям служит? Или в Польше и Литве его господа? Может, на заход солнца и катим? – терзала себя вопросами Елена и молила: – Боже, покажи хоть одну звездочку на небе, укажи путь!»

А дождь все лил и лил. И молнии сверкали, и гром гремел-перекатывался над лесом. «Поди, и пожар в Москве сник, силой Ильи-пророка подавленный. И чего это матушку угораздило податься в бега? Никак батюшка ее не образумит. Отсиделись бы в Кремле, и не было бы порухи», – размышляла княжна.

Той порой серые в яблоках кони вынесли тапкану на луговой простор и вновь полетели, как птицы. Любила Орлика и Сокола Елена, знала их силу. Куда-то теперь уносят они свою добрую хозяйку, которая без ломтя хлеба к ним не приходила! Как выехали из леса на луга, княжна увидела, что наступил рассвет. Но небо было еще в низких тучах, и грозовой дождь сменился на обложной. Елене стало досадно, что она и по солнцу не узнает, в какую сторону от Москвы ее везут.