Конечная остановка (сборник)

– У нее есть другой, – быстро отозвался Алкин.

И открыл перед ней дверцу со стороны водителя. Порыв ветра едва не вырвал зонт из его руки. Алкин сложил упиравшийся изо всех сил зонт, забросил на заднее сиденье, мгновенно вымок до нитки и плюхнулся рядом с Сарой, обдав ее брызгами.

– Ненавижу воду в виде дождя, – сказал он. – Но обожаю дождь в виде струй за окном, особенно когда в комнате тепло и сухо, трещат дрова в камине, а ты сидишь в кресле, укрыв колени пледом, и читаешь…

– Агату Кристи, – подхватила Сара, выруливая на шоссе и почти ничего не видя из-за струй, заливавших ветровое стекло, несмотря на все усилия дворников.

– Нет! – воскликнул Алкин. – Я имел в виду Хэмлина.

Сара не хотела говорить о Хэмлине, он отвлекал от дороги и от самого Алкина, который был ей сейчас много интереснее давно погибшего ученого.

– Куда? – спросила она.

– До второго светофора, там направо по Вилберфорс, а потом налево по Кларксон.

Поехали. Что-то происходило снаружи, впереди мелькали и исчезали габаритные огни, будто машины возникали из четвертого измерения и проваливались, не задерживаясь, куда-то еще. Сара едва не пропустила светофор, зеленый глаз возник неожиданно, и она резко вывернула руль. Алкин, сложив руки на груди, командовал «вперед», «направо», «налево» и, наконец, «стоп, приехали».

– Как вы разглядели дорогу в этом водопаде? – улыбнулась Сара и представила Алкина бегущим к черной, с бронзовым львом вместо звонка, двери, смутно проявившейся в струях ливня.

– Спасибо, – невпопад ответил Алкин, думая, должно быть, о том же, о чем подумала Сара. – До свиданья. Вы позволите мне вам позвонить? Ну, эта история с Хэмлином…

– Конечно, – сказала Сара. – Позвоните. Мой номер…

Еще один пример синхронистичности, подумала она, потому что именно в этот момент ее телефон, лежавший в сумочке, уныло, как ей почему-то показалось, заиграл веселенький мотивчик из «Моей прекрасной леди». Она нашарила аппарат, надеясь, что это не… Конечно, звонил Тайлер, можно ли было сомневаться? Голос звучал так громко, что Алкин наверняка слышал не только слова, но и интонации.

– Милая, – Бакли не думал кричать, но говорил всегда очень громко, понижая голос только, если его об этом просили, – в Кембридже тоже льет? Пожалуйста, будь осторожна, неподалеку от Фенстантона авария. Ты скоро?

– Авария? – сказала Сара с неожиданным для нее самой облегчением в голосе. «Еще одна синхронистичность?» – мелькнула мысль. – Наверно, пробка на два часа. Я лучше задержусь здесь, пока дождь не кончится. Машину с шоссе к тому времени уберут, верно?

– Это я и хотел тебе посоветовать! – провозгласил Бакли. – Ты в университете? Пережди. Я тебе позвоню через час, хорошо?

– Конечно, – пробормотала Сара, искоса глядя на застывшего Алкина, прислушивавшегося к разговору.

– Целую тебя! – рявкнул Бакли и умолк, дожидаясь, должно быть, ответного поцелуя.

– Буду ждать твоего звонка, – нейтральным тоном завершила разговор Сара, выключила телефон и повернулась к Алкину, внимательно следившему за мерными движениями дворника на лобовом стекле.

– Теперь, – сказал он, – я вас просто не могу отпустить в обратный путь. Во-первых, вам приказано мистером Бакли…

– Он не может мне приказывать!

– Во-вторых, – продолжал Алкин, – вы окажетесь в пробке. В-третьих, мы не закончили говорить о Хемлине. В-четвертых, вам хорошо бы обсохнуть и выпить немного виски.

– В-пятых… – тихо проговорила Сара.

– В-пятых, – смущенно сказал Алкин, – я хотел пригласить вас к себе, а тут такой случай…

– Синхронистичный, – подсказала Сара.

– …Что нельзя не воспользоваться, – закончил Алекс. – Побежим?

– Вообще-то, – сказала Сара, – дождь уже закончился.

И это было так. Неожиданно (синхронистичность?) струи воды перестали стекать по стеклу, улица проявилась, будто на фотографии, до самого поворота к Королевскому колледжу, и сразу все кругом зашевелилось – помчались машины, быстро пошли по тротуару прохожие, опасаясь, что сейчас опять хлынет, и нужно успеть за это время…

– Значит, не побежим, – улыбнулся Алкин, – а медленно пойдем.

– Зонт не забудьте, – чопорно сказала Сара. – Мария вам не простит.

* * *

Саре знакомы были такие комнаты, сама снимала похожую, когда училась в колледже. Три года, как один день. Такой же раскладной диван у дальней от окна стены, такой же секретер, похожий на антикварный, викторианских времен, а на самом деле современная поделка из прессованных опилок.

– Сара, – сказал Алкин, – если вы пройдете сюда, в ванную, то сможете просушить волосы феном, а туфельки снимайте, наденьте тапочки. Туфли мы поставим у электрокамина, я сейчас включу, и они подсохнут.

– Хорошо, – кивнула Сара и сделала все, что было ей предложено: скинула туфли и ощутила сухое тепло домашних тапочек; наверно, Алкин привез их из России, здесь таких нет – из шерсти, должно быть, или плотного войлока, а потом, в ванной, она долго стояла перед зеркалом, включив фен и высушивая каждый волосок – ей было почему-то хорошо здесь стоять и разглядывать выложенные на полочке предметы мужского туалета – одеколон, лезвия безопасной бритвы, помазок, все такое аккуратное, такое… как бы сказать точнее… пригнанное друг к другу, свидетельствовавшее о характере Алкина больше, чем все его разговоры.

Она ощутила запах свежезаваренного кофе и, положив фен, поискала расческу, но на полочке была только маленькая, мужская, и ей пришлось оставить волосы, как есть, растрепанными, только пригладила немного ладонью, а когда вышла в комнату, то первым делом достала свою расческу из сумочки, хотела вернуться в ванную и причесаться, но встретила взгляд Алкина – немой, восторженный – и положила расческу обратно.

Кофе оказался замечательным, несколько капель бренди придали напитку особый аромат и вкус. Саре показалось, что она никогда прежде не пила такого изумительного кофе, но это было, конечно, психологическое, просто ей было хорошо, а потому и вкусовые ощущения отражали скорее ее внутреннее состояние, нежели объективную реальность.

Они сидели за журнальным столиком напротив друг друга, Алкин со стороны окна, и она видела в наступившем уже вечернем полумраке только его силуэт, а он видел ее освещенной предзакатным солнцем и разглядывал с таким откровенным восхищением, что ей сначала стало смешно, потом неловко и, наконец, чувства пришли во взаимно гармоничное соответствие – стало приятно, как бывало, когда мама в детстве гладила ее по распушенным волосам и говорила что-то ласковое, а что – она не помнила. Скорее всего, мама даже не говорила вслух, а думала, и Сара ощущала ее мысли, как сейчас отчетливо чувствовала мысли Алкина, выраженные не словами, но такие ясные, как если бы он говорил на чистейшем английском с легким иностранным акцентом, может, русским, может, каким-то другим. В иностранных акцентах Сара не разбиралась, ощущала их, как раздражающее искажение языка, но акцент у Алкина (она только сейчас подумала об этом) был не раздражающим, а редкие неправильности в грамматике – очень даже милыми.

– Расскажите еще о себе, – сказала Сара, прервав мысленный монолог Алкина, и он запнулся на какой-то не услышанной ею фразе, поставил на стол чашку и произнес, пожав плечами:

– Да я что… Родители у меня замечательные. Отец всю жизнь преподавал физику в школе, а мама писала детские книги. Она мне сказки рассказывала, когда я был маленький, а потом записывала. Вообще-то она бухгалтер. Работает на фабрике «Красный октябрь», это конфеты такие… Почему вы улыбаетесь?

Сара не хотела обижать Алкина, но что-то он путал. «Красный октябрь»? Какие это конфеты, так называлась советская подводная лодка в фильме, который она смотрела дважды: первый раз с Кевином, еще в школе, они тогда сидели у него дома, фильм показывали по телевизору, ей стало скучно, ее не интересовали злые коммунисты, и потому она не очень сопротивлялась, когда он полез целоваться. Правда, поцелуи оказались не лучше фильма, и она ушла. А второй раз ей пришлось смотреть этот уже довольно старый фильм в кинотеатре, куда ее затащил Тайлер, а ведь ситуация была похожа на нынешнюю: они гуляли около крепости, полил ливень, до машины бежать было дальше, чем до кино, вот они и вбежали в зал перед самым началом сеанса. Тогда она досмотрела фильм до конца – ради Тайлера, который, оказывается, видел «Погоню за «Красным Октябрем» раз пять или шесть, но все равно получал удовольствие.

– Разве это конфеты? – сказала Сара. – Это фильм. И роман такой был у Клэнси.

Показалось ей, или Алкин тоже улыбнулся, но не так, как она – будто в ее словах было сразу две или три правды, и радовался он тому, что в одном названии они увидели каждый свое и, в то же время, одно и то же.

– Сара, – сказал Алкин, становившийся все больше похожим на тень по мере того, как солнце опускалось за крышу дома на противоположной стороне улицы, – Давайте я вам немного расскажу о своей работе, чтобы вы поняли… Лучше сказать – почувствовали… Или так: чтобы у вас в голове связалось то, что происходит в космологии сейчас, с тем, что сделал Хэмлин семьдесят лет назад. Это важно, потому что тогда, может быть, мы с вами поймем, что с ним случилось.

– Какое отношение… – начала Сара.

– Не знаю. Но как-то все это странно…

Угасавшая на фоне темневшего окна тень Алкина поднялась, Сара услышала шаги, особенно гулкие в полумраке, щелкнул выключатель, и комната осветилась неярким светом висевшей под потолком лампы в сферическом бумажном (так казалось) цветном абажуре. Странное очарование игры вечерних теней исчезло, но возникло и осталось иное очарование, будто из обычного английского интерьера Сара переместилась в призрачный японский домик – почему-то этому впечатлению не мешали ни классический английский стол, ни столь же английские по своему происхождению стулья и секретер. Абажур создал собственное пространство и внушил ощущение инакости, Сара почувствовала это очень сильно и поняла, что именно такое ощущение было ей сейчас нужно.

Алкин сел за стол напротив Сары и задумчиво почесал переносицу.

– Даже не знаю, как начать, – признался он. – Никогда не пытался сложить все аргументы в одну корзину. Знаете, Сара, я боялся. Боялся, что не поймут. То есть… Не так. Поймут, но не примут… Сара, – произнес Алкин и к чему-то прислушался. – Сара, – повторил он, и она поняла, что прислушивался он к звуку ее имени, что-то в нем неожиданно обнаружив, – вы ведь, как все, уверены, что физика – это непременно приборы, амперметры-вольтметры, большие ускорители, огромные антенны, реакторы, телескопы, и чем дальше, тем все это становится больше… Физика – это то, что можно пощупать, даже если речь идет об экспериментах с элементарными частицами. Чем меньше частицы, которые мы хотим обнаружить, тем больше и мощнее железяка, которую нужно для этого построить.

– Железяка? – переспросила Сара, слово было ей не знакомо.

– Простите, – улыбнулся Алкин. – Это по-русски. Аппаратура, в общем. Грубая материя. Это впечатляет. Об этом говорят: «Наука умеет много гитик». Это тоже по-русски, да. Не знаю, как справился переводчик, когда переводил рассказ Чехова, но как-то, наверно справился. Неважно. Я хочу сказать: гигантизм в современной физике говорит о том, что мы дошли до предела. Экспериментальная наука, такая, какой мы ее знаем, кончается. Об этом много написано. Вы читали Хоргана? «Конец науки». И это так. Конец. Значит – начало…

– Пожалуй, – прервал себя Алкин, – я не с того начал. Сара, вы верите в инопланетян?

– Нет, – ответила Сара, не задумываясь и даже не удивившись вопросу. В инопланетян она не верила, никогда не видела НЛО, а если по телевизору показывали фильмы о пришельцах, поражалась тому, как примитивно для якобы сверхразумной цивилизации ведут себя инопланетяне, похищая людей, проводя над ними опыты, появляясь в неожиданных местах, ясно себя показывая и, в то же время, утверждая, что ни о каких контактах не может быть и речи…

– Отлично! – обрадовался Алкин. – Видите ли, два года назад я сделал работу… Вы знаете, что такое антропный принцип?

«Господи, – подумала Сара, – если он будет перескакивать с темы на тему, я запутаюсь окончательно». Может, он на самом деле не так умен, каким показался? Если человек не способен внятно рассказать о своей собственной работе и жизни…

– Нет, – повторила Сара, и Алкин внимательно посмотрел ей в глаза. Понял, о чем она подумала?

– Если вам кажется, – грустно произнес он, – что я перескакиваю с темы на тему, то это не так. Сейчас поймете. Так вот, антропный принцип… Почему – вот вопрос – наша Вселенная такая, какая есть? Именно с такими мировыми постоянными, именно с такими атомами, с такими законами природы? Могла бы постоянная Планка оказаться иной, верно? Почему же – такая? Да потому, что иначе нас не было бы. Жизнь на Земле не могла бы возникнуть. Во вселенной с другими законами жизнь, подобная нашей, была бы невозможна.

– Я знаю! – воскликнула Сара. – Видела или читала, не помню. Жизнь – такая редкая штука, что случайно появиться никак не могла. Значит, жизнь создал Бог, верно? Согласитесь, Алекс, что-то в этом есть.

– Ничего в этом нет! – Алкин взмахнул руками, будто птица, и, похоже, застеснявшись своего порыва, сложил руки на груди. – Но почему-то наша Вселенная действительно оказалась такой, какая есть. И если Вселенная единственная, то действительно очень трудно принять, что такой, как нам нужно, она оказалась совершенно случайно. Вы знаете, сколько и каких разных условий должно было сложиться, чтобы на Земле возник человек? Это была моя дипломная работа – подсчитать число условий. Сто двадцать восемь, и наверняка я не смог учесть все. Если бы постоянная Планка оказалась на пару процентов меньше, нас не было бы. Если бы гравитационная постоянная оказалась на пару процентов больше или меньше, нас бы не было. Если бы пространство имело не три, а любое другое число измерений, нас бы не было. Если бы масса электрона была иной, нас не было бы. Если бы Солнце в Галактике располагалось чуть ближе к центру или чуть дальше, нас бы не было. Если бы… Ну, что я буду перечислять, Сара! Сто двадцать восемь условий, и все важнейшие, включая, к примеру, нашу Луну – если бы не было Луны, то не было бы и нас, а ведь образование Луны, как сейчас считается, процесс совершенно случайный! Столкновение Земли с астероидом нужной массы могло произойти, а могло и нет…

– Есть несколько формулировок антропного принципа, – продолжал Алкин после небольшой паузы. – Самую первую предложил советский философ Идлис. Знаете, когда это было? Полвека назад. Сейчас этот принцип называют слабым: Вселенная такова, потому что, будь она другой, наблюдать ее было бы некому. Есть еще сильный антропный принцип: Вселенная такова, чтобы в ней мог появиться человеческий разум. С момента Большого взрыва все – без исключения! – процессы во Вселенной протекали таким образом, чтобы на Земле могло возникнуть человечество. Даже динозавров убил метеорит, потому что, останься на Земле динозавры, человек не стал бы царем природы. И ледниковый период закончился вовремя: продлись он еще пару тысячелетий, и человек, не умевший защитить себя от холода, вымер бы, как многие другие животные. Те же мамонты, например. А я предложил абсолютный антропный принцип. Тринадцать миллиардов лет Вселенная поддерживала условия нашего выживания. Она и сейчас эти условия поддерживает, расширяясь именно с такой скоростью и таким ускорением, какие нужны, чтобы на Земле сохранялись комфортные для нашей жизни условия. Вселенная такова, да. Она, если говорить по-русски, «заточена» под нас. Не смогу перевести это слово, ну да неважно, вы поняли, верно?

Но если верен абсолютный антропный принцип, получаются два вывода. Первый: во Вселенной существует только один разум – наш. И второй: если Вселенная всегда была именно такой, какая нужна для нашего выживания, то, значит, и в будущем она, Вселенная, будет ограждать человечество от всего, что может нас погубить. Без нас, людей, Вселенная существовать не может. Это абсолютный антропный принцип…

– И значит, – подхватила Сара, – без Бога не обойтись, вы это хотите сказать? Бог следит за своими детьми и убирает камни с их дороги.

– При чем здесь Бог? – не на шутку рассердился Алкин. – Ох, простите, Сара… Я не богослов, я даже не философ, я физик. Я математику использовал, а не Библию. Как объяснить в двух словах, чтобы было понятно… Вселенную можно описать волновой функцией – это и без меня известно, об этом писал Хэмлин семьдесят лет назад. Вселенная подчиняется квантовым законам – это, по сути, одна огромная квантовая система, понимаете? А квантовые системы – помните? – бывают двух типов: фермионы и бозоны. Так вот, наша Вселенная – фермион. Мне это не пришло в голову, когда я занимался антропным принципом. Я шел от космологии, а Хэмлин – от квантовой физики. Он сказал, что Вселенная – фермион, и, по сути, одним этим словом описал всю мою работу, все мои выводы. Вот почему меня так поразила его статья! Вселенная – фермион. И что же? В ней не могут существовать системы, которые находятся в одном квантовом состоянии. Звезды светят за счет синтеза атомов и не иначе. Планеты образуются из газо-пылевых облаков и не иначе. И так далее. Одна истина, одна правда. И разум возможен только один. Существование иного разума в нашей Вселенной запрещено квантовыми законами. Вот что на самом деле доказал Хэмлин. Разум на Земле – именно и только на Земле! – должен был возникнуть, возник и будет теперь существовать, пока существует Вселенная. Точка. Даже если случится атомная война, человечество выживет и выйдет в большой космос. Даже если упадет гигантский астероид (а он не упадет, будьте уверены, это противоречило бы абсолютному антропному принципу – такому же закону природы, как закон тяготения!), все равно мы выживем и выйдем в космос. Понимаете?

– Да, – зачарованно произнесла Сара, не очень, на самом деле, представляя, что с ней происходит. Это не был простой интерес к человеку и к тому, что он говорил. Вообще-то ей и не было особенно интересно то, что излагал Алкин, а в квантовых законах она точно ничего не понимала. Может, ей передался его энтузиазм? Внутренняя энергия? Может, в его словах о том, что человечество будет жить вечно, таился безумный внутренний заряд оптимизма? Наверняка было что-то, заставившее Сару испытывать подъем, радость и еще целую гамму чувств, которые она не могла, да и не хотела определить, ей не было надобности в определении, потому что в глубине души Сара знала, что происходит, сопротивлялась этому и, в то же время, не хотела сопротивляться и только повторила: – Да, кажется, понимаю.

Вряд ли это было правдой.

– Значит, есть и вселенные… ну… бозоны?

Это она сказала? Сара сама удивилась – вроде бы да, она задала вопрос, но получилось это само собой, она и не думала…

– О! – воскликнул Алкин. – Именно! Вы умница, Сара, я вас люблю!

Слово было сказано, но не замечено, оно вырвалось из клетки подсознательного, не понятое, не оцененное, и Сара тоже услышала, не услышав – не пожелав услышать, как ускользает от понимания невпопад произнесенная фраза.

– Конечно, – продолжал Алкин. – Есть другие вселенные, не только наша. Собственно, из антропного принципа это следует однозначно. Есть множество, может, даже бесконечное число вселенных с другими законами природы, и наша такова не потому, что Бог приложил усилия, чтобы создать ее именно такой. Нет, просто в Большом взрыве возникло множество разных миров, и мы живем в этом, потому что условия здесь подобрались такие, какие нужно. Вы правы, Сара: есть среди множества вселенных, возникших в Большом взрыве, миры-фермионы и миры-бозоны. Фермионы – вселенные, где всякий класс явлений возникает в единственном варианте: один принцип звездной эволюции, один принцип образования планет, один-единственный разум на всю вселенную. А есть миры-бозоны, где могут сосуществовать и взаимодействовать разные законы природы, разные принципы устройства жизни, и разумов там множество, потому что их возникновению не мешают квантовые законы. Это удивительные миры, Сара! Немыслимое разнообразие форм, не то, что в нашей Вселенной!

– Я устала, – сказала Сара. Получилось не очень прилично, но Сара почему-то знала, что поступила правильно, и Алкин ее поймет, вот уже и понял, лицо его, сосредоточенное на том, чтобы правильно выразить мысль на все-таки не родном для него языке, прояснилось, Саре даже показалось, что разгладились складки в углах губ.

– О! – Алкин поднялся. – Как я мог… Простите, я всегда, когда увлекаюсь… А вы так внимательно и хорошо слушали, что я мог говорить до утра. Наверно, вам пора? Я вас задерживаю?

Тайлер не звонил, – подумала Сара. Неужели прошло слишком мало времени, хотя ей показалось, что уже глубокий вечер? Она посмотрела на часы, стоявшие на журнальном столике, простенький будильник за полшиллинга. Без четверти пять. Действительно, еще и часа не прошло, как они вошли, время будто растянулось. Теория относительности? Наверно. Слишком сильное здесь взаимное притяжение, вот время и замедлилось.

– Все это очень интересно, – неуверенно произнесла Сара, подумав, что, кроме физики, здесь было сказано еще что-то, важное для обоих. Что? Не вспоминалось. – Но какое отношение это имеет к бедняге Хэмлину? Мы ведь о нем говорили…

– Я хотел объяснить, – смущенно произнес Алкин. – Но если вы устали… Может, в другой раз?

На этот вопрос мог быть только один ответ: «Конечно, в другой раз как-нибудь», но Сара сказала:

– Нет. Я хочу знать, по пока ничего не понимаю!

– Хорошо, тогда я… – начал Алкин, и в этот момент в сумочке Сары зазвонил, наконец, телефон. Наконец? В иное время она так бы и подумала, но сейчас возникло раздражение, которого Сара не сумела скрыть, и Бакли (конечно, это был он) сразу почувствовал ее изменившееся настроение.

– Что-нибудь не в порядке? – его беспокойный голос был слышен Алкину, хотя он и не мог разобрать каждое слово.

– Все нормально, – Сара сосредоточилась, и голос зазвучал, как обычно, с интонациями, к которым Тайлер привык за время их знакомства. – Я ждала твоего звонка.

– Можешь ехать, – сообщил Бакли. – Пробки нет, да и погода замечательная после дождя. Только не торопись, дорога мокрая.

– Сейчас выезжаю.

– Поужинаем вместе, – это был не вопрос, а утверждение, и Алкин поджал губы – он и сам мог пригласить Сару в кафе, но не догадался вовремя. – Подъезжай к участку, я выйду.

– Хорошо, – согласилась Сара без энтузиазма, что было отмечено Алкиным.

– Мне действительно пора, – сказала Сара, бросив телефон в сумочку. – Но я не поняла вашей логики, Алекс, хотя и узнала много для себя нового. Какое это имеет отношение…

– Вы третий раз об этом спрашиваете, – улыбнулся Алкин. – Если бы мы могли встретиться еще… Вы бываете в Кембридже?

– Я могу предложить вариант лучше – почему бы вам не приехать в Бакден?

– Мне? – растерялся Алкин.

– Конечно! – с энтузиазмом воскликнула Сара. – Увидите дом, где жил Хэмлин, – он сохранился и выглядит почти так же, как семьдесят лет назад. Я покажу вам тот документ, если вам интересно. И еще – поговорите с Тайлером, он очень умен, уверяю вас, интересуется научными новинками, хотя, конечно, интерес его порой чисто профессиональный. Наверняка ваши идеи его заинтересуют! Хорошая мысль, верно?

– Хорошая, – с сомнением протянул Алкин.

Замечательная идея – встретиться с Сарой, погулять с ней по городку, посмотреть на место, где произошла трагедия. Но у Алкина не было никакого желания говорить о чем бы то ни было с главным констеблем Бакли.

– Приезжайте завтра к полудню, – решила за Алкина Сара. – Выезжайте одиннадцатичасовым автобусом. Мы с Тайлером встретим вас на конечной остановке, это напротив нашей достопримечательности – Большой крепости, заодно можно ее осмотреть, вам должно быть интересно.

Почему она думает, что ему должно быть интересно осматривать крепостную стену, каких в доброй старой Англии сотни, если не тысячи?

– Хорошо, – сказал он. – Я приеду.

И так было бы хорошо, если бы меня встретили только вы, Сара, с вами я готов и крепость осматривать…

Должно быть, эта мысль так явственно отразилась на его лице, что Сара, уже протянувшая руку для пожатия, отступила на шаг и пробормотала:

– Значит, договорились.

Так и не подав руки, она пошла к выходу. Алкин забежал вперед, предупредительно открыл перед Сарой дверь, и как-то получилось, что ладони их все равно соприкоснулись. На какое-то время мир застыл, как застывает для внешнего наблюдателя луч света, достигший сферы Шварцшильда – поверхности, где нет времени, и если что-то происходит, то длится вечность.

Алкину так и показалось – целую вечность они простояли с Сарой, держась за руки, будто Фальстаф с Фордом, застрявшие в дверном проеме. Мгновение спустя после вечности (с ощущением времени у Алкина возникли проблемы) они оказались на тротуаре, Сара садилась за руль, а он стоял у открытой дверцы и что-то говорил, но из-за того, что время то сжималось, то растягивалось, сам не мог понять своих слов.