Красная королева

– Тогда ей остается только послать на сватовство лордов. Однако я боюсь, что им всем откажут.

– Даже если это будут такие же мужчины, как и вы, которым достаточно только появиться, чтобы приковать к себе взоры всех женщин? Граф Лейстер, неужели вы упустили во Франции возможность проложить себе дорогу к трону и теперь вам придется удовольствоваться графством?

– Милорд, если вашими устами говорит что-нибудь другое, кроме насмешки, то я могу ответить вам, что мое честолюбие не покушалось даже и на графство, – ответил Дэдлей.

– Смелому принадлежит весь мир, – улыбнулся Бэрлей. – Однако вот и королева.

Елизавета появилась, окруженная истинно королевским великолепием, но никогда еще, как теперь, женщина в ней так старательно и явно не заботилась подчеркнуть все свои прелести. Красный бархат ее длинного платья был усеян белыми розами, в которых сверкали бриллиантовые росинки, белокурые волосы ниспадали на кружевной воротник и были переплетены усыпанными бриллиантами шнурками, а на высоком челе сверкала королевская диадема.

Когда государыня обвела взором присутствующих, то ее взгляд невольно остановился на Дэдлее; ей даже показалось, что ее воля была как бы связана, и она пошла в противоположную сторону и спросила вдруг, словно не заметив человека, стоявшего рядом с Лейстером:

– Где же лорд Бэрлей?

Все кинулись звать лорда.

Елизавета села на стул и приказала бальной музыке играть, а лорду Бэрлею – остаться подле нее.

– Исполнили ли вы данное мною вам поручение, лорд Сесиль? – начала она, понижая голос до шепота. – Дело не терпит отсрочки, но я не могу предложить его на обсуждение совета, пока мы не будем совершенно уверены, что Дэдлей не встретит отказа. Знаете вы что-нибудь по этому поводу?

– Ваше величество, граф Лейстер хитрее, чем можно ждать по его открытому лицу, или же ему нечего скрывать. Я навел справки и узнал, что в Париже он держался исключительно в обществе двух людей, от него же самого ровно ничего не узнаешь.

– Кто такие те, о ком вы говорите?

– Один – граф Сэррей, брат поэта, казненного в Тауэре; другой – шотландский дворянин, находящийся на службе графа Сэррея, некий Вальтер Брай.

– Значит, шотландец и, конечно, почитатель Марии Стюарт, помогавший Дэдлею при похищении королевы из Инч-Магома. Я хочу поговорить с этим господином; надеюсь, что мне легко будет вызвать его на откровенность.

– Ваше величество, не сделает ли единственный вопрос королевы излишним всякое расследование? Граф Лейстер еще не принес вам благодарности за оказанную ему вами милость.

– Сначала я хочу расспросить шотландца. Лорд Бэрлей, позаботьтесь, чтобы завтра, до заседания тайного совета, я могла поговорить с ним. Пусть придет также и граф Лейстер; но только он не должен знать, что я вызвала к себе шотландца.

Лорд Бэрлей поклонился, королева же снова окинула взглядом зал. Вдруг на ее лице вспыхнул румянец.

Дэдлей стоял, прислонившись к одной из колонн зала, и, казалось, весь ушел в созерцание танцующих; но от королевы не укрылось, что он тайком смотрел на нее и отворачивался каждый раз, когда видел, что его взгляд замечен. Вдруг он словно случайно приподнял берет. Своеобразная форма его бросилась Елизавете в глаза, она стала присматриваться и увидела, что он обвит голубым шелковым дамским рукавом. На винчестерском турнире он прикрепил оторвавшийся у нее рукав к своему шлему!..

Глава вторая. Голос совести

I

Поведем теперь читателя в элегантный дом, находящийся на западном конце Лондона. На белых подушках кушетки раскинулась пышная женщина и словно погрузилась в сладкие грезы. Внизу расхаживали лакеи, ливреи которых были разукрашены богатыми галунами; лестницы дома были уложены смирнскими коврами, великолепные комнаты тонули в роскоши. Что же касается будуара, в котором мы застали эту даму, то это был уютный, душистый футляр для жемчужины, которую он таил в себе. Изукрашенная богатой резьбой мебель была обита бархатом, тяжелые махровые занавеси закрывали окна, драгоценные ковры застилали пол, а в уставленном изящными безделушками камине пылало яркое пламя, красноватый отблеск которого играл на щеках мечтающей красавицы. Ни малейший звук не проникал с улицы в этот будуар, и уютной тишины не нарушало ничто, кроме трещания дров в камине и бурчания кипящей воды в серебряном чайнике. Чай был известен в Англии уже лет сто, но еще принадлежал к числу предметов роскоши. Дивный сервиз происходил из Франции; стены будуара были увешаны дорогими гобеленами той самой фабрики, которая и до сих пор доставляет великолепнейшие тканые картины. Всевозможные безделушки и предметы роскоши (все – исключительно продукты далеких стран и редкости) придавали бы будуару вид кабинета редкостей, если бы вся остальная обстановка не была до крайности уютна и комфортабельна.

Обладательница всех этих сокровищ отдыхала на кушетке. Легкое, душистое платье окутывало ее пышные формы, но на лице были видны исключительно искусственные краски; китайские румяна и французская пудра изгладили следы, наложенные временем, а может быть, заботами и пороком.

На столе стояла маленькая коробочка с целой грудой записок. Лорд М. прислал великолепное колье с пожеланиями счастья, капитан Р. – фрукты из Африки, адмирал Р. – редкости из Индии. Далее находились льстивые восхваления бедного поэта, благодарящего за щедрую поддержку, а еще далее – раздушенная записочка старого полковника.

Графиня Гертфорд мечтала. Все мрачные воспоминания своей юности она прогнала жизнью, наполненной роскошью, и теперь наслаждалась богатством, доставшимся ей по капризу кровавой Марии.

Да, бывшая Кэт Блоуер утопала в роскоши… Но кто мог сказать, что она была действительно счастлива? Женщина, когда-то стоявшая у папистского столба в Эдинбурге и потом коротавшая дни в пещере у ведьмы, вытягивала свое тело на мягких подушках, вдыхала индийские благовония и украшала себя шелком и драгоценностями. Это обманывало чувство в сладострастии наслаждения и опьяняло душу, когда она хотела вернуться мыслями к прошлому…

Правда, Екатерина дрожала перед бледной тенью Тауэра. Призрак Бэклея долго отнимал у нее покой ночей; долгое время она боялась, что человек, которого прямо от алтаря потащили в застенок, когда-нибудь разорвет свои цепи, появится около ее изголовья и закричит: «Отдай назад украденное, ты, эдинбургская ведьма!» Но из страха перед этим призраком она продавала свою любовь за защиту могущественных лордов, и когда Мария Тюдор умерла, когда открыли двери темниц, то Бэклея не выпустили на свободу, а переправили через шотландскую границу с указом, что возвращение на английскую землю будет для него смертным приговором.

А Вальтер Брай? А ее ребенок?..

Правда, если в тихие часы одиночества Екатерина иногда думала о возлюбленном своей молодости, то ужас сковывал все ее члены при воспоминании о мрачных страницах пережитого несчастья, и сердце сжималось холодным ужасом, когда она думала о человеке, кричавшем ей: «Опозоренная женщина должна умереть».

Она дрожала перед этой суровой добродетелью, перед этой словно из бронзы высеченной фигурой, которая требовала для нее смерти во имя того, что какой-то негодяй покрыл ее позором; она чувствовала, что недостойна любви Брая и что именно эта любовь послужила причиной всех ее несчастий, так как только из любви к Вальтеру она отвергла Бэклея. А что мог предложить ей он? Скучное существование среди мирных хозяйственных забот; никогда не пришлось бы ей испытать восторги сладострастия, праздновать сладкие триумфы кокетства, вызывать зависти толпы.

Воспоминания о Вальтере Брае заслонялись картинами пережитого горя; но ее ребенок?

Этот уродливый чертенок, призрак болот, танцевал перед ее глазами и смеялся ироническим хохотом, и дрожь охватывала Екатерину. Но вдруг раздавался нежный, мягкий голосок: «Меня томит голод и жажда… Да будут благословенны сострадательные!..» – и она снова с болью думала о нем.

Неужели это было ее дитя? Не было ли это адскими чарами, насмешкой сатаны? Ее ребенок выплывал из серого тумана болот с всклоченными волосами и острым взглядом, страшным, как чары ведьм, но вместе с тем у того существа, которое молило ее о хлебе, волосы были мягки, а тело нежно, хотя наряду с этим в ее ушах еще звучало насмешливое фырканье, раздавшееся тогда, когда голос природы проснулся во всей своей победной силе.

– Слишком поздно! – пробормотала Екатерина, как и тогда, но приятное довольство уже улетело от нее, мороз пробирал ее до мозга костей, дрожь сводила члены; ей казалось, что пол уплывал из-под ее ног, что вся окружавшая ее роскошь должна вот-вот рассеяться как сонная греза и ей снова придется ступать дрожащей ногой по болотам и взывать изо всех сил:

– Бабушка Гуг, где мой ребенок?

Ее ребенок!.. Материнская любовь никогда не отказывается от своего ребенка; пусть она и заглохнет на время, пусть сердце как будто и не чувствует ее лишения, но она никогда не пропадает совсем и в любой момент может вспыхнуть и разгореться ярким пожаром. Это та красная нить, которая связывает настоящее с прошлым и будущим, которая тянется от отца к внуку и образует племена и роды.

Чего бы только не дала теперь Кэт Гертфорд, чтобы иметь возможность посмотреть и обнять своего ребенка! Ей казалось, что она словно совершила преступление против самой себя в тот день, когда отказалась от своего ребенка – преступление против собственной плоти, которая умеет отомстить, как никто.

Где же мальчик? Быть может, он умер от голода, пока она утопала в роскоши, или, может быть, замерз, пока она нежилась на мягком шелку; быть может, его пытали и сожгли, как ведьмино отродье, в то время как она отдавалась тому самому лорду, который дал это кровавое приказание?

Через преданных ей лиц Кэт навела справки, населено ли еще развалившееся аббатство близ Эдинбурга, не слышно ли чего-нибудь о колдунье и ее ребенке. Ей принесли большое описание громадного процесса колдуний, с рассказом о том, как многих ведьм выставляли к папистскому столбу, а потом воздвигли большой костер, на котором и сожгли их всех во славу Божию. Среди многих незнакомых ей имен Екатерина нашла также и Гуг, черноволосую женщину, которая была в особенности одержима и мучима дьяволом. Ее пришлось три раза сечь розгами, пока она призналась.

Кэт стало страшно; она вспомнила о том времени, когда и ее тоже секли и привязывали к папистскому столбу, ей казалось, что она слышит вопли несчастных, видит, как пылает пламя костров, смыкаясь над обугленными телами, слышит иронические насмешки и восторги толпы, прерываемые жалобными стонами, детскими жалобными стонами, стонами ребенка, ее ребенка, которого лишила единственного существа, способного сжалиться над ним.

Кэт вскочила с кушетки. Изо всех углов на нее смотрели дьявольские рожи, словно из-под обоев вдруг выступили привидения, склонившиеся к ее ложу. В ужасе, затравленная укорами совести, она дико озиралась кругом, и под слоем румян и белил ее лицо просвечивало сероватой бледностью.

II

Прошло несколько мгновений, и Екатерина позвонила горничной. Когда та вошла, она сказала:

– Прикажите заложить экипаж, я должна выехать. Принесите свеч, пусть будет светло! Пошлите за лордом Джоржем!.. Я хочу смеха и шуток. К вечеру пригласите Шекспира с его труппой; пусть все утонут здесь в шампанском и пусть их восторги наполнят весь дом!

– Миледи, – испуганно прошептала камеристка, – там пришел какой-то человек, который хочет во что бы то ни стало переговорить с вами. Мы сказали ему, что вы сегодня не принимаете и ушли к себе в будуар, но он просил позволения подождать, пока миледи не соберется выехать из дома. Он только просил, чтобы вы увидались с ним, и тогда, по его словам, вы уже найдете время принять его.

Кэт удивленно взглянула на камеристку, словно желая прочесть на ее лице, друг ли или враг этот незнакомец. Был ли то любовник, который долгое время пренебрегал ею, а теперь хочет приготовить ей приятный сюрприз, человек, с которым она может смеяться и шутить и прогнать мрачных призраков с души, или это был враг, быть может, сам Бэклей или его посланный, человек, узнающий в гордой графине Гертфорд ту самую женщину, которую в Эдинбурге приковали к позорному столбу за колдовство и распутство? Каждый незнакомый человек пробуждал в душе Екатерины подобные муки совести, вечно дрожавшей и боявшейся, что прошлое еще отомстит за себя.

– Кто этот человек? Каков он собою? Сказал ли он, как его зовут? Я никого не принимаю, если мне не назовут сначала имени! – сказала Кэт, и ее голос дрожал от страха.

– Миледи, он не захотел назвать свое имя, но уверяет, что знает вас лучше, чем все английские лорды. Это кавалер; он одет во французское платье, но говорит по-английски с шотландским акцентом и с виду так мрачен и серьезен, словно Черные Дугласы шотландских болот и лугов.

При слове «шотландец» у Кэт задрожало все ее тело, а совесть ее мучительно волновалась; теперь же ее лицо побледнело как мел и колени подогнулись.

Как это камеристка могла увидеть в мрачном посетителе Дугласа? Ведь один из них был отцом ее ребенка. Неужели это он и явился, чтобы потребовать отчета в том, где этот ребенок? Неужели Бэклей додумался до такой жестокой мести, что обвинил похитительницу его имени и достояния в детоубийстве? Что же сказать ей, если Дуглас спросит: «Кэт, где мой ребенок?»

Но что если он явился не за тем, чтобы грозить, если он принес ей весточку о ее ребенке? Что, если настал наконец тот час, когда измученная совесть насладится полным покоем?

Но с доброй ли или с плохой вестью пришел он, а ему была известна ее тайна; одно только слово, – и графиня Гертфорд лишится всего своего очарования, титула, ранга и богатства. Что, если он уже разболтал о цели своего посещения? Ведь, приняв его, она подтвердит справедливость его слов и тогда погибнет.

Неужели же ради того, чтобы разрешить свои сомнения, она должна пожертвовать всем, что еще способно сделать ее положение сносным, что хоть на краткие часы могло прогнать призраки совести? Неужели ей снова придется спасаться бегством, быть исключенной из кругов знати, подвергнуться презрению поклонников и насмешкам своей челяди? Неужели она должна решиться на вечный позор, ради неверного утешения? И ей даже не давали времени пораздумать!.. Почему бы этому человеку не написать ей, почему он отказывается назвать свое имя? И к чему ему окружать себя такой тайной, если бы он пришел с доброй вестью? Он не уступает, не принимает отказа, он ждет. Разве это не грозный призрак для боязливой, измученной укорами совести души?

– Я не выеду сегодня! – воскликнула графиня Гертфорд. – Я не хочу никого видеть сегодня, особенно же шотландца. Пусть этот человек уйдет! Это или ошибка, или попрошайничество. Дайте ему денег, но пусть он уйдет.

– Миледи, он не похож на нищего. Он не принимает никаких отговорок.

– Что? Он не хочет уходить? Да что, в самом деле, разве я не госпожа в своем доме? Если он не слушается, то пусть дворецкий удалит его! Немедленно исполни мое приказание, а если кто-нибудь из моих слуг хоть на минуту поколеблется подчиниться моим распоряжениям, тот будет немедленно уволен.

Графиня повелительно махнула рукой, и камеристка ушла, покачивая головой. Она часто видела свою госпожу расстроенной, но никогда еще у графини не прорывался такой взрыв беспокойства со всеми явными формами глубокого ужаса.

Не успела камеристка уйти, как Кэт была близка к тому, чтобы вернуть ее обратно. Она чувствовала, что, таким образом действуя, вызывала подозрения и наталкивала прислугу на любопытствование, но никак не могла сообразить, к какому же решению прийти ей. Она, задерживая дыхание, прислушивалась и дрожала: а что, если вдруг незнакомец силой ворвется к ней. До ее слуха донеслись звуки спора.

Она подбежала к письменному столу. Лорд Т. часто признавался ей в любви, он мог бы помочь ей. Только одно его слово – и назойливый незнакомец исчезнет в тюрьме или его отправят на корабль, или прогонят за границу.

«Милорд, – написала она дрожащей рукой, – какой-то незнакомец силой добивается у меня приема. Защитите меня! Я предполагаю, что это месть изгнанного Бэклея, который преследует меня. Торопитесь, наградой вам будет моя любовь!»

Она сложила и запечатала записку, затем позвонила. Улыбка торжества озарила ее лицо.

В этот момент в комнату вбежала камеристка.

– Миледи, – закричала она, – это какой-то ужасный человек; мне даже кажется, что он покушается на вашу жизнь. Он обнажил меч, запер дверь и встал перед нею. Он говорит, что во что бы то ни стало должен увидеть вас!

Кэт улыбнулась, – и в этой улыбке можно было прочесть смертный приговор незнакомцу. С того момента, как она приняла твердое решение уничтожить назойливого посетителя только за то, что он был шотландцем и его прибытие сюда могло навлечь на нее позор; с того момента, как она твердо решилась смотреть, как на врага, на всякого, кто явится пробуждать в ней старые воспоминания, она бесповоротно отдалась в руки дьявола, ведущего человека от преступления к преступлению, чтобы сменой событий заставить забыть его о прошлом.

– Скажи этому шотландскому болвану, – воскликнула Екатерина, – что мне очень интересно посмотреть на человека, который хочет пробить путь к даме мечом! Только ему придется немножко подождать, пока я покончу со своим туалетом. Прикажи подать в гостиную вина и стаканы; а с этим письмом пусть сейчас отправится кто-либо к лорду Т.!

– Миледи, не лучше было бы, если бы письмо отнесли через черный ход, а вы пообождали, пока прибудет помощь. У незнакомца имеются пистолеты, а лакеи – большие трусы.

– Делай что тебе приказывают и не бойся ничего! – улыбнулась Кэт, хотя ее глаза сверкнули мрачным огнем. – Там, в шкафу, у меня имеется порошок, которым я сдобрю ему вино. Этот порошок усыпит его, и тогда нам легко будет справиться с ним.

– А если он не захочет выпить? Миледи, этот человек словно безумный: он говорит, что стоит ему выговорить одно только слово, – и никто не осмелится и пальцем дотронуться до него.

– Ступай, он выпьет вино! – воскликнула Кэт, а когда камеристка вышла из комнаты, она мрачно продолжала: – Да, да, его язык должен онеметь, прежде чем моя месть обрушится на его голову. Это Дуглас, или Бэклей, или даже Вальтер Брай… А!.. Одно-единственное слово может погубить меня и отпугнуть трусливых лакеев, которые никогда не решатся рискнуть за меня своей подлой жизнью, но это слово ему не придется выговорить!

Она торопливо подошла к шкафу, достала коробку и вынула оттуда капсулу с порошком.

– Это скует его члены и погрузит душу в вечный сон, а это вгонит горячечный бред в твой мозг!.. Посмотрим тогда, что будет болтать безумие и кто придаст его словам хоть какое-либо значение.

Она вошла в гостиную и высыпала содержимое двух порошков в вино, затем засунула за корсаж маленький кинжал и вооруженная таким образом подошла к порогу.

– Пусть введут незнакомца, – приказала она таким тоном, который ясно показал слугам, что им придется жестоко поплатиться за непослушание, после чего подошла к окну и встала таким образом, чтобы иметь возможность в отражении зеркала разглядеть незнакомца, как только он подойдет к порогу.

III

Открылась дверь, и на пороге появилась фигура, при виде которой вся кровь застыла у Кэт в жилах. Это была тень Вальтера Брая, какой она видела его в ужасных кошмарах. Так же грозно смотрело его бледное лицо, как и в тот момент, когда его передали в Тауэр в руки палача. Это был тот самый человек, которого она любила в ранние годы своей юности, ради которого она отвергла Бэклея и навлекла на себя позор. Это был тот самый человек, который в час самого безграничного отчаяния предстал перед ней словно ангел Божий, который освободил ее от папистского столба, избавил от коршунов и воронов, уже с нетерпеливым взором поджидавших свою жертву, сильная рука которого внесла ее на обрыв, низвергнув кровавыми копьями дугласовских всадников со скал. Но это был также ангел смерти, бессердечный и полный ледяной холодности, тот самый, который стоял около ее смертного одра и кричал: «В могилу обесчещенную женщину! Я отомщу за тебя, но ты должна умереть!»

Что ему было нужно от нее? С какой целью вышел этот призрак из могилы? Не завидовал ли он ее жизни? Какие права могли быть у него на нее, кроме прав насильника, убийцы, разбойника?..

Улыбка, с которой она думала приветствовать Дугласа или свести с ума посланного от Бэклея, замерла на устах Екатерины, но острый взгляд смертельной ненависти скользнул из ее глаз, когда она нашла наконец в себе силы побороть ужас при виде этого мрачного образа.

– Вальтер Брай! – пробормотала она. – Неужели это вы? Я дрожала от страха, что увижу лэрда Бэклея, которому я все еще не отомстила. Откуда вы? Почему вы сразу не сказали своего имени?

– Миледи, – ответил Брай, – я явился для того, чтобы требовать ответа, а не служить удовлетворением праздному любопытству.

– Вы даете мне почувствовать, что презираете женщину, которая любила вас и пострадала только из-за этой любви.

– Миледи, вам, как видно, живется очень хорошо, так что вам должно быть в высокой степени безразлично, уважаю ли я вас или презираю.

– Вальтер, вы ужасны! Но все-таки знайте, что я люблю все это богатство только за то, что украла его у Бэклея, и что я ношу его имя только потому, что он проклинает меня за это. Вальтер, не будем упрекать друг друга! Ведь я также могла бы поставить вам многое в вину, но к чему все это? Прошлое слишком печально, чтобы мне или вам могло быть нужно вызывать старые воспоминания. Вы хотели говорить со мной. Неужели вы сомневаетесь, что я немедленно приказала бы впустить вас, если бы вы сказали свое имя? Все, что у меня есть, принадлежит вам. Если мое имущество нужно вам для мести, – то – днем ли, ночью ли – я готова появиться там, где Бэклею должен быть конец. И тогда я сама готова умереть, тогда жизнь не имеет для меня больше никакой цены.

– Да благо вам будет, миледи, если вы действительно думаете так! В таком случае я готов мягче судить о женщине, честь которой была когда-то мне так же свята, как и моя собственная. Не хочу спорить, не хочу спрашивать. Быть может, это тоже было своего рода местью с вашей стороны, когда вы отдались Дугласу… А, вы покраснели? Так вы еще не разучились краснеть? Миледи, вы графиня, а в аристократическом мире несколько иначе смотрят на вещи. Там распутных девок не привязывают к позорному столбу; им закрывают позор щитом титула и накрывают их сверху гербом негодяя, достаточно подлого, чтобы торговать своим именем. Я не имею ни малейшего права делать вам выговоры, я не завидую лордам, которые ползают на коленях перед высеченной девкой. Приберегите краску стыда для тех господ, которые заплатят вам тем же. Я пришел ради других вещей. Бабушка Гуг доверила мне ребенка. Это был ваш ребенок, тот самый, которого вы прогнали из дома, чтобы он не выдал вас и не навлек на вас позора, так как этот ребенок был слишком уродлив для вас. Этого ребенка я ищу. У него на пальце надето кольцо, которое он должен показать вам в тот момент, когда вас одолеет раскаяние. Этот ребенок здесь, но, по всей вероятности, вы, графиня Гертфорд, припрятали его в какой-нибудь приют. Я требую, чтобы вы отдали мне его назад, и тогда я обещаю вам, что никогда мои уста не произнесут слова, которое обвинит или выдаст вас; я забуду о вашем существовании и вы будете для меня не более, чем придорожный камень, которого я избегаю на пути, не взглянув на него.

Кэт закрыла лицо. Она и не подозревала, что Вальтеру известен также и этот позор ее жизни и что бабушка Гуг доверила ребенка ему, который хотел убить ее, так как она была опозорена.

Но где же этот ребенок?

– Вальтер, – воскликнула она, и слезы хлынули из ее глаз, – ты воспитал моего ребенка! О, какой ты благородный, великодушный человек! Вальтер, мое дитя у тебя? Где же оно? Не скрывай, ведь ты хочешь просто обмануть меня, хочешь заставить меня поверить, будто оно умерло или пропало…

– Филли нет здесь? Если это лицемерие, если ты можешь лгать в такой час, то… О, Боже! Филли нет здесь…

Он схватился за стол, чтобы не упасть.

– Вальтер, – продолжала умолять Екатерина, – расскажи мне, как ты потерял ребенка; я стану искать его; все мое золото…

– Да будьте вы прокляты – и ты сама, и твое золото. Подлая! Я лучше убил бы Филли, чем обрек бы ее позору иметь такую мать, как ты. Но горе, горе тебе!.. За ребенка я буду мстить. Пусть все узнают про твой позор, пусть его ищет Дуглас. Мне не нужно твое золото, но я сделаю тебя несчастной и буду терзать, пока ты не заплачешь над собой и своим позором.

Его голос и жесты говорили о дикой страсти, и ужас все более и более овладевал Екатериной. Ненависть, страх, ужас прогоняли всякое нежное чувство, пробужденное его словами; она слышала теперь только его угрозы, видела в нем только человека, перед которым дрожала даже во сне, и бешенство с удвоенной силой вспыхнуло в ее душе.